Автор за свой счет
- Мистер Эмбли, пришел врач.
Горничная отклонила портьеру, пропуская доктора. Как все евреи, доктор Меерсон в свои годы уже имел залысины, дорогие очки, двойную лицензию и богатый опыт. Он был нервопатологом.
- Так, дорогой Ричи, - сказал Меерсон, пристраивая дипломат на столике для газет. - Похоже, пора пройти диагностирование?
- Хотите вытянуть из меня еще полтысячи? - кисло отозвался мистер Эмбли, лежа на диване с повязкой на глазах, хотя за шторами синел дымный лондонский вечер. - На черт мне диагностика... Я и так знаю, что со мной.
- Посмотрим, посмотрим... - В соответствии с тайным ритуалом всех врачей, доктор Меерсон не верил пациентам на слово, а прежде оглядывал и простукивал их собственноручно. - Здесь тревожит? А здесь? Хорошо... А вот тут? Понятно... Прошу вас, посмотрите вверх... налево...Теперь будьте добры достать...
- ... Черт! Я знаю эти штучки! Говорю же - я знаю свой диагноз. Я послал за вами не для этого!
- Но, любезный мистер Эмбли, я наблюдаю вас уже червертый год. Ваше состояние ни на йоту не улучшилось.
- Мне и не нужно, чтобы оно улучшалось!
- Позвольте, тогда к чему разговор? Меня ждут пациенты еще в трех районах.
- Нет, господин Меерсон... Мне не нужно лошадиного здоровья... Мне нужна ваша инъекция... И все. О-дин ма-лень-кий у-коль-чик.
- Как в прошлый раз...
- Как в прошлый раз.
- Знаете, Ричи, не смотря на вашу славу, деньги и успех, я иногда благодарю бога, что я не ваш отец.
- Ладно, Джеймс, я такой, каков есть. Доставай свой чертов шприц и ставь мне чертов укол. Голова ни к черту.
Вздохнув, доктор Меерсон извлек из дипломата инструменты, наполнил шприц и с укоризненным видом наложил на пациента жгут.
- Дорогой Ричи, - сказал он. - Мой врачебный долг заставляет меня сделать предупреждение. Ты неправильно ведешь себя. Ты разрушаешь себя. Ты не лечишься. Ты пьешь. Куришь сигары. Ты пристрастился к кофеину. Ты спишь днем, а ночью...
- ...Устраиваю оргии. - усмехнулся Эмбли. - Просто слышу голос папаши. Но тот бы и наркотики помянул, и девок. И джаз. Весь набор из воскресной проповеди...
- Именно оргии. И твоя нервозность - лучшее тому подтверждение. - врач вынул иглу, спрятал использованный шприц в отдельный карман дипломата и продолжил: - Я, конечно, не психиатр, но я рекомендовал бы осмотреться у моего коллеги. Вот визитка...
- Бросьте, док. Я творческая натура - только и всего. Да, я пишу бульварные романы, но ими зачитывается пол-Лондона. Голливуд заключил со мной контракт... И я пишу ночью, потому что днем мне не дает покоя телефон. И Эмили. Прекрасная женщина, но вы же знаете, что такое жена. Кстати, у нее появился любовник - и это освобождает мне время. И я буду продолжать такую жизнь - понятно? - и пить чертов кофе, и чертов мартини, и курить чертовы сигары. И я буду болеть - потому что это моя жизнь, и я люблю успех, и деньги, и прессу, и вспышки форокамер. Потому что я публичная персона. И за это мне тоже платят.
- Как голова? - невозмутимо поинтересовался Меерсон, закрывая дипломат.
- Уже действует, спасибо. - Мистер Эмбли мрачно отвернулся к стене. Его спина в красной рабашке источала правоту.
- Ладно, Ричи, - тихо сказал Меерсон, - живи как хочешь. Но отчего бы не пройти курс лечения? Убей бог, не понимаю. При твоих доходах это несущественная трата. Какой-нибудь месяц - и ты не вспомнишь, где находится череп. Будешь писать свои триллеры...
- Нет уж! - резко развернулся Эмбли. - Мне надо знать, где находится мой череп. Он напоминает мне о цене.
- Ричи, ты все же уверен, что тебе не нужен психиатр? - осторожно спросил Меерсон.
- Дорогой Джеймс - говорю тебе: со мной все в порядке. Твоя же беда в том, что у тебя совсем нет воображения.
- Напротив, любезный Эмбли, у меня достаточно богатое воображение при моей работе. А уж неврастеников я повидал - дай бог всякому. И потому я отлично представляю, как ты умрешь на своей веранде от кровоизлияния в мозг. Чик - и готово, белки глаз красные, как у оборотня, лицо красное, губы синие. А на твоем белом пиджаке будет кофе, коротый ты не допил... Лежишь на полу, стул опрокинут, сигара подожгла угол утренней газеты с очередной статьей о знаменитом Эмбли. Дым, горничная визжит... Ну как?
- Впечатляет... Может, и тебе заняться писаниной, док? - Эмбли приподнялся на локте. - Однако я умру не так. В твоей картине не хватает существенной детали. Заинтересованного свидетеля.
