Елена Хаецкая:

Дневник о "Завоевании Рая"

Прошло десять лет с той игры - может быть, лучшей во всей истории ролевого движения.

У меня имеется смутная догадка. Возможно, у каждого игрока есть такая вот собственная Одна Великая Игра.

Например, для Таллэ (Наталии Мазовой - в те годы моей близкой подруги) - такой игрой был "Монсегюр". На "Завоевании" она ходила отрешенная - это было не ее, не для нее.

Для меня Игрой Номер Один стало "Завоевание Рая", а через пару лет на "Романе Плаща и Шпаги" я ходила точно так же отрешенная и разочарованная, это было не для меня. Я свое уже получила на "Завоевании".

Поэтому, думаю, иногда случается так, что человек вдруг отказывается ехать на какую-то игру. Без особенных причин, пользуясь первой же отговоркой. Почему? Возможно, инстинктивно ощущая, что ему сейчас не требуется того, что данная игра может ему дать.

"Завоевание Рая" изменило всю мою жизнь.

Нельзя сказать, что я и раньше не шла к этим переменам. Кое-какие движения в этом направлении мною делались, ибо жизнь моя с какого-то момента перестала меня устраивать. Но игра просто взорвала старое здание, с которого я до того задумчиво снимала по кирпичику, по два - и могла бы так снимать их еще лет пять.

Я вернулась с игры другой. Вернувшись, я уже точно знала, что и как хочу изменить. И, что очень важно, игра дала мне сил сделать это.

Эта игра подарила мне любовь Тараса, моего мужа, (а спустя год, как следствие, - нашу прекрасную дочь Аглаю). Эта игра "вручила" мне друзей. И при том, опять же, кое с кем я и раньше была знакома, но как-то поверхностно, а после "Завоевания" все переменилось. Не говоря уж о новых людях, которые до сих пор воспринимаются практически как родственники. Двоих назову - Рамил и Мин Као. С кем-то из "завоеванцев" я общаюсь теперь меньше (как с Райаном), просто в силу жизненных обстоятельств; с кем-то гораздо больше - как с Эрандилом (МакДуфом).

За минувшие десять лет я потеряла только одного человека, Протасика, мою лучшую, ближайшую подругу. Мы стали слишком разными. Но благодарная память о годах нашей дружбы не омрачается даже этим расставанием. Протасику посвящен "Бертран из Лангедока" - и так останется навсегда.

Даже безобразия Гунтера, даже вечная занятость Маэлнора, - ничто не разрушает той "иерусалимской" связи.
Так это для меня.

Я была очень добросовестной королевой. Я страшно боялась испорить роль и поэтому очень старалась.

Очень помогало то, что на полигоне меня практически не знали в лицо. Это и переодеваниям помогало, когда я шпионила, да и просто не возникало эффекта "встречи двух великих мастеров кунг-фу": когда сходятся два мастера, молча смотрят друг другу в глаза, все понимают, кланяются и расходятся. Вот так и игры не получается: встречаются двое крутых игроков, которые все друг о друге знают, молча кланяются и расходятся - им уже не о чем друг с другом играть.

Со мной такое на "Плаще и Шпаге" случалось.

Я публикую на свой страх и риск и надеясь на понимание читающих, свои личные заметки, сделанные сразу после игры. Это - не мемуары персонажа, а самый обыкновенный дневник. Тут много резкостей, наверное, много неточностей - или непоняток. Прошу просто учесть, что это писалось иногда сгоряча, иногда - без полного владения информацией. Ну и то, что за десять лет многое изменилось.

Да, и пусть добрый читатель не смущается, увидев, что кое-кого я именую "великомучениками тихвиЕнскими". О наших приключениях в Тихвине и о том, почему кое-кто из Толкиновского общества стал "великомучеником", можно прочитать в истории нашей поездки в ТихвиЕн, она довольно широко распространена.

Записано 15 августа 2007 года

Сидя в городе, тусуясь по издательствам, видя кругом одно сплошное равнодушие, если не хуже ("Ну, это вещи не коммерческие... ну, ты пишешь только для себя... Кстати, почему от тебя отказались в АСТ?" и т.д.), наблюдая полное безразличие к моей судьбе Бережного ("неперспективный автор") - загнивала. Жидковатая игрушка по "Ведьмаку", где народ почти не играл - бегал с ковыряльниками по лесу, всех убивал, находя в том удовольствие, а ночами пил и буянил, - все это скорее раздражило, чем успокоило.

Восстанавливаю по квитанции - телефонному счету - дату, когда Ульдор приехал из Екатеринбурга и привез мне правила игры "Завоевание Рая", на которую я полувяло собиралась (то ли поеду, то ли не поеду...) Это было 6 июня, под вечер. Я прочитала правила ("Путеводитель для ищущих точку опоры") и не спала после этого всю ночь. Не знаю, что меня так взволновало. Возможно, великолепный слог, которым написано Credo (введение к "Путеводителю"), возможно, последняя фраза: "Мы ничего не боимся. Не бойтесь и вы". Или предложение Ульдора - мне отыграть Мелизанду, королеву Иерусалима.

