...Да, летом тяжелее всего. Июль - траурный месяц, вы не находите? Почему? Потому что июль - это пик лета, его слава, а где слава - там и смерть. И потом, эти листья, налитые влагой зелени и близкого распада... Они черные. И огромные. Да посмотрите сами - тут кругом тополя обрезали, чтобы площадь листьев увеличить, чтобы в них весь рост ушел... Я знаю, что это для граждан, от летней пыли и выхлопных газов, для оздоровления среды... Но вы посмотрите, какие они огромные и черные. Словно крылья ворона или траурные ленты. Это под ними начинает бродить адреналин, под этим черным соком - и зреют заговоры, бунты и преступления. Да, я так считаю. Я чувствую. И вы тоже.

Не притворяйтесь. Почему в июле люди покидают города? Почему едут к морю, к воде и к песку? Да они просто не могут вынести этой черноты и удушья, этой бегущей по венам отравленной крови. От страха.

Нет, я не боюсь. Я знаю - поэтому не боюсь. Только сделать ничего не могу. Поэтому и сижу здесь, и говорю: еще до августа Антончик убьет Макса, а там и до меня доберется. А если он не успеет в этот раз - тогда через год. Ведь обязательно наступит новый июль, и я снова буду волноваться, потому что я знаю. Я помню.

Началось с того, что листья каштанов налились черной зеленью, набухли и в городе стало темно. Черные изножья кварталов тонули в густой тени, темень была в квартирах, из мансарды открывался чудовищный вид - черная шевелящаяся на ветру масса. А над ней - синее, густое небо. Галльская масть. И они взбунтовались. Кто - кто? Галлы, конечно. Горожане. Я помню черный блеск их пушечных ядер и мушкетных дул. Пыль, духота, темень, солнце палит нещадно, и страшный крик ярости. Они разломали городскую тюрьму. За два дня раскатали ее в ноль, по камешку, а она была огромная, настоящая крепость, восемь башен. Никакой колючей проволоки, никакого оцепления - попробуй убеги из такой тумбы! И никто не бежал, потому что это невозможно. А они пришли и разобрали ее снаружи. И еще прыгали на катакомбах, стучали деревянными башмаками, чтобы заглушить свой страх. Но июль был в разгаре, и страх не проходил. Думаю, они все сошли с ума, сдвинулись - потому что не смогли одолеть своего страха. Они искали забвения в гневе.

Помню, от пушечной гари лица у всех были черные, и сама пыль была черной, и засохшая кровь. Но чернее всего была ненависть.

А вы еще говорите, что я это выдумал, и Антончик - плод моего воображения. Это сейчас он разыгрывает тихоню и точит Макса изподтишка. Макс нормальный парень, но слабовольный. Это все на факультете знают. Мы с Максом из одной группы. Наши девицы всегда стреляют у него покурить. А Антончик безнаказанно вытягивает деньги. И Макс отдает. А потом стесняется напомнить. У Макса много достоинства, он боится мелочиться. И потому до стипендии я кормлю его на свою получку. Я ненавижу Антончика, но это их дела.

Проблема, конечно, не в деньгах. Просто я не понимаю, как Антончику удалось за столь короткий срок сесть Максу на шею и целиком заполонить всю его жизнь. Он, как тень, незримо присутствует... Меня это раздражает. Макс мне не то, чтобы близкий друг - просто мы из одной группы, и я, конечно, списывал у него. Макс башковитый. Но у него с Антончиком нет ничего общего. Они движутся в разных направлениях. Макс идеалист, он живет по принципам. Придумал себе идеальные принципы - и живет по ним. И, конечно, все окружающие этим бессовестно пользуются. А Макс и рад, как идиот Достоевского. Он хочет быть ангелом. Потому и пошел в адвокаты.

А я ненавижу паразитов. Я считаю, что плодить их вокруг себя - безнравственно. Это государственное преступление.

А знаете, откуда берутся паразиты? Они формируются вокруг либеральных идей. Только кто рот раскрыл о равенстве, социальной защищенности и справедливости - глядь, а вместо граждан одни паразиты. И руку тянут, и в глаза заглядывают: вот они мы, те самые, кому ты обещал справедливость и равенство. Так что раскрывай карман, сейчас делиться будешь. Вот так. Не хотят люди работать, орать по площадям куда проще. А вообще, самый верный признак паразита - претензии. Если кто только завопит: "Долой!" или "Верните наши деньги!" - я сразу знаю: паразит.

Если бы вы знали, как они тогда орали! Они просили хлеба, но на самом деле они совсем не голодали. Не как в войну. Просто словом "хлеб" они обозначают все свои неясные надежды, которые им пригрезились на развалинах тюрьмы под стук деревянных башмаков. Хлеб - это мифическое изобилие, весенняя прохлада, кружевное белье и объятья Богородицы. И чтобы не было страшно.