- Свидетеля чего, Ричи? Твоей сметри? Еще скажи - убийства! - хмыкнул Меерсон.
- Я знаю, док, что ты не читаешь мою стряпню. Ты выше всего этого. Но - умоляю - не надо приписывать мне грешки писак вроде Кинга. Я не люблю убийства. Меня не привлекают маньяки. Меня не возбуждает страх. Я пишу только о смерти. Добровольной и желанной, о чистом акте самоуничтожения. Потому у меня такие тиражи. Потому я все знаю о собственной смерти. Поскольку я уже умер.
- Ладно, мистер Эмбли, спокойного вам отдыха и скорейшего выздоровленья... Думаю, мы с пользой провели вечер... Меня ждут пациенты.
- Ну уж нет, док. Вы дослушаете до конца. Чтобы больше не лезть с дурацкими советами. В конце концов я плачу вам наличными.
- Прошу вас, Ричи, мне нужно идти.
- Вот чертов телефон - включите его и позвоните в контору, пусть вас заменят и отправят к чертовым пациентам другого череполога... Мне захотелось рассказать вам кое-что. О моей болезни. И знаете, почему? Вы ничего не смыслите в литературе. Вы табула раса, так сказать. Идеальный читатель... К тому же вы врач. А тут имеет место психосоматика, или как вы это называете...
- Ладно, извольте, - доктор отложил дипломат и с профессиональным безразличием, потерев переносицу под очками, устроился в кресле.
- Так вот. О смерти. Вы знаете о чем я пишу? Это называют триллерами, но на самом деле это фантастическая беллетристика, где всего по-немногу - любви, интриги, декораций, войны, психологии, крови. Крови, пожалуй, много. Я работаю со штампами. Беру расхожую историю из тех, что всем известны по школе - войну Севера и Юга, Третий Рейх, завоевание Америки, царствование Елизаветы - и выворачиваю наизнанку. История - это фон, кружева для домохозяек, потому что любовь должна быть обставлена свечами и звоном стали, а не жвачкой и бейсбольной кепкой. Понимаете? Домохозяйкам достаются страсти, которые они не смогут проверить, ибо все герои давно метрвы. А букмекерам и клеркам достается кровь. Крови должно быть ровно столько, сколько надо, чтобы не прибился нюх. И в венце своего творения я дарю им Смерть. Смерть причудливую, нелепую или ослепительную, одиночную или массовую, смерть-загадку или смерть-ключ. Она разрушает все штампы, ее нельзя предвидеть, она - угроза здравому смыслу и скромности наших бюргеров, и потому у моих романов такие тиражи. Потому что в душе каждый бюргер ждет скандала. И я веду их путем погибели за руку, и они не могут вырваться из текста, и умирают в нем - и потому платят мне за каждый новый том. Я удивляю их. Потому что каждый бюргер хочет хоть чуть-чуть подготовиться к собственному неизбежному концу, и каждый из них помнит, что кто предупрежден - тот вооружен. Они думают, что свою собственную смерть встретят во всеоружии.
Но еще более верно, что читая мои книги они испытывают вожделение. Да, док, мои книги действуют на них, и в процессе чтения бюргеры не боятся смерти, потому что в какой-то миг начинают ее желать. Я преподношу ее, как девственницу на блюде, как изысканный десерт. И потому у меня такие тиражи.
А знаете, как я пишу свои книги? Есть такой термин - автор за свой счет. Понимаете? Нельзя описать то, что не пройдено на собственной шкуре. Не думайте, что я это сам выдумал - нас не так мало, пишущих подобным образом, в пору создавать клуб. Небезызвестный Хэллоуэй, к примеру, дважды лечил сифилис - потому что делает все то, о чем пишет. Не смотрите на меня так, словно я выведал врачебную тайну... Он сам рассказывает об этом с большим удовольствием. Кто-то воевал во Вьетнаме, кто-то был секретным агентом - и под старость сел за воспоминания. Уайльд и Жид были геями, Казанова распутником, Экзюпери летчиком... Черт, да ведь наш главный Бестселлер - и тот написан таким образом... Я имею в виду Новый Завет... Да, многие писатели на самом деле пишут о себе. И многие из этих многих решаются на странные поступки, дабы разбудить вдохновение. Они хотят не только представлять - но и знать, как оно было на самом деле. Однако, в моем случае я был поставлен перед проблемой. Я пишу о смерти. И потому, док, мне пришла в голову мысль умереть.
Доктор Меерсон подался вперед, протестуя, но Эмбли прервал его:
- Не думайте, что я засовывал голову в петлю или что-то в этом роде. Мои руки не знают бритвы - впрочем, это вы видели. Я не топился в ванной. Я не травился хлороформом. Я даже не лег в больницу лечить свою язву - а уж от наших докторов можно ожидать чего угодно, даже в частной клинике. Нет. Я просто отдался на волю своему воображению, и оно меня не подвело.