Едва дождавшись утра (слава Богу, в Екатеринбурге время на два часа быстрее!), я позвонила Лорке с Эженом. Кажется, разбудила их. Говорили долго, минут сорок. Лоркин голос - знакомый по записям (кассеты - подарок Таллэ) - низкий, прекрасный голос. Лорка производит на меня неземное впечатление, полубожественное. При том, что она полная раздолбайка (по отзывам).

Лора: "Может, тебе в университет пойти, в Сорбонну? Ты умная..."

Я, робея и почти не смея и все же дерзая: "Ульдор говорил, что... Мелизанда..."

Она обрадовалась, как будто ей напомнили о чем-то интересном. Заговорила взахлеб: "Да, это было бы здорово - писательница, автор эфемерной книги, - королева эфемерного королевства..."

- Но у меня и команды пока что нет...

- Ах, Боже мой, это так просто, - возьми с собой тех, кто тебя любит, вот тебе и команда...

Лорка с ее "любовь", "любовь" - через слово. Мы долго еще говорили, вдруг Лора спохватилась: "Ну хватит, а то тебе такой счет за эти разговоры придет!" Я зачем-то стала говорить, хихикая: "Ну, для чего же тогда деньги зарабатывать, если не позволять себе удовольствие поговорить по телефону" и проч. - с большим самодовольством. И еще минуты три мы говорили про то, что я вот деньги зарабатываю. (Отвратительно! Что она обо мне подумает!)

/И вот какое чудо случилось, добавлю сейчас, в 2007-м: счет за переговоры пришел на удивление маленький. То ли мне короткий разговор с Лорой о Королеве Мелизанде показался вечностью, то ли чудо какое-то произошло в Небесной Канцелярии/

И стала я думать: кто же меня любит - так, чтобы ехать в Екатеринбург? Кто сильно любит не только меня, но и игры? Ну конечно же Гунтер.

/С которым я познакомилась благодаря журналу Толкиновского общества "Резвый пони": Гунтер явился ко мне в начале 1996 года брать интервьюшечку у Великой Писательницы, да так мы с ним потихоньку и подружились/

И стали мы вроде как собираться на игру. Я перевесила все заботы по организации поездки на Гунтера (включая и набор команды, которая, по лоркиному определению, должна была меня любить, а при этом даже не была со мной толком знакома!). Я кисла и куксилась, пытаясь читать занудного Куглера "Историю крестовых походов", а Гунтер старательно шил себе сутану и флаг Иерусалима, бодро подгоняя при том прочих участников команды.

Время шло, во мне крепло решение не ехать. Очень не хотелось совершать телодвижения.

Позвонил Гунтер, деловито велел сдать деньги и паспорт на билеты до Екатеринбурга. Я сдала, поддавшись его напору. (На самом деле я твердо решила про себя никуда не ехать.) Гунтер вырвал у меня из рук документы и дензнаки и удрал.

В последний день меня, полуневменяемую от всяких переживаний и трупного окоченения, Гунтер силой забрал из дома, отдал мою собаку своей матери - и потащил на вокзал.

ОБ ОЛИФАНТАХ, ДЕВЕ ВЕРОНИКЕ И ПРИБЫТИИ НАШЕМ В ЕКАТЕРИНБУРГ.

Гунтер и Райан работают на Нахмансона и Ивахнова, пишут "Конанов". Для поездки в Екатеринбург нарочно написали очередного.

Райан, соавтор Гунтера, небольшого роста, кудрявая и терпеливая. Она сносит все закидоны Гунтера с ангельской кротостью.

На заработанные деньги эта парочка купила одну на двоих видеокамеру и взяла ее с собой. Был добросоестно заснят каждый этап путешествия, каждый выход наш на перрон на всем пути следования. И конечно же "майн кампф": Гунтер на фоне...

Собралось нас шестеро: Райан с Гунтером, я с Протасиком, "молодой растущий организм" из толкиеновского общества по имени Маэлнор - девятнадцатилетний юноша редкостной прожорливости и жизнелюбия, получивший классическое музыкальное образование и полагающий, что ролевая игра - это когда все бесцельно бродят по лесу с деревянным мечом.

/Когда игра закончилась, Мэл, бывший рыцарем-крестоносцем по прозванию Железный Дровосек... Ах, да, почему Ж.Д. Потому что доспех у него был из гигантской кастрюли, распиленной пополам. Половинки эти завинчивались шурупчиками. И когда начинался дождь - а он начинался! - Мэл панически кричал соратникам: "Скорее развинтите меня, пока шурупы не заржавели!"

Ну так вот, Мэл сказал мне после окончания игры: "Представляешь, я тут перед сном помолился. Как положено доброму рыцарю. Не для кого, никто не видел, - я для себя..."

Наверное, сам Мэл этого не помнит./

Шестым был Эрандил Тихвиенский, великомученик, исключительно умный (в "Сороке" его послания мною выделялись как самые интересные). Эрандил собирался вообще в Тихвин, просто решил до Тихвина ехать с нами в одном вагоне.

