Он представляется мне смуглым и горьким, как палестинский рыцарь. Его время - ночь. Его пространство - мысль. Над ним всегда незримо витает запах сандала, восточных пряностей, дыма, жара раскаленной жести и песка. Его прикосновения полны морской соли - знак дальних странствий, забытых злодеяний и долгой памяти. Он черно-бел. Белизна эта довольно условна - она сродни слоновой кости, старой, желтой и пористой, но все же это белизна. Усталые люди ценят белизну. Чем больше - тем лучше. Они любят сладкое. А я ценю в нем черноту. И горечь. Потому что сладкое любят несерьезные молодые дуры. А я человек серьезный - я хочу принять от него смерть.

Он вошел в мою жизнь вместе с первой сигаретой и первой сессией. Он, в принципе, появлялся там и раньше - но не на законных правах. Дурной, хлипкий, со следами изощренных мук, которым подвергали его домохозяйки, не понимающие его природы. Меня познакомил с ним поэт-авангардист. Это произошло ночью, на общежитском подоконнике. Потом поэт, общежитие, сессия и авангардизм истаяли - а он остался.

Он - единственный, рекламу чего можно выносить на нашем телевидении. Она несет его печать. Печать мышления.

Он - единственный тонизирующий напиток, который разрешено пить доминиканским монахам. Они пьют его в полдень, в библиотеке, жмуря глаза и болтая о политике Ватикана.

Он - единственный наркотик, легализованный повсеместно. Никто не скажет о нем дурного слова.

Он появился у нас при Екатерине Второй вместе с вольтерьянством, длинными рассуждениями на бумаге и краткими любовными романами.

Заваривать его умеют только турки. Во-всяком случае, именно так называется потребная для этого посуда.

Ирландцы пьют его с ромом из толстых бокалов бутылочного стекла. Ирландцам всегда мало - у них крепкие головы, в которых давно поселились смеси - от джин-тоников до коктейля Молотова.

Австрийцы пьют его с огромным количеством сливок и сахара. Презренная нация пряничных домиков, фарфоровых кукол и трехспальных кроватей.

Итальянцы пьют его с мороженым и ликером. Чего еще ждать от мафиози, которые так и не разобрались, что любят больше - кровь или оперу?

Англичане пьют его черным из маленьких чашек, где всего в меру, даже соли. Поэтому англичане хорошо соображают, у них самые лучшие сыщики и нормальный парламент.

Французы пьют его повсеместно. В бистро, в ресторанах, в религиозных коледжах, в собственных мансардах, на чердаках и под мостом. Каждый клошар имеет на него право. Но он у них пресен.

Американцы пьют его по привычке все тащить в рот. И в извращенной форме. В Америке он не только растворимый и насквозь искусственный - они лишили его главного. Кофеиновой составляющей. Селиконовая Америка все опошлила. Кофе без кофеина - бык без яиц. Зато они научились его красиво упаковывать. От этого ненависть к халтуре только возрастает.

В России его права тоже грубо попраны. Это место его страданий. Его делают из мусорных отходов и шелухи прочих развитых стран, потому что здесь он не созревает. Поэтому у нас его делают из ячменя. При Брежневе повсеместно продавались ячменные напитки, носящие его гордое имя и ежезаварочно покрывающие его позором. Они исчезли только вместе с социализмом, и оба эти явления теперь вечно будут идти рука об руку.

Но это не все. У нас его варили в эмалированных чанах. В котлах его варили и пили всей семьей, как писал Стивенсон. Он был прозрачным, как паломник перед смертью. Он хорошо шел в рабочих столовых с плакатами «Хлеба к обеду в меру бери!» под резиновые курьи ноги с рисом и салатики из квашеной капусты. Недоступный опиум для народа.

Но и это еще не все. Его здесь пьют на сырой воде. Насыпают иностранный порошок в чашку - и суют под струю холодной воды. Потому что горячая вода в наших кранах течет из канализации. Ее нельзя пить под угрозой сибирской язвы. Холодную тоже - но она не так сильно пахнет. А его природа покрывает все. Пьют же его так, потому что экономят время. Потому что любят быструю езду. Потому что все должно происходить одновременно, коли разговор зашел. Сигарету в зубы, морду в ладони, кофе из-под крана.

И верно - какая разница, кофеин-то остается! Нам не важен вкус - нам важен эффект. Это как с водкой. Неважно, что паленая и мерзотная - главное, чтоб душа согрелась.

Но водка, как вещество женского рода, коварна и душегубительна. А он - никогда.

Он, конечно, вызывает зависимость. Кофеиновая ломка - это бархатный застенок с тошнотой, мигренью и сонливостью. Он порабощает волю. Всегда в ней бывает миг, когда ты готов на все ради трех пакетиков «нескафе» - трех, потому что идиоты, которые их расфасовывают, ничего не понимают в кофейной зависимости и простом русском слове «доза».