...Это было пять лет назад, в начале моей карьеры. Я еще не был женат и жил в Ноттинг-Хилле. Только что вышел мой первый роман "Урс", готический триллер, как обозвал его издатель, об ужасах в средневековой деревушке времен охоты на ведьм. Это была пародия на моих соседей по кварталу, честных бюргеров, что ежедневно попадались мне на глаза со своими сплетнями, страхами, бутербродами и презервативами в карманах - но об этом я, конечно, умолчал. Второй роман - "Оркестровая яма" - детектив из эпохи модерна, светское общество, тайные грешки, эстетика гниения - готовился к печати, но издатель сказал мне, что он может не дать хороших сборов, потому что людям хочется чего попроще. Как в "Урсе". Или поэпатажнее - тогда можно сделаться модным в андеграунде. Так или иначе следовало вернуться у готике. И я задумал написать кровавую драму времен испанской инквизиции. Это непаханное поле - где ни копни, все золотник. Я веселился ровно два дня, представляя себе застенки и доносы, и ведьму, влюбленную в своего палача, и инквизитора, влюбленного в свою жертву. Это как раз то, чего ждут домохозяйки. Веселился, поскольку уже решил все вывернуть наоборот, ведьму сделать страшной грешницей и колдуньей, а то и вовсе выбросить, количество же инквизиторов умножить вдвое, то есть оставить вдвоем. Тут чуялся мне некий скандальный ход.
Далее мысли мои понеслись по порочному пути. Я сделал их любовниками. Этого мне показалось мало - и одному из них я приписал бастарда от городской дурочки, которой тем не менее хватало ума на шантаж. Второго из них я сделал воспитанником сефарда, иудея арабского происхождения, что баловался каббалой и ученика своего пристрастил к тому же. Это создало мне поле для мистических совпадений и предательства.
Вы знаете, док, чем дурны парные системы? Они чересчур устойчивы. Адаму и Еве для развития сюжета потребовался Змей. Поэтому я люблю треугольники. Два треугольника, три треугольгика... Это моя стихия. Сначала я хотел в основной, то есть сметроносный, треугольник ввести городскую дурочку, но ущербная психика сковывает меня по рукам и ногам. Это странно звучит, но здоровые люди куда более ужасны и разнообразны, чем больные.
- Пожалуй, вы правы, - подал голос доктор Меерсон, проявляя некоторый интерес, и даже розовея. - К тому же нет здоровых людей... Это знают все люди моей профессии.
- Я рад, что вы согласны со мной... Итак, я остановился на иудее. Заметьте, ни один хороший готический роман не обходится без иудея. Я назвал своего Микаэль бен-Захария. Он практиковал каббалу и алхимию, и, по слухам, добился некоторых результатов. У него были деньги, лекарства и яды, и тайная книга, позволяющая проникнуть в секреты земли и человека. И у него не было детей, кроме приемного подкидыша, ставшего впоследствии монахом, а впоследствии - инквизитором. Этой монашеской судьбе способствовал еврейский погром. Бен-Захария бежал, а подросток укрылся в кармелитской обители, поскольку есть места, куда христианам хода нет, как и те места, куда нет хода иудеям. А подкидыш был христианином - об этом говорил его нательный крест и общий облик, не присущий сынам аравийских пустынь и синайских всхолмий. Так приемный отец потерялся из вида будущего клирика.
Разобравшись с иудеем, я занялся главными героями. Монаха-подкидыша я назвал Теодором. Я дал ему крепкую волю, изворотливый ум, стремление всегда добиваться желаемого и тайную тоску по покровителю. Это было следствием ранней потери родителей, одночества и вывода, что мир полон зла. Это же и привело его в инквизицию. Он начинал на побегушках, потом был писарем, потом секретарем, потом дослужился до следователя. Он сделал хорошую карьеру, поскольку был еще молод. Наверное, он был сильно привязан к приемному отцу, и не простил погрома, потому во всех собратьях-христианах мерещились ему бесы разрушения, и он не давал им спуску - и рано возвысился.
- Исчерпывающая картина детской травмы, - кивнул Меерсон, - я знал нескольких пациентов с таким неврозом. Пожалуй, я прочитал бы этот ваш роман.
- Дорогой Джеймс, вынужден вас огорчить - я так его и не написал.
- Вот как? - изумился доктор. - Какая жалость.
- Это не помешает мне его вам пересказать, - пожал плечами Эмбли и нажал кнопку за спинкой дивана. Явилась горничная.
- Джил, принеси нам чаю и мартини, будь добра.
- Я не советовал бы сейчас мартини, - предупредил доктор. - Реакция алкоголя на лекарство может дать последствия. Рецидив...
- Ладно, бросьте, док.
- Мистер Эмбли, - сказала горничная. - Недавно звонила ваша жена. Просила передать, что сегодня ночует в гостях.
- Очень мило, ступай, Джил... Вот видите, док, - проследил он за скрывшейся Джил, - моя жена ночует у любовника, и предупреждает, чтобы я не беспокоился. Очень заботливая молодая леди... Итак, на чем я остановился?
- На ваших инквизиторах. Невротик Теодор.