Ехать предстояло долго - полторы суток. (Полтора суток?) Гномовитый Протасик запасся таким количеством еды в гигантской сумке, что у Эрандила слезы на глаза навернулись, и с той минуты стал Эрандил опекать Протасика и порывался родной матерью ему стать.

Было жарко. Окна не открывались. Места у нас были - шесть верхних полок, поэтому мы печальной стаей слонялись по всему вагону, пристраиваясь на краешке то там, то здесь. Кое-кто нас гонял, мотивируя свой антигуманизм тем, что "и без вас дышать нечем". А лежать на верхней полке - каждый на своей - было нам решительно скучно.

В моем купе ехали олифанты. То есть обе нижние полки были заняты обширнейшими телесами двух гигантских тетушек. Одна была с сыном, юношей лет пятнадцати, смуглым и худощавым. Олифантенок завязывал ей шнурки на ботинках.

Олифанты возлежали на полках и испаряли влагу с обширной поверхности тела. Кроме того, дабы оградиться от солнечного света, они задраили окна, и было темно, как в склепе. И очень душно. Олифанты ели. Еда пахла. Когда олифанты не ели, они неспешно разговаривали о еде. Последнее их преступление против человечества была лавандовая вода, которой они обрызгались. Мне казалось, что если я упаду с верхней полки, то, подобно гробу Магомета, повисну в воздухе.

На этом довольно об олифантах.

Эрандил некоторое время слушал наши рассуждения. Я читала книгу "История крестовых походов", ничего не понимала и тряслась от ужаса. Я поняла только одно: что Мелизанду убьют в первый же день! Я поняла, что зря согласилась на проигрышную роль! Недаром ее никто играть не хотел, и Лора мне сперва другое предлгала. И ведь сама же я вечно твердила, что играть надо простых людей. Что легче подниматься наверх снизу.

Гунтер кричал, что он пассионарен. Афигенно пассионарен! И если я буду держаться его, Гунтера, то роль получится!

А Протасик тихо ликовал. Сидел и тащился от "ту-тук, ту-тука" колес. И в окошечко глядел. И на перрон выходил, когда большая станция. И кушать раскладывал на каком-нибудь временно свободном столике: салфеточку, курочку... А уж мы-то клевали, что заботливый Протасик нам раскладывал.

Поезд медленно приближался к Тихвину.

- Гм, - молвил задумчиво Эрандил, - черт его знает, может быть, и не ехать вовсе ни в какой Тихвин?

Гунтер возбужденно вскочил. Побежал к проводнице. Вернулся. Взял у Эрандила деньги. Побежал. Вернулся. Снова ушел - вместе с Эрандилом. Наконец они вернулись успокоенные. Эрандил хихикнул в кулачок, совершенно по-девичьи.

- Еду с вами в Свердловск...

На платформе в Тихвине нас ждала дева-древо, энт Вероника. Вероника теперь депутат горсовета. Большая Вероника, хозяйка огромного овчара. Фото этого овчара стоит у Гунтера в буфете, между квитанциями о квартплате, портретом Николая Второго, бумажной иконкой Божьей Матери и хрустальными рюмками.

В руках дева Вероника держала огромную корзину.

Стоянка - две минуты. За эти две минуты мы в двенадцать рук расхватали содержимое корзины, сбивчиво объяснили Веронике, что Эрандил приедет потом, а сейчас он едет с нами в Екатеринбург, помахали руками - и поезд тронулся.

Глядя на гору еды (пироги с капустой и вареньем, жареная курица, вареная картошка, огурцы и помидоры), мы дружно постановили канонизировать Веронику и поставить ей в Иерусалиме часовню (что было впоследствии с большой помпой проделано).

Проехали Вологду. Совсем я загрустила что-то.

Ночью бегали - нервничали: проводница, молодая полненькая особа с плутовскими глазами, сонно устремленными вдаль, поведала, что в поезд, кажется, села комиссия. Искали нижнее место с рундуком, чтобы Эрандила в случае чего прятать. Эрандил ощущал в полной мере, сколь тяжек крест великомученика. Требовал, чтоб его дважды великомучеником объявили. Ибо веру свою толкинистическую исповедовал пред всеми и опасности различные ради нее претерпевал.

Бабку какую-то с нижнего места на боковое согнали - все равно бабке через три часа выходить. Ждали.

Тревога, кстати сказать, ложной оказалась, но мы все равно всю ночь бегали по поезду, громко ржали в тамбуре, тусовались кучками по двое, по трое. Гунтер пытался нас построить и вел себя как воспиталка в детском саду. А мы, великомученики Тихвиенские, в землях Уральских впоследствии просиявшие, бесились, точно дружки вовочкины по подготовительной группе детского сада.

Глубокой ночью общее безумие и Гунтера заразило. И, облачившись в черную сутану, подпоясавши оную вервием, порывался он служить мессу. И бродил в подобном виде по вагону, вызывая смятение в массах. И проводницу нашу благословил.