Но у Макса, как у всякого идеалиста, хлеба не было. Он и тогда уже жил на чужую получку. Его кормил хозяин комнат, не то плотник, не то каменщик, в общем - пролетарий. Хозяйская дочка влюбилась в Макса, и он тут же поселился у них на халяву. Кормил его папаша невесты, а за хлебом ходили к Максу. Потому что паразиты слетаются не на источник корма, а на идеи. Поэтому я думаю, что республика невозможна. Ее съедят паразиты. Она их не вывезет.

Макс уже в то время был юристом, но познакомились мы с ним не из-за этого, а из-за его невесты. У нее есть сестра, мы с ней тогда ходили на танцы. Однажды я после вечеринки проводил мою Лизу до дому, вошел - а там Макс. Ну, мы поболтали немного - и я стал захаживать. Дома-то волочиться лучше, на улице такая преступность! И темень.

И вот однажды сидим мы все четверо, Лиза бацает что-то на фоно, я подстукиваю ложкой, сестренки наши мурлычат на пару, папаша их во дворе с дровами возится, идиллия просто. И вдруг - хлоп! Окно нараспашку. Сестренки взвизгнули, и Максова пассия бросилась раму закрывать. Едва успела. Так ливануло! Словно из сита. Черные листья сразу заблестели, как осколки, а потом вода встала стеной. Я слышал, как улицы шипели и пенились - это дождь опрокинулся на ненависть, словно на сковородку, и гнев поднимался вверх испарениями гари и каштановой коры. Фоно мы закрыли - все равно не слышно, все перекрыла барабанная дробь. Национальная гвардия августа извещала о скором наступлении. Мы сидели, сбившись в кучу, чувствуя, как вместо смытого гнева грядет что-то новое и странное, неведомое прежде... И тут погас свет.

Синие сполохи молний мелькали в окнах, и в их электрическом свете все мы казались белыми и мертвыми. Раскаты грома комьями земли падали в нашу братскую могилу.

И именно в этот момент - при ослепительной вспышке холодного света - в дверь постучали.

Сначала я решил, что это хозяин, но в коридоре зашаркали и спросили, кого черт принес. А потом папаша громко оповестил, что требуют Макса.

Макс выдвинулся, неловко шаря руками в темноте - а я за ним. У дверей хозяин передал Максу свечку. Он хотел остаться, чтобы удостовериться, что за дверью не бандиты, но Макс так на него глянул - что хозяин поспешно ретировался к дочкам, и я было тоже. Но предчувствие задержало меня у выхода, и потому я остался, скрытый теменью и звуками ливня.

Макс спросил: "Кто там?" Ответа я не разобрал, но Макс, видимо, удовлетворился. Он переложил свечку в левую руку и открыл дверь.

Едва он возник из пелены дождя на Максовом пороге - я сразу понял, что это конец. В первый же миг. Так приходит королева-чума или вестник апокалипсиса. Он был весь черный и блестящий, мокрый плащ с капюшоном сиял от капель, а лицо скрывала тень. Темное облако гнева не ушло к небесам, оно уплотнилось и прикинулось человеческой фигурой. Его родила чернота наших улиц, июльский зной, ток возбужденной крови и вспышки молний. Они оплодотворили городскую утробу, брак неба и земли разрешился ангелом, который возмечтал стать живым и смертным.

Это я, конечно, сейчас говорю так. Тогда я этого не знал. Просто я понял, что все неведомое и новое, чего мы ждали под барабанный бой ливня - все это в данный миг входит на наш порог.

Он представился Максу депутатом от какого-то драного округа прямо под дождем. Отсюда я делаю вывод, что гроза ему родственница. Макс сделал пригласительный жест: "Входите, входите, гражданин..." Он перешагнул порог, одновременно убирая с лица мокрую ткань.

И тут я окончательно уверился в своих подозрениях и в его родословной. Конечно, он не был человеком: под черным плащом открылся тот образец галльской масти, которая накрыла собой весь город, сделав листья аспидными, а небо ярко-синим. Его продолговатые и странные глаза полыхнули из-под черных волос ослепительной синевой небес и молний, пронзив доверчивого Макса до интересующих гостя глубин: я видел, как его зрачки расширились и сжались, я ощутил мощь глазных мышц, тренированных мускулов, которые мгновенно вздулись и опали, выполнив нужную работу. И еще в его лице пульсировала страсть. Влекущая, победная, упрямая, одолевшая страх - страсть, которая запросто заведет и Макса, и меня, и всех прочих куда угодно.

Но главный знак был не в этом. Его имя. Оно насторожило меня сразу, как только гость представился. Знаете, как его звали? Святая-Справедливость.