- На моих инквизиторах... Верно, черт возьми, они выпили мне всю кровь... Особенно Теодор. Он много требовал от меня. Я сделал его чистокровным испанцем из Астурии - белокурым, гордым, сдержанным в жестах, за каждым из которых кипели разъедающие его страсти. Он был падшим ангелом, что желает обладать всем миром, и потому сеет вокруг себя страх. Второй был ему противоположен. Это был человек широких взглядов, образованный и опытный, с богатым прошлым. Он имел классическую внешность кастильца, чья прабабка согрешила с мавром. Этот тип наиболее любим домохозяйками и школьниками - черноглазый пират с эспаньолкой и гордым профилем. Под суровой броней долга в этом типаже всегда бьется нежное сердце, способное и на жалость, и на любовь. Отсюда появился бастард и дурочка-шантажистка, на которую у совратителя так и не поднялась рука. Он был довольно благороден и слишком ироничен для своей профессии. И, думаю, он совершил ошибку, прийдя в инквизицию. Потому работал через силу, с отвращением. И искал утешения то в молитве, то в лихорадочной деятельности, считая себя великим грешником, которому нет ни оправдания, ни спасения. Он был в состоянии экзистенциального отчаяния. Он ненавидел себя.
- Синдром Дюффо, - отчеканил доктор.
- Да? - удивился Эмбли. - Как жаль, док, что мне раньше не пришло в голову брать у вас консультации. Дешевле бы вышло...
Вошла горничная с подносом, поставила содержимое на стол, взяла полную окурков пепельницу и остановилась, переминаясь.
- Что-нибудь еще, Джил? - понял Эмбли.
- Звонит адвокат вашей жены, этот Уокер. Подойдете?
- Какой Уокер? Время заполночь!
- Стефан Уокер, помните, в прошлый раз вы не стали с ним разговаривать? Он просит принять его завтра, то есть уже сегодня, так рано, как сможете. У него неотложное дело.
- Что, моя женушка решила разводиться? А, Джил?
- Похоже на то, сэр.
- Чудесно! Назначьте ему на семь утра. На пол-седьмого.
- Хорошо, сэр. - Джил вышла, а мистер Эмбли впал в тягостную думу. Он крутил волосы над ухом, потом сделал попытку обмотать ими кончик носа, потом выдрал пару волосинок и потянулся к сигарам.
- К черту! - сказал он. - Свобода или смерть, доблестный Спартак. Интересно, сколько вытянет из меня Эмили. Пол-дома, весь дом, пожизненное содержание, авторские права на посмертные публикации? Этот Уокер, наверняка, ее любовник. Чего можно ожидать от человека с таким именем? Стефан Уокер! Они наверняка снюхались. И мерзкие газетчики... Тьфу! - он задымил и сощурился.
- Сожалею, Ричи... - произнес доктор, разливая мартини. - но, право, еще ничего не известно... Попробуйте взглянуть на проблему с другой стороны...
- Я не дам ей развода, - стряхнул пепел Эмбли и взял стакан. - Только через суд. Пусть попрыгает.
- Дорогой Ричи, эта проблема не стоит выеденного яйца, поверьте. Чем раньше вы избавитесь от женщины, которую давно не любите, тем полнее будет ваша жизнь. Свободный - во всех отношениях - художник куда привлекательнее для публики, чем семьянин. Вы станете героем недели. Вы выведете вашу жену в очередном романе, и она разрыдается от обиды... Вы даже оставите ей прежнее имя. Жадная Эмилия. Развратная Эмилия. Эмилия-пожирательница детей... - доктор слабо улыбнулся, сверкнув линзой.
- Жаль, что я не написал свою инквизиторскую драму, я вывел бы там Эмили как дурочку-шантажистку! - опустошил стакан Эмбли и снова припал к сигаре.
- Напротив, хорошо - напишете ее теперь, в новом, так сказать, свете...
- Не-ет, - протянул Эмбли. - Я с ней покончил. Она подарила мне диагноз. И, честно говоря, она мне осточертела.
- Мне казалось, вы с большим воодушевлением рассказвали мне сюжет.
- До сюжета я еще не добрался. И, право не знаю, смогу ли я передать его. Как большинство авторов, я красноречив только на бумаге. Есть вещи, которые чувствуются кожей - но не вербализуются при кратком изложении. Может, это и есть то, что называют атмосферой.
- Не стесняйте себя краткостью, дорогой Ричи, поскольку совершенно очевидно, что ни в офис, ни домой я сегодня не попаду. Придется заночевать у вас.
- Не слишком ли это маргинальное решение? - засмеялся Эмбли, тянясь ко второму стакану матрини.
- Напротив, это очень рациональное решение. В отличие от вас, я не женат. А на улицах ночью полно подонков.
- Браво, док. Тогда продолжим вечер воспоминаний.
- Да, прошу вас, вы очень демократично излагаете для модного писателя.
- Только, чур - не перебивать. Ваш медицинский комментарий меня сбивает... Ведь все это я придумал, и очень тем гордился. Я был молодым идиотом. И потому чем дальше я буду рассказывать, тем больше стану вызывать вашу жалость... Но вы не очень потешайтесь.
- И не думаю. Если хотите, я как-нибудь приглашу вас в свою клинику... Там вы выберете себе любой типаж.