Вообще почему-то наиболее насыщенная жизнь шла как раз ночью. Часа в два ночи два сильно пьяных мента обнаружили на одной из боковушек (пустых, ибо народу к тому времени в вагоне поубавилось, в чем не было никакой нашей заслуги) латинский молитвенник, взяли его в руки, полистали, ничего не поняли, вопросили строго:

- Эт что?

- Латинский молитвенник, - закономерно отвечал Гунтер. К тому времени мы все уже вошли в роли, и к Гунтеру обращались не иначе, как "святой отец".

- Надо убрать! - велели менты.

И не дошло до них слово Божье, и ушли они, неблагословленные, и не было на них печати святости.

О ПАЛОМНИЧЕСТВЕ НАШЕМ С ПРОТАСИКОМ

В Свердловске был дубак. Плюс пять градусов от силы. На вокзале подходят ко мне три молодых человека, которых я вижу впервые. С рюкзаками. Садятся рядом. Потом один обращается ко мне, как к старой знакомой:

- Слушай, когда электричка?
- Понятия не имею...

Явление еще одного. Этого припоминаю по Зиланту - из Томска. О нем еще говорили, что он очень умный. Имя не помню, хоть убей, а лицо помню. (Граф Тулузский - впоследствии). 

А по Свердловску-то толпы бродят таких. Орды. Собираются кучками и группками, то и дело перекрикиваются: "А вы откуда?" - "Мы их Харькова!" - "Из Москвы!" - "Из Красноярска!" - "Из Новосиба!"

И толпа за толпой отбывают на станцию Северка.

У нас еще есть время до электрички, целых два часа. Оставив народ на рюкзаках, мы с Протасиком устремляемся к местной достопримечательности - часовне, построенной в последние годы на месте гибели царской семьи.

Часовенка крошечная, деревянная, желтая. Кругом высотные дома или пустыри, она выглядит беззащитно. Пока мы бродим и рассматриваем, двери открываются, выходит благообразный дедушка, зазывает войти. "Да вид у нас не благолепен", - говорим мы, бывалые великомученики тихвиенские. - "Заходите, заходите, - строго, - заходите, девочки. Я никому ничего не запрещаю".

Внешне дедуля похож на почтенного пожилого лакея из чрезвычайно чопорной семьи. Внутреннее спокойствие от этого хранителя исходило - да что там исходило - истекало!

Внутри часовенка совсем маленькая, тесненькая, очень уютная. Несколько икон, портрет Елизаветы Федоровны, царская семья на иконе. Там было высветленно, что ли, - тот золотистый свет, что сам исходит от дерева.
Дедушка подбодрил нас, посоветовал свечечку поставить - за любовь помолиться, мол, великая княгиня поможет.

Поведал кстати, что в прошлом году какой-то странный человек эту часовню облил бензином и поджег. Поймали его сразу, дальше старичок наш выразился не вполне внятно - "вразумили" или что-то в этом роде, он даже как будто раскаялся. Ну и нашелся спонсор, по имени Игорь, дал денег, восстановили часовенку.

Светлое, легкое, чистое место. У меня было чувство, будто подарили мне что-то.

А тут еще у креста, поставленного точно на месте смерти царской семьи (часовенка в память Елизаветы - и чуть в стороне), появился батюшка, начал служить. Нас заметил и благословил.

И аккурат в тот самый день встретила я человека, о котором у меня даже сомнений не возникло - душа сказала: это он! - и до сих пор, и навечно уже теперь. Мужа моего то есть я в тот день встретила. И считаю встречу сию благословением великой княгини Елизаветы Феодоровны. Почему и дочь наша Аглая Елизаветой крещена, так что полностью ее зовут "Аглая-Елизавета Витковская".

ВСТРЕЧА С ДИКОМ. 

Дошли мы до реки, ибо желала я непременно увидеть мост. Поблизости должен был находиться музей каслинского литья.

И зашли мы попутно в крохотный музей-кузницу, где стояла наковаленка, сидели дяденька и юноша, а по стенам развешаны были разные кованые предметы, в том числе и мечи.

Стали мы глядеть, а дяденька попробовал было нам продать что-нибудь из сувениров и камней, но мы отказались. Тогда он просто нас сфотографировал в кузнице, а затем вопросил, откуда мы прибыли. Мы сказали, что из Питера и что приехали, собственно, не в город, а в лес.

"Что, поблизости от Питера леса не нашлось?" - закономерно спросил дяденька. (Это все спрашивали).

- Да вот... - замялись мы, не решаясь начать рассказывать подробности.
Тут неожиданно оживился юноша.

- А куда вы едете? Как станция называется?

Название станции мы прочно забыли.

- Серебрянка... Северянка...

- Может, Северка?

- Точно! Северка!

- Так вы на "Завоевание рая" едете? Я - Дик.

Дик был оружейник и менестрель. Он проводил нас до метро.

- Вы на метро катались?

