Трагедия "Жанна Дарк" и русская трагедия
«Тот, кто искал служенья, должен идти один»
(опера-процесс «Жанна де Арк» как трагедия)
Приписывать авторам оперы такой опыт, конечно, я не могу. Однако мне очевидно, что опера создавалась (и продолжает создаваться в новых постановках) в особом духовном напряжении. Огонь слов трагедии, прожигающий сердце образами, казалось бы, давно ушедшими со сцены современной жизни, но неожиданно ожившими и говорящими прямо тебе, требуя твоего лица и твоего ответа – вот эта очевидность восприятия оперы, надеюсь, является не приписываемым, но действительным достоинством ее.
Задача этой статьи – понять, что же говорит опера как трагедия, в чем заключается «сообщение» ее к русскому народу. Для адресации «к русскому народу» достаточно того, что опера создана русскими авторами на русском языке. Рассматривая то или иное произведение творчества как «сообщение к народу», то есть как элемент культуры и традиции этого народа, я тем самым откидываю за ненадобностью все оценки творчества как способа самовыражения людей без рода и племени, этаких чистых интернациональных духов, говорящих только тем, кому нравится то, что они говорят, не берущих ответственности за свое творчество, а потому и не очень ответственно относящихся к своему творчеству. Эти и подобные им оценки творческого процесса не позволят ничего понять и пережить в трагедии. Напротив, оценка трагедийного творчества как творчества народной культуры позволит всем тем, кто испытал энергетическое воздействие оперы-процесса «Жанна де Арк» и продолжает внутренне разрешать поставленные ею вопросы, обрести язык для понимания себя.
В первую очередь, удивление вызывает обращение авторов к образу Жанны де Арк. Обращение, во-первых, на русском языке и, во-вторых, в начале XXI века. То, что было бы понятно в период героизма и подвига, и что было бы понятно на французском языке, не может не удивлять сегодня на русском. Жанна де Арк служила Франции и боролась за Францию. Имеет ли значение ее деяния для России? Вроде бы, исторически нет. Можно было бы сказать, что художественный образ Жанны де Арк принадлежит уже мировому искусству. Ее историчность в таком случае неважна. Опера «Белая ворона», созданная на заре перестройки в Советском Союзе, хорошо подтверждает это. Художественная интерпретация исторических персонажей требует выявление некоего общечеловеческого «смысла», олицетворения его и т.д. Тогда действительно неважно, когда, где и зачем действовал тот или иной исторический персонаж.
Однако в том случае, если мы рассматриваем произведение как трагедию, мы не можем так просто «обобщечеловечить» его. Напротив, общечеловеческие образы и смыслы произведения должны быть субъективированы, приняты в сердце народа и распознаны как события собственной истории.
Образ Жанны де Арк стал предметом поэтического творчества уже во время ее героической жизни. Слава ее деяний шла рука об руку со святостью (или чудесностью) жизни. Слава и чудо слишком очевидно окружали ее и, в то время как большинство исторических героев возвеличивались в легендарном сказительстве много позже их жизни (и чем дальше, тем славнее и чудеснее представлялась их жизнь последующим поколениям), жизнь и смерть Жанны де Арк не нуждалась в вычищении временем от всего прозаического, всего «социального» и «житейского».
Святость как избранность, как абсолютная инаковость и чужеродность этому миру, и в то же время вечно желанная всеми радость – это один полюс ее жизни, слишком очевидный современникам, чтобы быть просто вымышленным потомками. Слава исторического деяния, потрясшая современников, ставших невольными свидетелями и осознавших, что история творится не в монастырях и в королевских коллегиях, а здесь и теперь – это второй полюс. Поэту-современнику Жанны де Арк, свидетелю и соратнику того, что ею делалось, не требовалось понуждать музу, понуждать вдохновение. Восславление ее славы, соучастие своей речью в ее славе «лилось из сердца», било ключом. Это была живая поэтическая речь, и поэт, знавший цену происходившего, жаждавший, как любой человек, подтверждения веры в реальность чуда, в то, что Бог не оставил, не бросил мир в озлобленное одиночество, поэт не боялся того, «как его слово отзовется» в других, он говорил народом, поскольку Жанна де Арк жила в самом сердце этого народа. Тогда можно было весело соревноваться в том, кто лучше выскажет это всенародное ликование, это соборное сочувствие Событию и сославие Жанне. Упражняясь в песнопениях, вслушиваться в шум славы. Молясь за Францию, за Короля и за Жанну, замолкать в священном трепете перед явлением Бога. Чудо и слава звенели в каждом сердце, отзывались во всенародной душе. И поэт знал жажду народа обуздать этот радостный весенний гул, поэт знал свое призвание, свою миссию словесного служения. Народ жаждал открыть свою радость Богу и Жанне (нам же всем знакомы те удивительные состояния, когда сами нуждаемся в высказанной кому-то благодарности много больше, чем те, кому ее высказываем) – и в поэте находил слова, выражающие всю полноту радости.