Так в нашу жизнь вошел Антончик. Его фамилия не могла обмануть насчет его истинной природы - более явные знаки посылаются лишь идиотам, но почему-то знаки эти никто не прочитал. Хотя я, помнится, уже говорил про идиотизм Макса и сумасшествие остальных. И вот я, знающий правду, остался в одиночестве и тревоге. Как и сейчас.

Хотите и вы узнать правду? Антончик - наполовину фантом. Призрак, оживленный идеями Макса о всеобщей справедливости и прочей ерунде. Поэтому он и пришел к Максу. К хозяину.

Однако он хитро маскировался. Пил, ел, был плотным на ощупь. Хотя все же недостаточно. Положа руку на сердце, скажу: я ни разу не видел, как он жует. Но я здоровался с ним за руку, Кожа у него, как у обычного человека, теплая. Во всем остальном я сомневаюсь. Во-первых, Антончик очень красив. Это подозрительно. Вы где-нибудь видели топ-модель, проповедующую идеи социального равенства и осуждающую спекулянтов? Вот-вот, я тоже. Поборники социализма должны быть в меру несуразны, в меру бедны и слегка сентиментальны, напрашиваюся очки. Вот Макс - это да. Или Жора. Жора - огромный фраер с медвежьими лапами и медвежьим аппетитом, нарисованным на румяных щеках. Или его приятель-журналист - лихорадочный кликуша с топором в подкладке и вечными обмороками от недоедания. Они натуральные. А Антончик - нет. Словно мраморный мужик, привалясь к котому вы курили в парке, ожидая стрелку, вдруг зашевелился и попросил дать чинарик. Воплощение идеальных принципов или идеальных пропорций в обычной жизни производит эффект отталкивающий.

Так вот. Кроме того, что Антончик был красив, он еще умел себя выгодно подать. Все мы тогда ходили в мешковатых пиджаках с огромными лацканами, в рубахах нараспашку и развязанных галстуках. Только Макс одевался прилично, официально, он ведь был доверенным лицом. Так вот, Антончик довел вкусы Макса до крайности. Он весь сиял безупречностью, но никакого кича - в общем, топ-модель, хоть сейчас на обложку. Всегда отутюжен, ни пятнышка, все нужные пуговицы застегнуты, все остальные - на своих местах, никакой мешковатости, все по росту. Вы знаете, что он носил кружева? Да-да, словно педик. Кружева на Антончике - это отдельная тема. Он не боялся. Помните, я говорил про бесстрашие? Эти кружева его совсем не портили, даже - как ни странно - вызывали доверие. Вроде малинового пиджака. Когда он успевал за собой следить - неизвестно. Он и из-под дождя вылез отутюженный, как на светском рауте. Еще бы не доверять его внешнему виду! Ведь пока остальные проповедовали равенство как всеобщую нищету (и выглядели соответственно), Антончик провозглашал всеми повадками ту самую справедливость, где все богаты и ухожены.

И, конечно, моя Лиза, сестра Максовой невесты, тут же на него клюнула.

Вот здесь-то впервые и начались странности.

Первой странностью было то, что Антончик сразу поселился у Макса, словно это само собой разумелось, и никто не посмел его выставить, даже хозяин. Хозяин молча взялся кормить еще одного постояльца, но никогда с ним не разговаривал, только через Макса. Он словно онемел и безвольно наблюдал, как родная дочь стелется перед этим странным типом, вьется рядом, чуть не на глазах отца заваливает в койку. Ей он тоже ни слова не сказал, хотя прежде, при мне, пару раз цедил: "Шлюха", - а ведь мы себе ничего такого не позволяли. Короче, скоро бедная Лиза влипла не на шутку, вся побледнела, похудела, как от навязчивой идеи, у нее из рук валились чашки. Но ее хватило всего на месяц. Через этот месяц она, наконец, прижала Антончика на лестнице и все ему выложила. Представляю, чего ей это стоило! И что вы думаете? Вот что бы вы сделали на месте Антончика, когда молодая красотка сама напрашивается, да еще чуть не плачет?

А Антончик убрал с себя ее руки и сказал: "Извините, я не могу вас полюбить. У меня одна любовница - счастье нации."

После этого бедная Лиза, конечно, не могла находиться с ним на одной территории. И, натурально, заливаясь слезами, убежала из дома. Прибежала она ко мне уже заполночь. Я ее утешил, как мог, и в результате, как честный человек, был обязан жениться. Справедливость восторжествовала. Еще бы! Справедливость и Антончик - они всегда рядом. Я еще счастливо отделался.

Но вот как объяснить, что наше олицетворение справедливости село на шею папаше чужой невесты, заткнуло рот хозяину и выжило из дому его собственную дочь?