Мы с Протасиком неприлично заржали. Ибо вынуждены были кататься на метро каждый день, отправляясь на работу. В Свердловске метро недавно, новое и красивое, оно там как праздник.

Вот так и прогулялись.

О ТОМ, КАК ДОБРАЛИСЬ НА ПОЛИГОН

Северка в получасе езды на электричке. Поселок, вдали невысокие, поросшие лесом, горы. Почему-то решили, что идти пешком четыре километра - далеко. Свалили рюкзаки и народ у местного пивного ларька, после чего Гунтер с Корвином из Москвы (два ребра сломаны и пластырем заклеены, по игре магистр тевтонцев) отправились ловить попутку. Самое смешное, что они ее поймали. Рыжий Гунтер был уже изрядно пьян от пива, которое поглощал просто в устрашающих количествах.

Загрузили нас в кузов на рюкзаки, велели не высовываться, дабы со стороны не видно было, чего там в кузове везут.

Началось то, что Эрандил метко определил как "свальный грех", ибо перемешались в куче руки, ноги и головы, и часто случалось так, что чья-нибудь голова оказывалась у кого-то между ног, а ноги - на голове иного. Нас трясло и подбрасывало, а мы дружно пели.

Поразительно в этом пении было то, что народ знал и Гаудеамус, и Жил-был Анри четвертый, и Аве Мария по-латыни и по-немецки. Один заводил, остальные тотчас же подхватывали - слаженно, не перевирая ни мотива, ни слов.

Когда грузовик подбрасывал нас на ухабах и головы стучали о мослы, а позвоночники - о выступающие предметы, схороненные в рюкзаках (вроде котлов), как нельзя кстати пришелся припев:

Ля-ля-бум-бум!

Вот так-то и приехали...

О ВСТРЕЧАХ МОИХ С ЧИТАТЕЛЯМИ

Я вдруг оказалась среди людей, которые, не выпендриваясь и не заносясь, просто любили мои книги. Таких людей было немного, на полигоне вообще мало народу подозревало о том, что я - "та самая" Хаецкая. Но я вдруг увидела - что нет, не права я, не в пустоту кричу, что слышат меня, отзываются.

Хозяйственная Еля из Красноярска (одна из мамочек моего Балдуина) залучила меня к костру:

- Я прочитала твоих "Завоевателей", а спустя неделю - "Мракобеса". Сказать, что я испытала шок, - значит, не сказать ничего. Просто разные авторы, разные книги. И так сильно, так резко. Только... Неужели нельзя было обойтись без мата? (Явно смущаясь).

Я тут же смутилась еще больше.

Человека три-четыре у костра начинают задавать вопросы по "Мракобесу". Спрашивают очень бережно, аккуратно, что ли. Спросили о путешествии в Монсегюр. К тому моменту я уже успела прочитать проповедь на тему "Монфор - йес, Раймон - ноу!", потом рассказала, как гуляла до Горы и обратно. Какой-то человек стоял чуть в стороне, молча слушал. Когда замолчала, молвил - "спасибо" - и скрылся в темноте.

- Кто это был?

- Симон де Монфор (с "Монсегюра").

Это было одно из самых сильных моих потрясений.

Ну, еще были две или три девочки, которые в самые неподходящие моменты приставали с вопросом, не могу ли я им помочь издать их сочинения. Этих я отшила, кого мягко, а кого и грубо. Грубо отшила девицу на горе Фавор (другого места не нашла?) Сейчас жалею. Можно было сделать так, чтобы ей было стыдно, а не мне.

ОБ ИГРЕ, КАК ОНО ИГРАЛОСЯ.

Никогда не думала, что умею играть. Что умею играть политику. Что умею думать о других. Вогнать в роль Евангелину, чтобы не выскакивала. В самые первые часы она мне страшно мешала именно тем, что постоянно выпрыгивала из образа. Когда я отрыдала над трупом Балдуина - напрочь, кстати, забыв о том, что по жизни-то парень жив и все слышит, поскольку воспринимала его именно как труп, - Евангелина сказала кому-то из госпитальеров:

- Мы тут только что такую театралку отыграли!

Я сказала ей:

- Еще раз услышу про "театралку" - пришибу, поняла?

После этого она всю игру была великолепным партнером, чутким, отзывчивым, с ярким характером.

Партнеры у меня были замечательные. Прелестный мальчик Балдуин, которому еще нет пятнадцати. Отчасти Мелизанда покончила с собой ради того, чтобы дать ему покомандовать войсками. Я потом наблюдала, как он расхаживает перед тевтонцами, в моей короне - поросенок эдакий! С какой неохотой он мне эту корону потом возвращал, когда игра закончилась!

Еще один превосходный партнер был у меня в конце игры - мой телохранитель Оскар (из Свердловска).

Оскар был нанят за три талера до вечера, дабы защитить меня от самого злого врага - от жизни. "Все мои святые отцы сбежали на конклав в Париж, а рубить дрова королева Иерусалимская хоть и умеет, но не любит..." (О, несправедливость: Эрандил рубил дрова всю дорогу, кроме того единственного вечера!) Немного поворчав под нос, парень снял доспех и добросовестно нарубил поленницу. Потом спросил, во сколько меня разбудить. Я попросила в половину девятого. Он кивнул.