- Спасибо, док, ловлю вас на слове. Итак, сюжет... Надо сказать, что сам я, как примерный иудей, всегда начинаю книгу с конца. То есть, прежде чем приступить, я представляю финал. Я должен знать, чем закончится книга, чтобы разбросать по тексту знаки беспокойства и предчувствия, и намеки. Это могут быть случайные вещи - воспоминание детства, рождественские открытки, шнурок в изголовье кровати, или повторяющиеся события - один и тот же сон, одно и то же слово, один и тот же человек на углу... Но если в финале нет изюминки, если он не трогает меня - я не могу приступить к написанию, поскольку оно ничем для меня не оправдано... Понимаете?
- Как нельзя лучше.
- Так вот, в данном случае к сюжету я так и не перешел, в смысле - я не знаю его подробностей и хитросплетений. Только общий ход. Движение идет к застенку - арене последнего действия. Замкнутые пространства неимоверно хороши, из них не убежать, они закрыты от случайных глаз, в них может случиться все, что угодно. Количество действующих лиц строго ограничено - и нет надежды на бога из машины. В начале сюжета белокурый мальчик шести лет стоит на обчине дороге и внимательно разглядывает деревянную статую Христа. Яркий испанский полдень, белая пыль клубится на дороге, по которой только что прошли мулы. Жужжат мухи. Пахнет навозом, тальком, сухими травами. Выжженная земля потрескалась в ожидании дождя. Мальчик разглядывает статую - она невелика ростом, темна, краска кое-где отвалилась вместе с грунтом - и там светлые пятна древесины. Только лицо недавно подновили. Черные глаза в сурьме смотрят равнодушно, сожалея обо всем и ни о чем. Из-под тернового венца обильно течет красный лак - и мальчику страшно, как можно с такой раной стоять у дороги. Кого ждет этот деревянный человек? Кто ранил его? За что? В голове вращается фраза священника: "Добровольно предал себя на муки"... То есть сам? Но тот, о ком говорил священник - висит над алтарем в сотне миль отсюда. А этот? Ребенок заглядывает в темные глаза истукана, желая найти в них ответ. В какой-то момент ему кажется, что он поймал этот рассеянный взгляд - и получил ответ, неуловимый, неумолимый... Но видение рассеивается, перебитое топотом копыт и визгом тележного обода... Если можно, Джеймс, передай еще мартини.
- Что? - переспросил доктор, рассеянно шаря рукой по ручке кресла.
- Джеймс, передай мне мартини, горло пересохло.
- Да-да, пожалуйста. И что с мальчиком?
- Это и был мой Теодор, подобранный сефардом в качестве подопытного кролика. Но мальчик оказался так мил и привязчив, что у каббалиста не поднялась на него рука. Потом мальчик вырос и стал инквизитором. Он больше не задавал себе вопросов о ранах Христовых, поскольку видел множество человеческих. Но странная связь с ликом в терновом венце порой напоминала ему об ответе, что был получен на дороге.
- Что он услышал?
- Не знаю, док. Может быть, что-нибудь банальное... Или страшное. Я хотел подумать над этим позже. Поскольку занимался последней сценой. Кстати, хочу признаться, незадолго до того со мной стали происходить странные вещи. Помню, я думал обо всех этих пытках и гнусностях, и однажды уронил себе на ногу каминные щипцы. Это было в гостях, поскольку сам я жил в Ноттинг-Хилле, в обычной квартире с газом и обогревателем. Я очень внимательно смотрел на них, словно под наркозом, пока не расплавился носок и по всей комнате не завоняло паленой синтетикой. Потом, уже в своей квартире, я сумел как-то обвариться кипятком, готовя себе завтрак. Мысленно все эти события я заносил в отдельную графу своих приобретений. Я даже жалел, что никогда не играл в баскетбол, и мне не ломали нос или не вывихивали руку. Я постоянно был на взводе, прислушиваясь к своему телу, словно ожидал от него откровений. И, конечно, я набрал в книжной лавке соответствующих томов, от исторических пособий до туристических буклетов - знаете, все эти красоты зарубежья, замки-долины, музеи, где выставлены средневековые орудия и картины. Я весь пропитался Испанией, корицей и чесноком, и раскаленной жестью... Я перестал накачивать себя сведениями об Испании лишь тогда, когда стал видеть лица моих героев.
Первым мне явился смуглый лик зрелого мужчины. У него были длинные черные волосы и далеко поставленные глаза цвета спелого ореха. Он сидел под прихотливой аркой окна, за которой шумела рыночная площадь, и внимательно читал бумаги. Когда он читал, я видел, что в его зрачках бегут чернильные строчки, как в кино. Его лоб пересекался чуть заметной вертикальной складкой. Он был в монашеских одеждах и широком белом плаще. Иногда он потирал руки или убирал волосы за ухо, порой, крестясь, шептал себе под нос незнакомые слова. Он был окутан покоем и маревом полудня, словно географ, по старым картам представляющий неведомые острова, откуда парусники привозят золото, пряности и слоновую кость. Однажды он со всей силой стукнул по своим бумагам, сжав руку в кулак. На указательном пальце его левой руки не хватало фаланги. Он был жив. Его имя было дон Эстебан.