Свидетели ее смерти должны были знать, что герой народа в своем исконном предназначении – служитель Бога. Пока радуга сияет над миром, мы не знаем пропасти между красотой и обыденностью. И пока слава и чудо сплетены в едином Действе человека и Бога, мы не знаем пропасти между нашим миром и миром Божьим. Но вот все слабее начертания радуги на сини неба, все дальше от нас явление чуда. Душа народа раскалывается – кто-то еще не вернулся из сообщительности избраннику, а кто-то, опустив глаза долу, уже тяготится восторженности и подвижничества первых. Живой и желающий жить организм исторгает в смерть чужеродное тело избранника. С неизбежностью ритм, стиль и образ жизни избранника ломает естественную тенденцию народа к стабильному, мирному существованию. Единочувствие и сопряженность в общенародном Деянии разламывается в отраженных восприятиях: кончилось ли уже событие или еще не начиналось? так ли надо поступать или можно по-другому? во всем ли прав избранник или его следует вернуть на землю, примирить с «действительностью»? Но избранник не может вернуться на землю. Герой как Богом призванный служитель – трагический персонаж. Как причина экстатического потрясения народной души, ему нет места среди народа, он обречен быть над или вне, впереди или против. И трагедия его, измеряемая в человеческих показателях, заключается в том, что, служа во имя Бога народу, он обречен быть народом отвергнутым.
Панегирик должен был смениться трагедией, чтобы стать эпосом, повествующим о том, как деяния посланного Богом героя возрождали народ из пепла, как герой был предан народом и как герой был убит. Но Франция не создала эпоса. Франция не восприняла жизнь Жанны де Арк как трагедию, не распознала в Жанне коренной миф французского народа. Художественного восстановления трагедии Жанны де Арк не осуществил и никакой другой народ. Хотя парадоксальный образ простой сельской девушки, которой являлись ангелы, спасшей Францию, будучи призванной на это Богом, пленял вдохновение многих, очень многих «поэтов». Но это уже не были певцы народной души, в лучшем случае это были певцы своей эпохи, видевшие не Жанну, не ее Деяние, не ее Служение, но только себя, и потому то издевались над ней, то извращали ее образ, подлатывая его под свои нужды и хотения. Вслушаться в Слово, которое несет трагический герой – это настоящий художественный подвиг, требующий напряжения всех творческих сил и, главное, отклика души, выстраданного слова.
Древнегреческая трагедия вводила для этой последней цели особую фигуру – хор, который и символизировал этот труд сопереживания герою, его победе и его вине. Хор учил видеть за трагическим мифом не музейную экспозицию, не моральные сказки для детей, но некую, невместимую в обыденный опыт, но в то же время существеннейшую истину, чтобы принять/понять которую требовалось перерождение. Мы воспринимаем мир в защитных скорлупах, сберегающих наши силы (быть может, для какого-то будущего подвига – кто знает?). Трагедия срывает эти скорлупы. Хор свидетельствует это. Он тоже, как и все мы, пытается оценить героя по готовым шаблонам – радоваться его радости, печалиться его печали, поддерживать его, когда, как нам кажется, он прав, и осуждать его, когда, как нам кажется, он виновен.
Но наступает момент очевидного осознания ограниченности всех этих слишком человеческих, слишком обрыдлых оценок и комментариев. Хор (у Пушкина – народ) безмолвствует, охваченный священным ужасом перед трагедией. И в этом мареве нарастающего ужаса, в этом хаосе рвущегося наружу понимания, но никак не находящего словесных «крыльев», чтобы сорваться с уст и сделать суждение, приоткрывается знание о том, что делает нас людьми, что объединяет нас, здесь собравшихся, что роднит нас и что нас разъединяет. Трагическое мировидение – это способность избавляться от удушающих оков повседневного эгоизма, это способность принести себя в жертву миру, во имя соборного смысла, прорыв в очистительное таинство, возвращающее нас к корням бытия.