Тогда, глодаемая любопытством, я поинтересовалась:

- Кстати, что ты сделал с пленным?

Не выходя из роли, он кратко ответил:

- Это мое дело, ваше величество.

И ушел.

Протасик проводил его восхищенным взглядом.

- Он ни на секунду не отвлекается. Он даже свой день подстраивает под твои запросы...

Наемник королевы так и не стал рыцарем. Осел в Дамиетте, освободился, нашел себе подругу, женился... Потом он мне сказал: "Я-то думал сделать карьеру при дворе, дослужиться до капитана... А прожил жизнь простого человека, и это оказалось очень увлекательно". - Приблизительно так.

Я очень много размышляла над обещанием мастеров взять игрока в рай. Мне очень хотелось в рай, и я пыталась сообразить, как бы мне туда просочиться, "хотя бы в предбанничек". Думала я, думала: а за что человек попадает в рай? Мысли бога игры можно угадать, поскольку бог игры все-таки человек, как и я. Следовательно, я предположила, что карать будут не за грехи против нравственности в понимании персонажей, а за грехи против игры. И выбрала игру на игру. В результате Мелизанда доблестно проиграла свою партию. Конечно, можно было выйти замуж за Конрада - он-то как раз выиграл... да и предвидела я, что Конрад выиграет... но тогда моя жизнь была бы пресной. Либо пришлось бы интриговать против Миннегана-Конрада - мне это вряд ли под силу.

ОТКРОВЕНИЯ ДЬЯВОЛА

Брайан:

- Я соблазнил множество народу. Женщины сдавались просто пачками... Порадовал меня, конечно, Миннеган. Стоит - громада плоти, весь в железе. Я начинаю ему заливать: то да се, он обрывает: "Ясно. Понял". - "Да что ты понял, я тут тебе такое..." - "Понял, понял. Буду думать. Приходи через два часа".

Прихожу через два часа.

- Ну как, Конрад, надумал?

- Да. Я обдумал. Пошел в жопу.

ПЕРВЫЙ КОСТЕР

Первые часы полной растерянности. Мы явились в Иерусалим, что называется, на все готовенькое. Госпитальеры разбили огромный шатер, построили внутри скамьи, алтарь, устроили под навесом трапезную со столом. Тевтоны соорудили титаническую крепость из бревен.
И тут возникает какой-то питерский Гунтер с компанией и орет: "Дорогу архиепископу Иерусалимскому и свите ее величества королевы!"

На нас смотрят более чем косо. Мы ставим палатки в атмосфере всеобщей неприязни.

Меня коробит. Чуткого Протасика тревожит. Гунтер ничего не замечает. Эдак мимоходом, через плечо, брякает, что храм недурной и хорошо, что ему, Гунтеру, есть, где служить мессу. Госпитальеры ледяным тоном произносят, что предполагали обратить СВОЙ храм для СВОИХ нужд.
Протасик: "Надо что-то срочно делать. Госпитальеры нас уже едва переносят..."

Идем налаживать отношения, извиняться за Гунтера. "Он у нас такой..." - "Да уж, - Никодим. - Заметили..."

Я пребывала в состоянии полного шока. Боялась провалить роль. Боялась смерти, боялась поражения - вообще всего. С перепугу как влетела в роль Мелизанды, так из нее и не выползала все три дня. Первая мысль, проснувшись, при звякании жестяного колокольчика: "Балдуин (прокаженный с колокольчиком) идет!" Каково же было мое изумление, когда из леса вышла корова!

Да, я хотела записать о первом костре.

Три костра были размещены практически рядом: еврейский, наш и Рыжего Сакса. В первый вечер я сказала госпитальерам: "Давайте объединим костры или, во всяком случае, приходите к нам в гости". Нас отшили вежливо и решительно. И попросили не подходить и не отсвечивать. У них там день рождения и они не хотят посторонних. Я вежливо сказала, что прослежу, чтобы мои люди к ним не ходили.

К госпитальерам пришла Руна. Она меня не узнала. Я тоже узнала ее с трудом - только когда запела.

Руна сидела у госпитальерского костра и распевала. А мы вшестером уныло сидели у нашего вечно угасающего костерка, петь не могли - Руну не переорешь, разговаривали через пень-колоду, настроение угнетенное, дрова дымят, водки нет, как жить и как играть - непонятно...

ПОСЛЕДНИЙ КОСТЕР.

И последний костер в последний вечер! К нам приходили люди из разных королевств, окопались у нас давно и серьезно граф Тулузский, Джауфре, серый монах из папской канцелярии (Медведь из Новосиба). Подсаживался Никодим, звал к себе Сакс. Игра закончена, триумф начался.

Длился, как все триумфы, очень недолго. Потом еще длили для себя искусственно - вспоминая, перебирая.