Только так: ему был нужен Макс. И поэтому Макс тоже так и не женился. Его невеста превратилась в молчаливую домработницу, что ухаживала за вдруг занедужившим отцом, вела дом и напрасно ждала хоть капли Максова внимания.

Внимание Макса съел Антончик.

Конечно, можно подумать, что я так ополчился на него из-за соперничества. Вот тут вы ошибетесь. Кто же соперничает с фантомом? И к тому же, наши пути уже не пересекались, Лиза осталась со мной, а от Макса мне в общем-то ничего не нужно. Жаль его - и все.

Именно поэтому мне некому сказать о своих подозрениях. Не могу же я заявить властям на абстракцию. Вот и вы мне не верите. Думаете, это больное воображение или ревность. Но посмотрите, посмотрите - что случилось дальше.

Макс остался с Антончиком, и вскоре приобрел большое влияние в дипломатических кругах. Он же был юристом, я говорил - и хорошо разбирался в политике. Он занял крупный пост. Теперь не я один - многие ходили слушать Макса с трибуны, откуда он произносил речи о равенстве и социальной справедливости. Его имидж честного гражданина очень способствовал его популярности, и голодные паразиты пока не предъявляли претензий - только слушали и поддакивали. А черные листья за окнами шевелились, хлопали в ладоши. В это-то время Макс и подарил Антончику один из наших комитетов. Близнец того, в котором верховодил сам. Он задумал отклеить от себя Антончика или проверить его в деле. Или - задобрить, как делают язычники со своими богами.

Собственно, этого следовало ожидать. Не вечно же быть депутатом драного округа, если заводишь таких друзей, как Макс. Но я-то знаю, что в действительности Антончик был просто отражением, которое не только повторяет все движения Макса, но и постепенно вбирает жизнь хозяина. Их судьбы связаны незримой пуповинй, и чем дальше - тем больше пухнет и оживает фантом, а призвавший его хозяин хиреет и дематериализуется. Именно это я имел в виду, говоря, что дни Макса сочтены, ничего иного.

Так вот, в это время относительного равновесия снова наступил июль, на улицы пали зной и голод - и стало ясно, что в верхах творится узаконенный бардак. Законы говорили одно, обстоятельства - иное, но идти против законов никто не хотел, менять же их, как известно, дело нудное. Весь июль прошел в заседаниях и голосованиях. У нас неожиданно проявилась куча партий, и каждый требовал свое, а беспартийные, как всегда, счастья, хлеба и справедливости. К августу обстановка так накалилась, что никто уже не ел и не спал - прямо, как Антончик - а только орали сутками и перебирали бумажки. Ну, и война, конечно - как без нее? Соседи решили помочь нашему королю навести, наконец, порядок - и выслали армию. Но в июле у них ничего не вышло - ясно ведь, что такое ненависть от страха. Летом мы разбили армию и стали принимать гробы. Теперь уже на улицах и пыли не стало видно - траурные покрывала катафалков с национальными героями превратили улицы в реки, а в катафалках ехали молодые мертвецы под золотыми кистями воинской славы. Никто не плакал: было слишком много блеска. Теперь страх нарядился в скорбь и месть. Похороны - очень красивое зрелище. Оно пробуждает возвышенную жажду расплаты. И в этом я тоже усматриваю руку Антончика.

Война казалась досадной помехой, и потому было решено лишить соседей повода помогать нашему королю. Проще говоря, ликвидировать провокатора. Нет человека - нет проблемы.

Но кто решится пойти против закона и поднять руку на королевский институт?

Правильно. Антончик. Ведь справедливость - его епархия.

Я помню, как это было. Короля посадили под замок, а потом принялись орать, голосовать и трясти бумажками. Заседали в бывшем королевском дворце. Там круглосуточно трещали депутаты, носилась национальная гвардия, пыхтели комитеты и секции, а в двух залах стояли походные койки, где по очереди спало правительство, дабы ничего не упустить. Антончик тоже спал во дворце. Под ногами валялись бюллетени и газеты, хлопали выбитые окна, а глаза у всех от бессонницы и возбуждения были красные.

Только не у Антончика. И вот когда большинство уже решило, что короля следует держать под замком, пока не одумается, Антончик вышел - прямой и строгий - и отрубил:

- Я считаю, что короля следует судить как человека, доведшего страну до гибели. Он обычный преступник, и справедливость требует, чтобы приговор соответствовал преступлению. Я требую смертной казни.

На минуту воцарилась гробовая тишина. Шевелились черные листья за выбитыми окнами, и в их шелесте был ядовитый шепот подстрекательства. Антончик решился на невозможное: он поднял руку на святыню.