Потом явился Теодор. Лисье лицо, русые завитки волос, поджарое тело, как у гончей, детская шея с хорошо видимой веревкой от креста. Он стоял перед распятием на одном колене, словно рыцарь - и я видел, что под серой рясой он обут в сапоги со шпорами.
А потом они начали говорить.
Теодор сидел на полу, положив голову на колено покровителя. Дон Эстебан покоился на скамье красного дерева и говорил, усмехаясь, что ничего не будет делать с городской дурочкой, ибо по безумию своему она невинна, он же, напротив, должен искупать свой грех. К тому же есть куда более достойные соперники, и куда более опасные люди. "Дело Микаэля бен-Захарии", - сказал он.
- Я знаю его, - поднял голову Теодор.
- Ты был свидетелем его бесчинств? - недоверчиво спросил дон Эстебан.
- Он мой приемный отец, - сказал Теодор.
Дальше, док, дело закрутилось без моего участия. Они повели процесс над иудеем, который обладал тайной книгой. Они выясняли отношения друг с другом между допросом и обедней, на них самих в груде бумаг лежал донос, они вели себя, как герои авантюрного жанра, их разделяли обстоятельства и вновь соединяла чужая воля. Я с упоением следил за этим стилем жизни, похожим на службу в десантных войсках, с ее терпкими шутками, черным юмором, работой на износ, кровью, чувством долга, внешним блеском и привкусом некого глобального заблуждения.
А потом, док, все они сошлись в одной камере - дон Эстебан, Теодор и бен-Захария. Каждый из них был между двух огней. Еврей не признавался, дон Эстебан молил его пощадить глаза собственного приемного сына. Еврей был неумолим. Тогда инквизиторы вышли за дверь - и дон Эстебан сказал Теодору, что больше не будет заниматься евреем, так как не знает ни одного действенного средства, чтобы тот раскрыл рот. Продолжение же дознания считает бессмысленной жестокостью, хотя поименованный бен-Захария и стоит у него поперек горла. "Негоже, - сказал он, - чтобы мы, христиане, провозгласив именем Божьим любовь, были свирепей иудеев, чей бог носит имя Гнева". Тут Теодору пришла в голову мысль - и он ей тут же поделился. Он предложил сломить еврея, надев колодки на него, Теодора, приемного сына и ученика. "Неужели жизнь сына будет для него дешевле проклятой книги?" - спросил он.
- Это похоже на беззаконие, вряд ли мне позволят пойти на это, - ответил дон Эстебан. - К тому же нет ни одного основания привлекать тебя к следствию таким образом.
- Основанием может служить то, что я воспитывался у еврея и знаю, где его книга.
- А ты знаешь?
- Раньше знал... Если книги не нашли при обыске - значит она очень хорошо спрятана. Но она есть - это правда.
- Ты так легко отрекаешься от приемного отца, ближе которого у тебя нет никого на свете?
- Вы мой отец и мать, дон Эстебан, - ответил Теодор.
Таким образом, они сговорились и разыграли спектакль.
... Эмбли вдруг помрачнел и откинулся на спинку дивана с выражением глубокого отвращения. Доктор Меерсон поставил чайную чашку на стол и, не перебивая, выжидал. Однако молчание грозило затянуться.
- И что там дальше, Ричи? - наконец спросил он.
- Вы можете сами закончить эту историю и, я уверен, не ошибетесь.
- Но я не спец в литературе - вы сами говорите.
- Тем не менее, только сейчас я понял, что закончил свою историю самым банальным из всех возможных способов. Счастье, что я так и не сподобился ее написать... Критика съела бы меня живьем...
- Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь, Ричи.
- Джеймс - ужас в том, что я был так увлечен своими героями, что не заметил плагиата. Это же "Служанки" Жене, премьера 67-го года!
- Я не знаю никаких "Служанок" и не понимаю, о чем речь... Однако, смею заметить, что если ты обдумывал свой роман пять лет назад, до премьеры оставалось еще три года.
- Пьеса была написана в 46 году. Я слишком много читал в своей жизни... - Эмбли скривился и замолк.
- Ричи, - после паузы изрек доктор Меерсон, - ты слишком требователен к себе. Поверь, большинство из твоей аудитории ничего подобного не читала, и не собирается... Надо проще смотреть на вещи. К тому же ты так подал свое творчество, что мне оно показалось весьма оригинальным... И мне не безразлично, как ты собрался умирать... Я все же врач. И что случилось с твоими героями, когда они разыграли свой спектакль.
- Что случилось!.. Это довольно очевидно - один убил другого. - Эмбли усмехнулся и взял новую сигару.
- А иудей?
- А иудей, очевидно, проклял все на свете, созерцая труп своего сына... Или стал христианином и раскаялся... Или выдал книгу, был отпущен, выкрал труп сына из мертвецкой и оживил по рецепту книги, которую знал наизусть... Сделал себе Голема...
- А тот, второй? Эстебан?
- Не знаю, док - возможно, он чокнулся. Это было бы хорошим завершением романа - пара придурков, чокнутый монах и чокнутая нищенка - и плод их порочной связи. Счастливая семья.
- А что ты сделал с Теодором?