Почему-то многие считали своим долгом высказать восхищение МНОЙ - Протасику. Бедный Протасик был потом от меня терзаем: "Ну что, что они говорили?"

Руна, объясняющая Старцу Горы, что Мелизанда - это Хаецкая. Старец Горы не верит. И именно в этот момент мимо прохожу я с грязными котлами, ворча:

- Как ее величество королева - так "извольте, ваше величество!", а как Ленка Хаецкая - так "иди котлы мыть!"

Наши замечательные евреи, завидев которых, я закричала:

"Наконец-то я чувствую себя в Иерусалиме! Евреи приехали!" Евреи первым делом направились к нашему костру и выпили весь наш чай. По этому поводу я долго ругалась и кричала: "Если в кране нет воды, значит, выпили жиды".

О НАЕМНИКЕ.

В предпоследний вечер в Тулузе был праздник в честь свадьбы Ульдора с Таллэ. Собралось множество народу, решили послушать песни (пел Дик), выпить "слезы Галадриэли" (они же "белые гусары") - водку со сгущенкой. И подсел ко мне человек по имени Наемник, виду страхолюдного, патлатого и пьяного. И завязалась у меня с Наемником задушевная беседа. Спросил он, отчего русские писательницы столь наемников не любят. И привел в пример семеновского "Волкодава - 2". "Отнюдь, - закономерно возразила я, - вот ты почитай Мракобеса, там вся моя любовь к наемникам выражена". И привела название Своры Пропащих.

Тут закручинился Наемник, стал говорить, что и по жизни он - совершенно пропащий...

И был этот человек моим братом, что чуялось нами инстинктивно.

О ФАТИМЕ.

Настало время рассказать о том, кто такая Фатима.

Смерть Мелизанды поразила меня даже сильнее, чем я предполагала. В осознании своей греховности я бродила по траве босая и почти плакала. Ангелы пытались меня простить, затащить в рай, утешить, но слишком еще много оставалось во мне от мятежной Мелизанды, чтобы я могла просто расслабиться и отдохнуть.

И вот, сижу на бревне, слушаю пение реки, не могу заставить себя пойти к людям. Жду, пока придет опустошенность.

И вижу на грани между миром живых и миром мертвых эмира Дамасского.

- Что же ты меня не дождалась? Я бы тебя спас...

- Да там эти пассионарии тормознули... Кроме того, имелся греческий огонь - грех было не воспользоваться. Красиво же получилось!

- Красиво... Слушай, выходи моей дочерью!

Я завизжала от радости и повисла у него на шее. И в этот миг я поняла, что воскресаю.

Я побежала наверх по лугу, нашла Лору.

- Лора! Гавриил! Я выхожу! Я выхожу!

- Кем?

- Я - Фатима, дочь эмира Дамасского!

Лора-Гавриил после краткой паузы, сказала изумленно и хрипло:

- Женщина, я с тебя балдею...

И я побежала, побежала по тропинке назад, в мир живых, захлебываясь от радости. Мне уже не было дела до Протасика, собиравшего милостыню по европейским государям на выкуп христианских пленников (те все еще томились у бедуинов). А выкуп они собирали долго, пока не дошли до кабака в Марселе, где завели свою песнь с интонациями профессиональных нищих. Кабатчик слушал недолго. Перебил:

- Сколько?

- Что - сколько?

- Сколько не хватает до окончательного выкупа?

И выложил деньги.

Но мне действительно уже не было дела до Иерусалима. Я - Фатима, дочь эмира, мне двенадцать лет, у меня шесть косичек, у меня коротенькое платьице и штанишки, я жизнерадостный ребенок.

Вбегаю в иерусалимскую крепость, занятую уже англичанами. Англичане отыгрывались в том числе какими-то детьми. Один мальчик лет одиннадцати, вооруженный луком, чрезвычайно важно осведомился у меня:

- Тебе по игре сколько лет?

- Двенадцать!

- А мне, - взгляд свысока, - уже двадцать один.

О ВОСХОЖДЕНИИ НА ГОРУ ФАВОР.

Какими бы ни были приключения героев, у одних военные, у других политические, у третьих религиозные, у кого-то игра внутри команды (Сорбонна Рагнара, Аквитания Алины) - но в конце концов всех нас повели на гору Фавор.

"Рай моделируется выигрышем и узнается по катарсису". - Лора в "Credo".

Ангелы забирали нас с луга и вели наверх, на скалу, на Соколиный Камень. Воины веры, Божья Любовь - менестрели, францисканцы (это, конечно, за Лорой)... Я ждала. И, наконец: Милосердие!

За этим ангелом, как мне показалось, пошло очень мало людей, чуть ли не трое (в том числе и я). Но потом, просматривая видеозапись, сделанную рыжим, услышала такой диалог:

- Никодим! А что ты за воинами веры не пошел? Ты же магистр!

- Я пошел за Милосердием.

- А знаешь что, у нас ведь ни один человек не нарушил ни одного обета...

Забрались на гору. Стали ждать - что будет? Где катарсис? Чуялось - где-то близко...