- Нет! - ухнули буржуи с третьего ряда, - Нет, немыслимо! Короля нельзя судить как обычного человека!

- Король - только первый из граждан, и такой же человек, как все мы, - холодно сказал Антончик. - Значит, на него распространяются все гражданские законы.

- И каков состав преступления? - взвизгнули лавочники.

- Государственная измена, - отчеканил Антончик, поклонился и сошел с трибуны.

Конечно, Макс этого не ждал. Он надеялся, что проблема как-то решится, монархию ведь стоптали еще вместе с тюрьмой - но тут он растерялся. Все повернулись к нему и стали требовать объяснений. И что было делать Максу? Нет человека - нет проблемы. И он поддержал Антончика:

- Справедливость требует, чтобы изменник был наказан. Свобода требует жертв... А порой и крови... Во имя будущего.

Это было началом конца. Судебный процесс повел Антончик. Взяв инициативу, он не мог ее упустить.

Королю отрубили голову.

Так в один день Антончик взлетел до невиданных высот. Его уже узнавала каждая собака. Выше был только Макс. Без короля они остались крайними.

Но вот что любопытно. Про Макса ходили разные слухи, его любили и ненавидели, к нему ходили просители и плакальщицы, ему носили бесхитростные подарки. Макс, вообще-то, очень скромный, он не любит тусовок - но все же от него ждали каких-то реакций, набивались на встречи, рисовали на него карикатуры в газетах и на заборах. А про Антончика - ничего. То есть совсем ничего. К нему не приближались на пушечный выстрел. Даже женщины. Его имя не упоминали. Он не отбрасывал теней.

В эти дни я тесно сошелся с нашим медвежатником Жорой. У него не было фантомов, кроме бывшей жены, и он не внушал беспокойства. Жора жил на широкую ногу, имел гарем пассий легкого поведения, пил за четверых и строчил памфлеты с обморочным журналистом, который постоянно пел ему дифирамбы и лез с пьяными поцелуями. Журналист очень боялся - за себя, за Жору и всех нас. Оттого много пил. А Жора не показывал виду, что боится. Он прятался не в гнев или скорбь, а в веселье.

И вот Жору-то я и спросил впервые про Антончика.

- Этот выскочка? - расхохотался Жора, поливая вином жилетку. - Провинциальный щеголь? Да он пустышка!

- Я боюсь, что он плохо влияет на Макса, - признался я.

- Макс сам не знает, чего хочет. Но веревки из него вить никому не удастся. Уж поверь.

Еще я спросил про Антончика свою жену.

- Отвратительный и театральный молодой человек, - сказала Лиза. - Он бескровная рыба. Ты зря волнуешься.

Последним я спросил своего сослуживца из КГБ.

- Слабый законник и плохой оратор, - ответил сослуживец. - Одно хорошо, что взяток не берет.

Они ничего не видели. И я успокоился. А между тем, Антончик уже умудрился возглавить КГБ, начать инспектировать армию и готовить речи Максу. Но все это словно из глубокой тени. Только бульварная пресса сумела его разгадать. Она называла его "Архангелом истребления".

А я всегда это утверждал. Видите, они тоже поняли. Но бульварные газеты у нас имеют известную славу. И кроме самого Антончика внимания на них никто не обратил.

Я понял это, когда зашел в комитеты и услышал дебаты по новому делу о государственной измене. Сейчас вы будете смеяться. В измене обвинялась группа левых радикалов, чьим органом являлись те самые бульварные газеты. Антончик четко сформулировал обвинение: разжигание паники и подрыв доверия к народному правительству, каковое формирует Макс.

Макс подписал.

Десять человек казнили.

И вот тут я решил, что пора обуздать Антончика. Он погубит Макса, доведет его до дискредитации и импичмента, а для Макса карьера - не пустой звук. Он всю жизь шел к этому, чтобы законно и бескровно воплотить свои принципы на деле.

Я взял у Лизы домашнего хлеба и отправился к тестю. Навестить Макса.

Папаша Лизы выглядел неважно - словно дуб, которому подточили корни. Он еле ходил и все вздыхал, а от вопросов уклонился.

Наверху играло фоно - и я устремился туда, ожидая застать гостей и таким образом выяснить, с кем водится сейчас Макс.

Но едва я открыл дверь - я понял, что пришел поздно. За клавиатурой расположился Антончик - вместо Лизы! - и наигрывал там нечто сентиментальное. Он был в черном узком сюртуке и белой рубашке, словно всю жизнь только и делал, что зарабатывал уроками музыки. Антончик царил над комнатой. А в углу, сжавшись в комочек, сидел бледный и сморщенный Макс. Я даже не сразу заметил его - настолько он был подавлен. Крышка хлопнула, Антончик встал и сухо поклонился.

