Образы, из которых я состою

Кровь – это орнамент на человеческом теле. Я вижу человека, покрытого буквами, сплошным текстом из крови. Она – последнее свидетельство, главное послание, этот текст - дело жизни.  Человек с текущей кровью – раскупоренный сосуд, и его содержимое сияет наружу. Люди в красном – судьи, воины, монархи, маги, вершители судеб многих. Красная комната – это нечто судьбоносное и возможно – страшное.  Красная комната – очень интенсивное послание, все буквы которого слились.

Алая мантия тяжелыми складками сползает с человека, когда он отправляется в путь. Алая мантия Макбета устилает весь его путь к трону, как ковровая дорожка – это дорога крови. На его руках алые перчатки, чтобы никто не видел, что они красны.

Алая багряница. Она тоже скрывает чужой стыд.

Красные башмачки негритянской девочки. Зачем она их хотела? Ей их не продали ввиду дороговизны. Красные туфли – вызов общественному вкусу. Кот в красных сапогах. Сказочный абсурд.

Пурпур и золото – цвета тяжелого, заслуженного долга. Это государственные, а не человеческие цвета. Шекспировские короли, римские императоры и военные гробы с кистями плывут посреди пурпура с позолотой. Это очень торжественно и совершенно бесчеловечно. Красота, отделенная от носителя.

Картины ада – только Босх. Человек, вплетенный в собственную арфу. Орфей, потерявший голос. Добыча фанатиков, пленник своего несовершенства. Финрод Фелагунд после поединка с Сауроном – мерцающий сине-фиолетовый сумрак, полный золотых искр. Меланхолия, обнимающая собственные ноги. Обломки музыкальных инструментов. Музыкальные цеха. Деки гитар и скрипок, пахнущие древесиной разных сортов. На них еще нет ни лака, ни струн, даже колков. Огромные корпуса роялей, как корабли на спуске. Под их бортами древесная стружка. Струны виол из воловьих жил. Тонкие мелочи, завитки грифов, точный математический канон. Это не цех, а лаборатория алхимика или астронома, торжество гармонии, не до конца обретшей голос и плоть. Атанор, где рождается жизнь. В таком месте Ромео должен признаться Джульетте в любви – на фоне волшебной  трудовой деятельности. Признание сквозь струны арфы, как сквозь решетку. Прообраз грядущей тюремной решетки, и, в дальнейшем – решетки родового склепа. Любовь переживает смерть.

Божественный мастер клавикордов. Папа Карло как мастер этого места. Старый священник или ученый, возрожденческий типаж. Никто не знает, что у него на уме. Наверное, он розенкрейцер:-).

Город, как огромная чаша. Над ним следы воздушных потоков разной плотности, перистых облаков и ангелов. Огромный ангел, от которого видны лишь руки и плечи. Я смотрю его глазами – и вижу только свои руки над городом. Золотой свет из-за спины, золотая прядь сносится ветром. Я в совершенном покое, воздух вокруг меня стоит. Я неподвижен. Я пребываю. Я вижу сквозь себя.    

Аэродинамика. Нелепые воздушные механизмы героев Жюля Верна. Они никогда не полетят – разве что волей автора. Непроизводительный союз воздушного шара и паровой машины.

Паровые котлы. В них варят революционеров. В паровозной топке сожгли Лазо. Иван-дурак искупался в кипящем молоке. Паровозные топки – это адовы котлы. Черная энергия нигредо, черный мазут, маслянистая нефть, плоть перегнивших рептилий.

Революция. О, революция! Красота абсурда и вечной молодости, брошенной на поругание. Краткое время великой веры. Белые стены, заросшие лебедой рельсы (трамвайное кольцо у стены литейного завода). У этой мирной, в девичестве кирпичной стены расстеливают революционера. Это чистый Овод, только безыскусней и пронзительней, потому что НАШ. Дула ружей полукругом упираются в него с расстояния в 2 метра, колени жертвы утопают в лебеде. Но я все равно знаю, что у него на ногах тяжелые ботинки «Уралобувь». В таких ботинках можно только умереть. А до этого – воевать с производителями.