И вдруг внизу, от речки, донесся какой-то странный шум. Ворчание, будто шкворчание рассерженной ветчины на раскаленной сковородке. Это, препираясь, ползли в гору наши всеми недовольные евреи. И рай-то им не такой, и Торе это не соответствует, и ангелы не благолепны, и незачем в гору лазить, и в Торе не сказано, что надо в гору лазить...

И вот все мы на горе Фавор, и Эжен поет: "Я вернулся, Господи, в руки Твои - встречай..." И Лора тоже поет: "Открой лице свое, Иерусалим, мы взяли тебя без боя..."

И крестоносец поет: "Крестоносцы идут!"

И Протасик поет: "Храм Твой, Господи, в небесах, но земля тоже Твой приют..."

А дальше мы не знаем, что делать в раю. Просто находимся там. И Лора, прекрасная Лора с желтыми перьями волос на голове, в голубых шелках, с белыми крыльями плаща за спиной, обессиленно простерта на камнях - и блаженство на ее прекрасном усталом лице. Я вернулся, Господи, в руки Твои... А вокруг - леса и низкие лесистые горы. И небо - бесконечное небо над головой. И хочется рыдать и смеяться. И в душе пусто и НОВО.

Наконец народ потихоньку расползается с горы. Я даже не поняла, кто и когда и как. Медленно спускалась, вся во власти этой чистоты и новизны, по другому склону - не тому, по которому забирались. Вдруг поняла, что Фатима ушла. Когда она ушла? Как она ушла? Тихонечко растворилась облачком, уплыла в пронизанную золотом лазурь. Я расплела волосы, стянула штанишки, выдернула нитку, которой подкоротила платье. Осталась босая (Фатима ходила без обуви), но совершенно иная.

Меня настиг Протасик. Сидели с ней на склоне, на полпути к тропинке, не хотелось нам сходить ниже. Знали, что нас там ждет.

Там, внизу, по ту сторону тропки, сидели трое цивилов у костра. Матерно переговаривались на ту тему, что надо бы еще дров принести. Там - жизнь, по реалке. Там - то, куда мы уходим, когда заканчивается Игра.

НАША ДОРОГА НАЗАД.

Ехали просветленные. Места опять были у всех верхние, опять кочевали по всему вагону. Спасибо хоть Эрандила по рундукам прятать не пришлось.
На всем протяжении пути на нас смотрели странновато. Ибо мы то и дело скандировали "Слава Богу!" и пели песни религиозного содержания, как-то: "Ты пришел из колена Давида" и "Марш тевтонцев", а также "Храм Твой, Господи, в небесах" и "Ave Mater Dei". Гунтер так и застрял в роли патриарха. Бродил, всех благословлял. Райан был вымотан настолько, что проспал шестнадцать часов кряду. Остальные тоже дрыхли. Только Маэлнор вдруг проснулся и озабоченно спросил:

- А где НАШИ ДРУГИЕ МЕШКИ С ЕДОЙ?

(Эти "другие мешки с едой" мы до сих пор Мэлу поминаем, хотя он уже давно не прожорлив. Но по-прежнему мил и любим.)

А за окном проплывала Вологодская область. Дорога обратно казалась куда быстрее, чем дорога туда. Может быть, потому что мы летели на крыльях восторга и триумфа. "Дорога, - философски заметил Протасик, - это когда тебе за деньги показывают в окно Родину".

В Питере на вокзале мы еще раз пропели "Ты пришел из колена Давида" и проорали "Слава Богу!". А потом, орошенные светом, счастливые, любящие - разошлись, каждый к себе.

ЭПИЛОГ: ПОДВИГИ КОБЕЛЯ.

Прихожу к Гунтеру - забирать кобеля. Навстречу выскакивают две собаки: фокстерьер Вайда и мой негодяй. Оба виляют хвостами и явно довольны моим появлением. Я глажу пса и спрашиваю матушку Гунтера:

- Ну, как он себя вел?

Она некоторое время молча смотрит мне в глаза. Потом тихо говорит:

- Все хорошо. Завтра схожу в церковь и поставлю свечку, что все закончилось...

...Когда я ушла на вокзал, оставив собачку на попечение чужих людей, кобель бросился на дверь. Погрыз дверь. Долго рычал, никого к себе не подпускал. Снял в прихожей все обои. Пришлось к поводку привязывать веревку, ибо близко к кобелю подходить матушка Гунтера опасалась. На прогулке он запутался в поводке, когда стали поправлять - укусил за руку и вырвался. Сбежал. Сутки не было. Эти сутки в доме было спокойно. Потом по объявлению ("найден кобель, черный с проседью, немного похожий на таксу, с поводком и ошейником") пса отыскали. Выкупили за ту самую сотню, которую я оставляла на пропитание собаки.

Юк хотел к мамочке, больше ничего он не хотел.
Вера Ивановна (мама Гунтера) сказала:

- Нет, Елена Владимировна, вы просто не знаете, какой у вас преданный пес...