И всегда после этих пакетиков бывает миг, когда из середины лба выдвигается широкоформатный объектив - с характерным потрескиванием и еле уловимым скрипом - это расправляются мозговые извилины. Объектив включается - и ты чувствуешь себя властелином мира.

Им можно отравиться. Это очень неприятное, даже опасное состояние. Оно сопряжено с сильной тошнотой, страшным сердцебиением, перебивами дыхания, холодным потом, дрожанием рук и коленей, ненавистью к себе и четким знанием, что мотор в твоей груди не вечен. Оно сопряжено со страхом. Это инициация.

Его можно смешать с димедролом, чтоб не умереть раньше времени и обеспечить себе тыл. Это преступление. Любой врач и любой обыватель выразятся одинаково - и будут правы.

Он творит чудеса. Он него проходят мигрени. Он вызывает мигрени. Он возбуждает. Он усыпляет. Он обостряет чувства. Он притупляет бдительность. Он пробуждает литературный дар. Это единственное, у чего нет обратного хода. Никого никогда кофе не сделал дебилом.

Он связан с гнилыми интеллигентскими компаниями и гнилым интеллигентским одиночеством. Он придает значение всему, к чему прикасается. Он облагораживает любые руки, что касаются его.

Его сортами любят козырять нувориши, чьи секретарши носят на подносах пойло вместе с банкой. Смотрите, неудачники, что мы можем себе позволить.

Его этикетками устлан путь к коммерческому успеху и жизненному краху. Его следовало бы запретить, как абсент.

Его аромат, источаемой во время правильной варки на просеянном песке, вызывает ясное осознание, что мир устроен хорошо, и там, в небесах, кто-то сильно о нас позаботился. Возможно, это то самое безотчетное чувство любви ко всему творению и ко всякой в нем твари. Его следовало бы прописать членам правительства.

Он делает из людей космополитов. Он - это тот дом, который ты всегда можешь унести с собой.

Он ассоциируется у меня со старинным креслом, в котором я буду стареть в свое удовольствие, читая интеллектуальные детективы. У моего приятеля он ассоциируется с одиноким стулом посреди тюремной камеры, в которой предстоит давать свои последние показания. Благодаря этому я понимаю, насколько мы разные.

Я пью его на скорую руку, холодным, из чашек, в которых остались его же следы, между сигаретными затяжками и стуком клавиатуры. Мой приятель тоже. Благодаря этому я понимаю, насколько мы одинаковы.

Он всегда обещает свободу. Призрак ее витает в кофейнях Парижа 1968 года, над жестяными кружками кубинских повстанцев и на кухнях времен перестройки. В Писании ничего не сказано о яблоке. Яблоко - удобная инсинуация. Древо познания Добра и Зла было кофейным.

...I imagine him being dark and bitter as a Palestinian knight. Night is his time. Thought is his space. A light scent of sandal, eastern species, smoke, the glow of hot tin and sand always floats above him. His touch is filled with sea-salt - a sign of far journeys, forgotten crime and long memory. Actually he's black and white. Though his whiteness is a provisionally one, it's akin to old, yellowed, spongy ivory but still it's a whiteness. Tired people appreciate whiteness: the more, the better. They also love sweetness. But I care for his blackness and his bitterness. Because sweetness is something for unserious young fools. I am serious, that means: I want him to give me death.

He entered my life with my first cigarette and my first session. As a matter of fact, he already appeared there before, but illegally. In such cases he's always been bad, dull and tortured by housewives who understood nothing of his nature. It was an avant-garde poet who introduced me to him. It happened in the middle of the night, on a windowsill in the students' dormitory. Later the poet as well as the dormitory, the session and the avant-gard faded away, but he stayed.

He is the only one, the Ad of which is bearable on our TV, because it bears the sign of reflection. His sign.

It is him, only tonic drink that Jacobin Monks are allowed to drink. They use to drink him at midday in the library, screw up their eyes and discuss the politics of Vatican.

He's the only drug that's legal everywhere: no one could say anything bad about him.

He appeared in our country at the times of Catherine the Great, together with Voltaire's philosophy, long written discourse and short love novels.

Only the Turks know how to prepare him properly. Anyway, we call the utensil that we use for boiling him "Turk".

The Irish drink him with rum served in snifters of thick green bottle-glass. The Irish never get enough, they have iron heads that contain all kinds of mixes: from gin-tonic to Molotov-cocktail.

The Austrians drink him with large amounts of cream and sugar. Despicable nation of gingerbread houses, china dolls and giant featherbeds.