Трагик, имеющий дело с поэзией в её самом высоком выражении, первым совершает это забегание за пределы своего жизненного самоутверждения, раскукливается, чтобы принять в себя колокольный набат Мифа. Он может умереть в бессловесном потрясении от увиденного, но должен успеть «спуститься» в мир земной и в слове и образе явить познанную тайну. Сообщество свидетелей этого творческого нисхождения и образует народ, как познавший благодаря поэту свои начала.
Переходя к собственно анализу произведения, можно сказать, что мы имеем дело с трагедией служения. Тема служения Жанны де Арк раскрывается в опере в двух аспектах: 1) познание и принятие своего служения самой Жанной и 2) познание и принятие ее служения народом, политической элитой и королем. Предметом творческого осмысления здесь является служение как особый путь человека и возможность этого пути в конкретном социально-политическом миропорядке. Две выделенные мною темы образуют проблемное натяжение: признание обществом служения предполагает адаптацию служения в само это общество, а принятие человеком служения как призвания требует от него отказа от существующего способа социальной жизни. То есть в центре оперы ключевой вопрос политической антропологии – о возможности творческого и свободного противопоставления человека общественным институтам. Но акцент (и наибольший интерес) в опере ставится не на стандартный способ обсуждения этой проблемы, связанный с либерализмом и абстрактными правами человека, но на служении. Антропология служения явно противостоит антропологии прав человека в том, что образует принцип освобождения человека – возможность самореализации или способность служить? Образ Жанны де Арк в опере вообще не предполагает либеральную постановку вопроса о свободе. Представить Жанну переживающую о том, что ей не дали реализовать общественно значимое творчество, чем-то ущемили ее уникальность и т.п. – абсурд. Жанна не самореализовывается, более того, опера ставит «самость» (или «самостийность») Жанны под сомнение. Ей сложно помыслить себя без служения, вне служения: «Куда пойдешь ты, когда выполнишь все, что Небо хотело?» - спрашивает она себя и не может найти ответа. На месте того, что в либеральной идеологии требует защиты от общества и творческой реализации, у Жанны – боль за Францию и служение Богу, призвавшего ее на Деяние – освобождение Франции от англичан и восстановление легитимной королевской власти. Жанна защищает не свое право самостоятельного индивида, но защищает свое дело. Процесс над Жанной демонстрирует вопиющее непонимание никем именно этой ее особенности. Судить ее вне того Деяния, которое совершается во Франции Божьей волей, отделять ее от ее служения и приписывать ей любую корысть, для Жанны не просто бессмыслица. Непонимание ее как служителя – это подлинное аутодафе, сжигание ее образа в сердцах народа, с которым она связана. До сожжения тела на процессе сжигается ее образ. То, что этот образ на самом деле не сжигаем (поскольку верность в служении оценивают не люди, а Бог) опять же не может быть понято с позиций либеральной антропологии.
В опере с удивительной четкостью ставятся акценты на тех противоречиях, которыми с неизбежностью полон путь служения. Чем больше я вслушиваюсь в трагедийные корни оперы, тем четче и различимее встает множество таких противоречий. Но коснусь только двух, на мой взгляд, наиболее принципиальных.
Вставший на путь служения – родоначальник сообщества, переживающего в едином духе Событие веры. Сила, овладевающая тогда всеми соучастниками, есть сила Победы, причем победы не только над конкретным врагом. Англичане – это лишь малая часть того врага, который уничтожает и разоряет землю, плодородную почву народа, прозябающего в унынии и страхе. Порыв веры приводит к победе над раздробленностью внутри народа. Нашему народу это чудо общей веры и общего служения знакомо по Великой Победе, дух которой, владевший нашими дедами, еще может быть нами уловлен в живой трансляции. Жанне принадлежит родоначальство этого собора верных, то есть верующих в победу, здесь нет разделения на богатых и бедных, господ и слуг. Но она же и та, которая «в начале», а значит она вне всего этого собора. Более того, обращаясь к народу, она призывает его славить Господа, а не ее. Это истинное указание на то, что Жанна не ждет от народа признания ее главенства, народ же жаждет героя. И здесь проходит первый водораздел на пути служения: является ли служитель героем или он только служитель. Герой, признанный при жизни, не может отворачиваться славы народа. Народная слава – это же не только выражение признательности, но и самовыражение, опознание вот этого человека как своего предводителя. Жанна тяготится этим, чем неизбежно проводит границу между собой и народом.
По ходу оперы эта дистанция увеличивается. Жанна и народ, призванный ею к Победе, проходят путь от призвания к служению до предательства. Предательство, совершенное епископом и королем, совершается в сердцах всех французов. Предательство обнажает сердца в их стремлении освободиться от ига служения, снова вернуться к отделению друг от друга, зависти, ревности, раздражению от необходимости быть с кем-то и для кого-то.