- Добрый вечер, граждане, - сказал я. - Как жизнь молодая?

- Трудные дни, - тускло ответил Макс. - Все мы переживаем трудные дни.

Антончик сделал вид, что его здесь нет - он привалился к подоконнику, согнув ногу в замшевом сапоге, и равнодушно созерцал грязную улицу. У него был очень красивый, задумчивый профиль.

- Я был недавно у Жоржа, - продолжил я. - Мы говорили о недавнем заговоре левых. Он сказал, что не верит в измену этих людей, он их всех лично знает уже несколько лет.

- Мы живем в подлое время, - тихо сказал Макс. - Ни в ком нельзя быть уверенным.

- Кстати. Знаете - на улице поговаривают, что казнили невиновных. Что все газеты сейчас пишут сейчас одно и то же. Не выдумывают же они это просто ради паники?

- Вот в том-то и дело. Это выгодно определенной части граждан. Врагам свободы.

- Разве не все мы хотим одного?

Антончик встал.

- Я говорил тебе, Макс, - произнес он, глядя на того изподлобья. - Говорил. Видишь, как далеко это зашло?

Взгляд Макса стал умоляющим.

- Измена, - продолжал Антончик, - словно гидра опутала нас своими кольцами. В армии полное разложение, народ ни во что не верит. У него нет ни терпения, ни стойкости, ни умения отличать добро от зла. - Он сжал кулаки и скулы его побелели. - Страна в руинах. Мы не можем ее накормить, оттого что оставили безнаказанными спекулянтов. Они наживаются на нищете. И ты, Филипп, предлагаешь нам сиропничать с шайкой террористов? По-твоему, это великая смелость или доблесть - кричать, что все мы на краю гибели? Это что - реальный выход из положения?

Макс вытянул шею и, как завороженный, кивал головой. Он даже порозовел. "Господи! - понял я, - Да он влюблен в него!"

- Хорошо, предположим, ты прав, - сказал я Антончику. - Но что ты намерен делать дальше? Обезглавить пол-страны? Кормить-то ее все равно придется.

- Нужно кончать бессмысленную войну, - сказал Антончик. - Она убивает больше, чем наши меры безопасности. Но это невозможно из-за постоянных заговоров. Аристократия надеется на переворот. Провинции охвачены мятежом. Война окончится лишь в том случае, если перевешать здесь всех аристократов.

- Ты это серьезно?

- Я похож на шутника? А ты, Филипп, что предлагаешь? Сидеть, сложа руки? Знаешь, кто командует австрийцами? А кто их науськивает?

- Мне кажется, народ устал от крови и слухов о заговорщиках.

- Устал, потому что его преданность лежит у него в амбаре.

- Ну ладно. Вы казните всех аристократов. А как вы наполните эти самые амбары?

- Спекуляция будет приравнена к государственной измене. Мы повесим всех спекулянтов, сколько сможем найти.

- Макс! - взмолился я. - А как же наше счастье и свобода от насилия? Как же та простота нравов, что вырастает на землях разума?

- Ничего не стоит республика, - отрезал Антончик, - если она не умеет защищаться.

По его лицу бродили лучи и тени, там сплетались хоругви, листья и римские фасции. И обещанная им смерть превращалась в миг высшего блаженства. Макс пожирал его глазами, по его шее ходил кадык. Не думаю, что они были любовниками, но они точно не были ни единомышленниками, ни друзьями. Потому что оба последних чувства подразумевают равенство.

- ...Что еще тебе говорил Жорж? - спросил Антончик, снова приваливаясь к подоконнику.

- Жорж считает подозрительность очень дурным знаком. И ему жаль своих друзей.

- Он предлагает конкретные меры?

- Я не знаю, что у него на уме. Но уверен: ни один честный человек не станет молчать, глядя, как вы собираетесь пустить кровь каждому второму.

Антончик ослепительно улыбнулся.

- А ты, Филипп - ты тоже собираешься примкнуть к изменникам нации?

- Это кто изменник нации? Уж не Жорж ли?

- Возможно.

- Макс, вы что? Как это понимать?

- Не торопись, Филипп, - прошептал Макс. - Возможно, он прав. Все сложнее, чем ты думаешь.

- Граждане, пожалуйста, опомнитесь... Жорж наш друг... Он твой друг, Макс. Он такой же символ нашей республики, как и ты!

- Не знаю, не знаю... - еле слышно выдавил Макс и взглянул на Антончика.

- Жорж не чист на руку, - произнес Антончик, отворачиваясь к окну. - Его республика давно кончилась. Иметь трех любовниц, плевать на общественную мораль и пить за четверых с грузчиками - еще не значит быть республиканцем. Жорж просто обыватель, чье имя треплет на площади всякий сброд.