The Italians like him with ice and liqueur. What else should one expect of the mafioso who cannot decide what they like best - blood or opera?

English people prefer him black, they serve him in small cups that contain proper amounts of everything, even salt. That's why the English have clear minds, world best detectives and an acceptable parliament.

The Frenchmen drink him any time at any place. At bistros, at restaurants, at religious colleges, in their own mansards and attics and under bridges. Every beggar has a right of having him. But in France he is dull and tasteless.

The Americans drink him out of their habit to take everything in their mouths. And in perverted manner. He's not only solvable and wholly artificial in America, but still worse: they robbed him of his most important part. The coffee ingredient. The silicone America knows how to make things vulgar. A caffeine free coffee is like a bull without balls. But they know how to pack him up beautifully and that makes the falseness of it all even more loathsome.

Of course, he's being violated in Russia as well. Russia is the place of his suffering. He's made out of junk and trash of the developed countries because he doesn't grow here. That's why in Russia he's made of stye. At Brezhnev's times the stye drink that carried his noble name was sold everywhere. It's every infusion covered him with disgrace. This kind of drink disappeared only together with socialism and from now on those two phenomenons shall always walk hand in hand.

But it's not all. Our people used to brew him in enamel vats. They boiled him in kettles and the whole family drank him, as Stevenson writes about it. He was as pale and transparent as a dying pilgrim. He was well inquired in proletarian canteens where posters ordered for the walls: "Take a moderate amount of bread!" and devoured with rubber chicken-legs and rice and salads of sour cabbages. An opiate unreachable for soviet people.

But even that's not all. People drink him here solved in raw water. They sift the imported powder into a cup and then fill it with cold water from the tap. Because hot water runs into our taps from the canalization. Drinking it may cause anthrax. Cold water is as dangerous as the hot one, only it doesn't stink as much. But his noble nature covers all. Russian people drink him like this out of lack of time. And because they like speed and want everything at once: a cigarette between their teeth, their face into their palms and coffee from the tap.

And it's true: what's the difference as long as he still includes caffeine? It's the effect that matters, not the taste. It's the same with vodka. Who cares if it's burned and loathsome as long as it warms the soul!

But vodka is female and therefore cunning. It kills the soul. He never does.
Of course, you can get dependent of him. The caffeine withdrawal symptom is a velvet torture accompanied by sickness, head-ache and sleepiness. It enslaves one's will. There's at least one moment when one could give everything for three packs of "Nescafe" - three, because the idiots who package them do not know a damn about the coffee dependence and the simple Russian word "dose".

After those three packs there always comes a moment, when you feel a broad-screened lens interposing out of your forehead - with a peculiar knack and silent crush: the brain convolutions begin to straighten. The screen turns on - and you feel you are the lord of the world.

He can be toxic. Coffee poisoning is a rather unpleasant and even dangerous state. It's followed by a strong nausea, horrible heartbeat, breath intermissions, cold sweat, trembling of hands and knees, self-disgust and a steady feeling that engine in your chest is not everlasting. It's all followed by terror. This is a real initiation.
If you don't wish an early death and want to have a sure escape you can mix him with diphenhydramine. But that's a crime. Every doctor and every philistine will object it and they'll be right.

He works real wonders. He cures head-aches. He causes head-aches. He excites. He narcotizes. He sharpens our feelings. He rebates our vigilance. He can waken a literary talent. This last point is the only one that doesn't have a back direction: drinking coffee never made a moron out of anyone.

He's connected with corrupted intelligent society and corrupted intelligent loneliness. Everything he touches becomes important. He refines every hand that touches him.
The new-rich like to gasconade with his species. Their secretaries carry trays with drinks and coffee-jars on them. Look, you losers, that's what we can effort!

The way to commercial success and defeat is paved with his labels. He should be forbidden like absinthe.

His aroma streaming while boiling him in the right way on sifted sand gives a clear knowledge that the world is arranged well and somewhere in heaven there's someone who cares for us. It may be that sneaking love to all, to every living creature. He should be prescribed by medics to members of government.

He turns people into cosmopolitans. He is your home that you can take with you wherever you go. I associate him with the shabby armchair in which I'll comfortably grow old reading intellectual detectives. A friend of mine associates him with the lonely chair in the middle of a prison cell where he shall give his last testimony. This helps me understand how different we are.

I drink him cold, in a hurry, from cups stained by his rests, between pulling a cigarette and clattering the keyboard. My friend does the same. This helps me understand how much similar we are.

He always promises freedom. The shadow of this freedom flows over Parisian cafés of 1968, over tin pots of Cuban rebels and over soviet kitchens of the times of "Perestroika". The Holy Script never mentions an apple. The apple is just a comfortable insinuation. The Tree of Knowledge was a coffee tree.