Сцена соборной молитвы, где явлена эта ненавистная раздробляющая сила взаимного отчуждения – потрясающее свидетельство всенародного предательства. Под руками епископа, оформившего предательство, совершается посвящение народа в предателей собственного подвига. Эта сцена лучше всего обнаруживает, что служение Жанны по отношению к народу заключалось не в освобождении французов от англичан, но в собирании народа и обращении его – в едином порыве веры – на служение Богу и единству Франции. Корни этого предательства – в неопознании Жанны как служителя, а вернее, в попытке приписать ей роль героя, который не захотел славы от них. Неопознанный служитель начинает опознаваться теми именами, которыми легче всего унизить и опозорить его. И здесь вся злоба и раздражение, столь присущая такому неблагородному животному, как человек (неблагородному именно по природе, несмотря на все идеалы отцов-просветителей), распознает в Жанне женщину, низводя при этом женщину до стандартов качества своего времени.
Путь, который проделал народ в опере, от призывания героя до предательства служителя, страшен в своей правде тем, что обнажает безблагодатность природы человека вне структур служения и подвига. И эта природа находится в вечном противостоянии с путем веры и служения, что может быть опознано каждым человеком в своей простой и не имеющей, быть может, никакой исторической значимости жизни. Именно, на мой взгляд, поэтому возникает кризис самоидентификации епископа: если Жанна противостоит этой вражеской природе в человеке, если Жанна (а не он!) преображает сердца людей, восстанавливает в них веру и служение, тогда кто же он? Впрочем, образ епископа в опере требует отдельного рассмотрения и не в этой статье.
Следующее противоречие пути служителя открывается во взаимодействии Жанны и короля. В опере принимается без сомнения чистота служения Жанны королю. Снова можно повторить, что опера вырисовывает образ служителя, а не героя, подвижника, защитника прав. Жанна не может противостоять легитимной власти, напротив, восстановление власти и укрепление ее на всем верном ей пространстве Франции – ее земная миссия. Отражение миссии небесной – восстановления законной власти Единого в душах людей. И как народ не может принять путь, на который его ставит Жанна, точно так же король не может принять того большего, что Жанна требует от него: не просто решимости быть королем. Жанна требует, чтобы Карл был королем… и таким же служителем, как и она. Здесь могла бы возникнуть и почти возникла чудесная связь единства слуги и господина в общем духе служения Богу. Однако на протяжении всей оперы Карл пытается поставить Жанну то в положение подчиненного ему во всем «пса», то в положение учителя и вождя («мне без тебя не хватит сил!») – но ни то, ни другое не соответствует требуемому Жанной со-трудничеству, со-ратничеству в восстановлении единства Франции под законным монархом.
Карл – это человек, который должен по своему предназначению восстановить институт королевской власти во Франции, но он оказывается неспособным противостоять инертности существующего политического уклада. Тема борьбы Карла со своим окружением, попытка его реализовать идеал служения, к которому его призывает Жанна, выписана в опере красиво и необыкновенно точно. Может быть, когда-нибудь именно по этой опере будут учить будущих политических лидеров России. С моей точки зрения, это идеальное методическое пособие по антропологии управителей земли русской.
Предательство Карла – это уже не предательство от исходной ненависти к служителю, а предательство от страха пути. Дальше можно было бы говорить о предательстве Дюнуа, но, опять же, это требует отдельного рассмотрения. В общем можно сказать, что здесь предательство идет от близких. Сразу вспоминается монашеское: «бойтесь близких своих».
В любом случае, путь служения окружен предательством. Скорее всего, предательство и возможно только в том случае, если есть что предавать. Это «что» должно быть достойно. Но ничего более достойного (достойного человека), чем служение и быть не может. Ничто, кроме как встреча с путем служения, не приводит человека к однозначному выбору между служением и предательством, где предательство не блажь, а единственный, быть может, способ остаться в мире и с миром.
…Дерзну предположить, что невыявленное для авторов и для многих поклонников ее предназначение оперы состоит в том, чтобы заново обратиться к этим образцам служения как архетипу русской культуры. И, быть может, преодолеть в себе пустоты безблагодатного одиночества ради обретения одиночества подвига, которое ничто в глазах мира, но есть рождение человека в глазах бесчисленного сонма прошедших свой путь до конца подвижников.
Андрей Андрюшков
Загрузка... 