- Ага!.. Купился, док? Ладно - скажу... Я надел на него испанский венец. Это такая штука вроде той, с помощью которой вы, врачи, снимаете энцефалограмму. Снаружи обод, напротив висков - стальные шипы, сзади винт. Очень популярна была в свое время. Если контролировать винт, ущерб будет незначительным. К несчастью, палач был глух, и опыт не удался.
- Почему же твой Эстебан его не остановил?
- Он не знал, что палач глуховат. Он занимался иудеем и не смотрел на коллегу. К тому же, если бы он бдил за процессом - иудей мог заподозрить подсадку, и тогда вышло бы, что Том и Джон даром наелись дерьма. Он надеялся, что определит на слух, что там происходит за спиною... Короче, сыграла роль профессиональная гордость.
- А почему Теодор дал себя так глупо убить?
- Ну, надо сказать, он сопротивлялся... Особенно, когда вдруг осознал, что происходит... А потом он сдался, ибо углядел в происходящем знак судьбы... Я видел финал этой сцены глазами Эстебана - вот он отворачивается от иудея, что блеет: "Пощадите" и "Не трогайте моего мальчика", и больше ничего вымолвить не может - и видит Лицо. Оно в венце, словно в варварской короне - и из-под венца обильно течет кровь. Она скопилась над бровями, прочертила канал по спинке носа, слева обогнула глаз и льется по щеке, она разветвляется на шее, как дельта реки. Потому что венец воистину терновый... И это лицо хрипит «Падре, почему ты оставил меня?»
- О господи, - содрогнулся доктор Меерсон.
- Да уж, зрелище было еще то... Но оно и сравниться не может с тем, какое увидел я глазами Теодора. Я увидел маску Ужаса - лицо Эстебана, которое из вполне обычного вдруг позеленело, потом почернело, и сразу после этого выцвело. А надо сказать, что, представив себя Теодором, я понял, что иудей не так уж важен ему - поскольку, по его мнению, тот его бросил, бежав во время погрома в свой таинственный иудейский сад, описанный каббалой. Я понял, что у него чудовищный комплекс брошенного ребенка - и он очень ревнив... И потому, найдя очередного покровителя, он жаждет обладать им не только в одиночестве - но и в полной мере, даже физически... Привязать к себе намертво. А что может связать людей прочней, чем кровь и смерть? Потому он предложил Эстебану эту авантюру. Он хотел стать для него единственным. И потому он готов был смириться перед смертью - переступить ее, поскольку это и была его победа. Но когда он увидел лицо Эстебана - он понял, что проиграл. Ужаса и даже естественной брезгливости в этом лице было гораздо больше, чем сострадания. И потому он возопил: "Падре, почему ты оставил меня?" И вот тут, док, меня пронзило сходство этой фразы с последними словами того, чью статую разглядывал маленький мальчик, и задавал себе вопрос: что нужно этому человеку у дороги и кто ранил его? И мне казалось, я услышал собственными ушами его ответ...
- Что же он все-таки сказал?
- Не знаю док - потому что в этот миг я потерял сознание. Правда. Я так хорошо представил себе свой череп, пронзаемый шпорой - так ярко почувствовал это, что перед глазами у меня и впрямь встало кровавое марево - и все, финиш. Я ничего не помню. Кроме того, что с этих-то пор меня и преследуют головные боли. Чертов синдром...
Повисла тишина. Доктор Меерсон, теребя подбородок, углубился в думы, Эмбли, судя по всему, переводил дух. Наконец, скрипнуло кресло.
- Ты извращенец, Ричи, - произнес доктор. - И я понимаю твою жену. Нельзя жить с таким человеком. От него можно ждать, чего угодно.
- Ничего плохого я Эмили не сделал, - пробормотал Эмбли. - Я даже трахал ее только в миссионерской позе.
За окнами посерело - приближался рассвет.
- Ричи, - вдруг спросил доктор, наклоняясь, - а где твой собственный отец?
- Думаю, в Бристоле... Я не видел его со времен колледжа.
- Ты не хотел бы навестить его?..
- Не знаю. Надо бы - он будет просто счастлив. Но все как-то не досуг...
В наступившем молчании доктор посмотрел на часы.
- Скоро рассвет, - сказал он.
- Хотите, я позвоню Джил, и она принесет кофе? Она остается на ночь, поскольку в это время я обычно пишу, и читает модные журналы...
- Нет, не стоит... Знаете, Ричи, я все же не пойму - отчего вам не пройти курс лечения. Что дают вам ваши приступы, кроме неудобства?
Эмбли дико воззрился на него, потом, словно вспомнив что-то, расслабился и потер лоб:
- Если бы вы были газетчиком и брали у меня интерьвю - я сказал бы, что это та самая смерть, что стоит у моего виска, и потому я не променяю ее ни на какие сокровища... Но вы не газетчик. И, наверняка, уже нарисовали себе медицинскую картину моего сознания, или психоза, или невроза... Может быть, даже по Фрейду... Может быть, даже решили, что я латентный гомосексуалист - а, док?
Доктор только развел руками, и было неясно, подтверждает или отрицает он вышесказанное.