- Макс, неужели ты сможешь отправить на казнь собственного друга?

- Римлянин Манлий, не дрогнув, казнил собственного сына, когда тот нарушил закон. - изрек Антончик.

- Какой, какой закон нарушил Жорж?!

- Невозможно оставаться умеренным, когда все, что мы любили и защищали, корчится в агонии на наших глазах.

- Так, граждане. Значит, вы уже подписали Жоржу смертный приговор? А кем вы станете после этого в глазах народа?

- Любовь народа - ничто в сравнении с любовью к Справедливости.

Его прищуренные глаза были ясны и тверды, как сталь небес - и я понял, что сопротивление бесполезно. "Слабый законник"! "Плохой оратор"! Да он умоет Цицерона на раз одной повадкой.

- Прощайте, граждане, - откланялся я, чувствуя на языке ржавый привкус гильотины.

- Выбирай и ты, Филипп, - сказал мне в спину Антончик.

На улице был страшный ветер. И хотя уже совсем стемнело, я не пошел к Лизе, а побежал к Жоре. Мне было не по себе.

У Жоры дым стоял коромыслом. И, конечно, все были пьяны. Припадочный приятель Жоры декламировал свой последний опус - едкий и хлесткий, где всем досталось на орехи - и австрийцам, и спекулянтам, и комитетам, и Максу.

- Жора! - заорал я с порога. - Жора, дело плохо!

- Что за крики? - не понял Жора, снося локтем бутылку. - Ну-ка выпей, сядь. Давай, гражданин, не стесняйся.

- Жора, мне надо с тобой серьезно поговорить. Затевается нечто страшное.

- Новый заговор? - комично вытаращился Жора. - Или призрак Капета бродит по улицам? Может, у Макса насморк?

- Жора, там не заговор. Там настоящее преступление.

- И кого на сей раз поцелует наша Справедливость?

- Тебе собираются подписать смертный приговор. Похоже, вам надо уносить ноги.

- Мне?! - расхохотался Жора, и пьяные граждане радостно заржали в знак солидарности. - Мне?! Ты что-то путаешь, гражданин.

- Я только что был у Макса. Тебя сочли виновным!

- Да в чем виновным-то?

- Непоследовательность, умеренность, наплевательство на республику и растление нравов. Жора, это серьезно.

- Это кто же меня обвиняет?! - загрохотал Жора, всей глыбой подымаясь из-за стола и роняя посуду. - Неужели Макс, этот кастрат-чистоплюй? Или его прихвостень? Должно быть, я ослышался?

- Нет, не ослышался. Они казнили Людовика - казнят и тебя.

- Ну - нет! - Жора пнул ногой кресло, расчищая себе дорогу. - Они не осмелятся. Нет такого закона, чтобы меня хоть пальцем тронуть. Я - их голос, их воля, их народная вера: без меня они лишь кучка жалких бухгалтеров. Думаю, гражданин, ты ошибся.

- Значит, ты считаешь, что они не смогут создать новое законодательство, опасное для тебя? Ты уверен, что нужен им?

- Мне плевать на их законы, потому что за меня простой народ. Он не отдаст им своего защитника. Даже сотня бумажек - ничто перед волей и любовью народа.

- Если ты так уверен - можешь пировать дальше. Но учти: Макс решает не один. Он очень изменился.

- Макс мой друг, и как бы на него не давили - он не решится поднять на меня руку, - успокоительно хлопнул меня по спине Жора. - Он всего лишь робкий адвокат. А не сумасшедший диктатор.

...Жора, как и в прошлый раз, почти успокоил меня. Но он недооценил Антончика. Мы все его недооценили. Ведь он прибрал к рукам не только Макса, но и все его окружение. Он сметал всех, кто мог иметь на Макса хоть какое-то влияние. Разумеется, тех, кого он не подчинил себе. Он покусился не только на волю Макса, но и на его душу. Всех, кого Макс любил, Антончик сделал мертвыми. Морально - как его невесту, Лизу, меня и остальных, или физически - как Жору.

Когда повозка с Жорой и двадцатью его товарищами ехала к гильотине, Жора крикнул: "Макс! Помни - ты последуешь за мной!" Он слишком поздно прозрел. Слишком поздно.

Вы думаете, я струсил? Нет. Я остался с Максом и Антончиком не поэтому. Я просто хорошо знаю Макса, мы учимся на одном факультете, я часто у него списываю. Я не хотел его предавать. Оказаться в могиле, когда ему, может быть, понадобится помощь. Я еще надеялся открыть ему глаза на Антончика, как-то все исправить, спасти нас обоих.