Бунт ангелов, у белой меловой стены методом расстрела ангела превращают в человека. Одно крыло уже отстрелено, кровь течет узкими дорогами по мелу (это те самые тропы, которыми  положено идти, в отличие от торных?), обильные потеки на выбитых перьях. Под ногами перьевое месиво, легкомысленный пух витает над пороховым дымом. Второе крыло еще цело, хоть и потрепано, лицо закрыто руками. Оружейные дула окружают его на расстоянии в те же 2 метра. Но им мешает золотое свечение.

Далеко проносится лязг одинокого, перегруженного шпалами ремонтного трамвая.

Железнодорожный перестук далеких многовагонных составов. Они тяжелы и прекрасны, они темны и заколочены крест-накрест прогудроненными балками, они похожи на длинных удавов, они несутся через Иван-чай и запахи дикого шиповника, в весеннюю ночь. В закатном свете они розовые. Весь мир соединяет тайная кольцевая железнодорожная ветка. Товарный Поезд-признак привезет тебя на край света, где мертвые солдаты Амброза Бирса живы и вечно охраняют мост, и время движется вспять. Летучий Голландец на глазах обрастает парусами.

Морские пучины, тела под водой – снова ярусами. Призраки затонувших кораблей, что появляются лишь в полосе тумане при норд-весте. Седой капитан-утопленник смотрит на ручной компас. Его одежда тлеет, его кожа серого цвета, он пахнет рыбой и грозой. На его компасе роза ветров и много стрелок. Все времена и все пространства легли друг на друга в одной жестяной оправе, и невозможно разобраться, где верное направление. Призрачное настоящее не совпадает с настоящим настоящим.

Старые соборы-корабли. Призрачные священники среди серых химер смотрят на дароносицу. В ней призрачное настоящее церковного таинства не совпадает с настоящим Настоящим. Никто не знает, куда дальше плыть, но все пребывают в невесомом, сомнительном покое.  Руки каменного ангела осеняют это сонное царство с капители.

Ад рационалиста – запущенный часовой механизм, перемалывающий человека. Песочный человек – то, что он него останется. Песок, засыпающий обломки империй.

Солнечные культы. Золотой зиккурат под песком или землей (или водой). Коробка сцены – храмовый помост, золотая краска на руках и груди, золотой многолучевой диск на голове, покой и воля, мое время – полдень, мой возраст – граница юности и зрелости, мой пол – третий, мой Бог – Свет, здесь мой дом, я говорю от лица своего Бога его голосом, который понимают только посвященные. 

Перечисление образов отдает тщетой.

Сцены судилища могли бы быть изобильны и многократны. Товарищеский, гражданский, церковный, уголовный суд. Мои руки всегда связаны за спиной, а ноги всегда свободны. Я беглец.

Я умираю с выпяченным подбородком и высоко поднятой головой от гордости, впитанной на генном уровне. Одному человеку в суде меня всегда жалко. Я делаю все, чтобы чувство абсурда и неловкости накрыло судей, а не меня. Я ловлю их на слове и десятых поправках двадцать пятых статей. Всем наплевать. Суд – это шоу.

Я жертва предательства. Это всегда познавательно. Интересует выгода сдавшей стороны. Она всегда разочаровывает.

Банальность смертоносна.  

Мое преступление – это всегда игра. Веселились, веселились – и кого-то сильно обидели. На обиженных возят воду. В воде – трупы.

Умереть на сцене. В солнечном диске. Голос Бога проходит сквозь меня и говорит – сейчас и ты.

Самое страшное – умереть недостойно. Испытать страх. Он смотрит на меня. Небольшая, временная процедура смерти. Выпавший зуб.