- Так вот, мои приступы - это действительно, некая связь... Странно, что слово "связь" по-латыни звучит как "религия"... Это действительно связь с тем, кого я никогда в жизни не видел в глаза, но кто совершенно реален в моем воображении... Как будто, пока не прекратилась моя болезнь - он может появиться, материализоваться, она приманит его... И тогда я попрошу у него прощения. И прочту в его глазах не страх или отвращение - а сострадание... или даже больше. Да, я хотел бы прочесть там нечто большее.
- Что ж, ваши фантазии - ваше личное дело. В частную жизнь я вмешиваться не стану, хотя и не понимаю всей этой мистики...
- Это мудро, док, - ухмыльнулся Эмбли, и снова потер висок.
- А над чем вы работаете сейчас, если не секрет? В смысле, что пишете?
- Ничего особенного. Пьесу для театра. Про театр. Про мюзик-холл. Сначала очень смешно - потом очень страшно. Опереточный дьявол обретает плоть и голос... Пародия на бомонд...
- Кто умирает?
- Все, - лаконично сказал Эмбли и, закурив, встал.
В дверь постучали. Потом колыхнулась портьера - и на пороге возникла Джил.
- Мистер Эмбли, пришел Стефан Уокер, адвокат, - уведомила она.
- Хорошо, проси, - процедил Эмбли, гася длинный окурок.
Через минуту в комнату вошел посетитель и вежливо замер у кромки ковра. Он был респектабелен и, видимо, потратил время, чтобы произвести благоприятное впечатление. Доктора поразило, что для своей деловой профессии он выглядит как представитель творческой богемы. Впрочем, если человек преуспевает - ему позволяется многое.
- Доброе утро, мистер Эмбли, - сказал гость, широко улыбаясь. - Доброе утро, сэр, - кивнул он доктору. - Мое имя Стефан Уокер. Я...
...Тут случилось нечто невероятное. Эмбли ринулся к нему, но на пол-дороге замер, отчего адвокат осекся и широко раскрыл глаза.
- Эстебан, - прохрипел Эмбли, нелепо взмахнул локтем и рухнул на руки подоспевшего адвоката.
Доктор вскочил, задев ногой дипломат, чертыхнулся, присел, проверяя замки. Когда он подбежал к Эмбли - тот не шевелился. Вернее, он был мертв.
Ошалелый адвокат был бел, как полотно.
- Что это? - только и смог сказать он.
- Кровоизлияние в мозг, - сказал доктор и подивился глухости своего голоса.
- Господи Боже, - прошептал адвокат. - В это невозможно поверить... Знаменитый мистер Эмбли... Так просто, на моих руках...
- Он что-нибудь успел сказать вам? - посмотрел доктор на адвоката и неожиданно для себя отметил, как точен был Эмбли, назвав это лицо пиратским.
- Я не понял... Он забормотал что-то... я не понял.
- Боюсь, это было по-испански... - доктор поднялся, включил телефон и вызвал неотложку. - Да, угол Пикадилли семь дробь один, пожалуйста... - он повернулся к адвокату: - Отпустите тело, мистер Эстебан... то есть Стефан... Уокер. Вы сделали все, что могли.
- Господи Боже, - снова сказал адвокат, вставая. - Какой ужас. Надо позвонить его жене.
- Полагаю, она обрадуется, - пожал плечами доктор. - Говорят, она собиралась с ним разводиться... Теперь получит немалое наследство.
- Что вы! Эмили и не думала, насколько я знаю... Я только вчера вечером виделся с ней в клубе. Она обсуждала с Фрэнки, их общим приятелем, что подарить мужу на Рождество...
- Простите, мистер Уокер, мой вопрос... Зачем вы хотели видеть мистера Эмбли? Ричи думал, что вы адвокат его жены...
- Я, действительно, был адвокатом Эмили три года назад, когда она возбудила дело о клевете... Помните? Впрочем, что это я... Это было газетное дело, там мистера и миссис Эмбли выставили в очень скандальном свете... Мистер Эмбли не стал заводить дело, сказав, что дурная слава лучше, чем никакой, а миссис Эмбли решила судиться. Я представился так по телефону, думая, что мистер Эмбли вспомнит... Но он, конечно, не вспомнил.
- Зачем вы все-таки приходили? Извините, что настаиваю... Я знаю Ричи много лет...
- Конечно, не извиняйтесь... Я приходил за автографом. Видите ли, мы в клубе поспорили, что я добуду автограф мистера Эмбли, который, как известно, крайне не любит их давать... Кстати, сэр, нас не представили. - Он протянул руку: - Стефан Ллойд Уокер-младший, адвокат.
- Доктор Якоб Меерсон, - пожал ему руку врач и почему-то добавил: - Еврей.
На лице адвоката возникла минутная растерянность, тут же сменившаяся улыбкой:
- Что вы хотите этим сказать?
- Ричи перед вашим приходом говорил, что в любом хорошем романе не обойтись без еврея... Особенно, если этот роман кончается смертью...
... За окнами туманилось лондонское утро. Очевидно, потому и были слышны издалека сирены скорой помощи...
09.2000
Загрузка... 