Зубцы тяжелых башен. Много гранитной, каменной, материальной тяжести. Заснеженная дорога через Альпы в конце ноября. Я еду на коричневом коне арабской породы, его тонкие копыта завихряются на скаку, как гриф виолы, плоская голова с выступающими лобными костями косит черным глазом на заснеженные ковыли. Дорога пятнистая – черная земля, серый камень, белый снег. Пахнет далеким сизым дымом – местность полна замков и прилепленных к ним деревень. Я еду к горному перевалу, на мне белый плащ храмовника, меня сопровождает спутник на серой пятнистой лошади с белым нечесаным хвостом. Этот прекрасный хвост тремя волнистыми прядями вьется впереди или сбоку, меня поражает их желтоватый  цвет и репейник, застрявший в волосах. Это деревенская лошадь. Мой спутник – местный, оруженосец какого-то здешнего сеньора, он сопровождает меня в то место, куда мне следует прибыть. Мне нравится эта дорога, потому что мы оба молчим и нюхаем горный воздух. Над дорогой кружит черная птица. Мне нравится эта дорога тем, что холодно, кольца моей кольчуги ледяные и источают морозный дух железа – это почти благоухание после жары. Мои волосы черны – я вижу их у своей щеки. У меня застарелое ранение в руку. Я везу вести, а другие должен узнать. И я завидую безмозглому оруженосцу, который по приезде сразу сунется на кухню. Мне не хватает простецкого тепла. У  меня слишком много гонора, чтобы озвучивать эту недостачу. Мои руки в перчатках – вечный знак войны и аристократии. Моя жизнь мне дорога и понятна. Хотя, сдается мне, я в тупике.  

Я люблю эту землю, потому что это моя родина, моя горная страна. Я буду вспоминать ее перед смертью, хотя она меня предаст.

У меня морская болезнь. Надо было ехать верхами – тогда все было бы потеряно, кроме жизни. Но время очень дорого, и я еду морем, на мерзкой посудине, похожей на калошу, на ней мало места, и у меня морская болезнь. Лимонный рай востока сочится медом и шафраном на другом конце земли.

Я очень спешу, и дурное предчувствие принимаю за морскую болезнь.

Но меня тошнит от лжи.

Мой бог смотрит на меня, когда в развалинах нашего храма, где священник читал последний псалом, сарацин разбивает мне пикой лицо.

Я совершенно точно был чернокнижником, и совершенно честно искал там Правду. Меня тошнило от чернокнижия, но истина была дороже.

Совершенно не помню, что она там нашлась.

* * *

Век 17 был прекрасен и горек, как пережженный миндаль.

Господь послал мне красивое лицо взамен того, прежнего.

В узор на рукояти моего мушкета были вплетены инициалы «BF», которые я трактовал то как «беллона фортуна» (военная удача), то как «бланш форт» (белая крепость, тамплиерскася фамилия), то как «бона фидес» (добрая вера), то как «Белла фратернитатис» (прекрасное братство). Еще было «Бомон флери» - что-то там о цветах.

Я дивно лазил по деревьям. Мешала ряса. У меня было стопроцентное зрение.

Каждый раз отлично помню свои руки. В этот раз они были легкими, горячими и цепкими. Вены из воловьих струн.

Духовно-светская жизнь – это мой вечный канон, монахи-рыцари и полковые капелланы, шпионы всех мастей. Я был священником, но по старой памяти битв мне было тесно. Король-Солнце Людовик 14, чье царствование взошло в период моей зрелости, котировался мной как пошляк, опоганивший солнечные культы своими балетами, где он плясал с многолучевым диском на голове.

Он должен был умереть на сцене.

Спуститься в ад – ради последнего грешника, мимо ярусов благосчестия, праведности, бестревожности, комфорта, моральной чистоты. Уподобиться грешникам, загнав тошноту поглубже – негоже быть чужим среди своих – говорить, как они, пить и есть, как они, не поминать небес – как они, сотрясаться сомнительными страстями, как они. На самом деле я выгораю изнутри. Я меч, который закален, и должен быть оточен. Но мне нет дела до своей инструментальности, потому что единственное, что может вызвать мои слезы -  бог, которого я не в состоянии предать. Бог, которого так тщедушно и мало любили, что он до сих пор повернут спиной – она, в белом хитоне, удаляется через желтую пустыню. Одинокий странник под куполом закатных небес. Он движется органично и вечно, как часовая стрелка, вдоль истинного меридиана, проходит эклиптику и асцендент, озаряя 12 священных животных, и среди живущих он единственный – человек.