Но после смерти Жоры все предыдущие смерти - законные и незаконные - разом побледнели. Антончик неумолимо расчищал пространство. Почему я не застрелил его? У меня была эта возможность... Но разве можно пристрелить стихийное бедствие, ветер или молнию? К тому же, он был очень дорог Максу. Тот не расставался с ним ни на минуту, хватал за руки, словно без него лишался силы. Антончик - как наркотик: к нему прикипаешь, а потом ломка. И кажется, что живешь по-настоящему, только когда он рядом, а на самом деле ты так умираешь, он высасывает тебя без остатка.

Не верите? Правильно. Я не застрелил его, оттого что не смог. Не могу стрелять в произведение искусства. А Антончик мог. Он прибил Андрея, хорошего и известного поэта, который так чудесно писал о свободе, ветре и стихийных бедствиях... Арестовал его, как Жору - и отправил под нож. И еще одного художника. Не мазилу - а именно художника, живописца. А журналистов - без счета. А я все не мог представить, как нажму на курок - и у Антончика станет грязная и мокрая рубашка. И не жизни его было жаль, а просто - не вязалось. Антончик у нас тут съездил в армию, в театр военных действий, что-то там инспектировал по снабжению, а заодно и повоевал. Он вернулся без пятнышка и без царапины, в свежей сорочке, с атласной лентой на хвосте, даже перчатки у него были чистые. И кобыла чистая. Он не только не ел, не пил и не спал, но и не потел. И, скорее всего, не мылся. Вы думаете, он бы умер от моего выстрела?

Между прочим, пока Антончик был на войне, Макс заболел. Это очень яркий симптом, по-моему. Макса постоянно морозило и трясло, он не выходил из дому, кутался там в шали и пледы, и хандрил ужасно. Когда я его навестил - из-под одеяла торчал только его испуганный глаз. Он ни с кем не разговаривал, шторы были опушены - и никого не желал видеть. Я проник только на правах родственника.

- Ты неважно выглядишь, Макс, - сказал я ему. - Что с тобой? На дворе июль, а ты мерзнешь.

- Я устал, - тихо сказал Макс. - Меня гнетет что-то... здесь. - Он тронул рукой не то горло, не то грудь. - Жизнь обессмыслилась... Я боюсь.

- Брось, Макс. Ты ведь сильный, и ты всегда все делал правильно.

- Это кровь Жоржа... - прошептал Макс, и мне тоже стало страшно.

- Макс, кровь Жоржа - дело прошлое. А думать надо о делах сегодняшних. Тебе надо встать. Открыть окно, поесть по-человечески. Проветриться. Еще ничто не кончилось, на улице ветер и солнце, народ орет, комитеты работают, армия воюет, враги не дремлют. Вставай.

- В армии стреляют, - сказал Макс. - Там ходит смерть и взрываются ядра... У меня и так совсем не осталось друзей... Если его убьют, Филипп - нам будет очень трудно.

- Кого убьют? - не понял было я, и тут же спохватился. Конечно. Макс боялся не за себя и не посмертного мщения Жоры - он боялся за Антончика. И оттого слег.

- Его могут убить, - повторил Макс.

- А ты между тем убьешь сам себя. Ведь жили же все мы когда-то без него? Я тебе тоже друг, и, между прочим, почти родственник. Так что не валяй дурака, Макс. Ты же народный избранник. Сам себе не принадлежишь. Какой еще смысл нужен твоей жизни?

Макс бледно улыбнулся, пожал мне руку и ничего не ответил. С тем я и ушел.

А потом приехал Антончик - и Макса как подменили. Такую активность развел! Он не только проскакал по всем комитетам, секциям и злачным местам, не только написал груду бумажек и выступил с трибуны, но и сформировал новое правительство. Последнее правительство. Великий и прекрасный Триумвират. В него вошли только три человека: он сам, пожилой паралитик в каталке, взятый для ширмы, и, конечно, Антончик.

А у Антончика под пулями вызрели новые планы.

Он составил и принес Максу на подпись декрет. Идею этого декрета, правда, нельзя считать новой - Антончик мне ясно высказал ее еще тогда, у Макса. Идея принадлежала лично ему, Макс ее не разделял, я знаю. Но Антончик обнаглел и выклянчил у Макса подпись. Потому что Макс - это визитка, это имя. А Антончик? В лучшем случае, Максов приятель. Рядом с Максом все Антончиковы титулы терялись. Так вот. В декрете шла речь об умеренности, приравненой к государственной измене. Либо ты с отечеством и волей народа, либо ты враг и будешь казнен. Волю народа, как известно, выражает Макс. Остальных Антончик отстрелил. Отечество воплощает тоже Макс. Короче, кто не с нами, тот против нас. Быть "с нами" - значит, сидеть тихо и не выступать, а также стучать на колеблю- щихся. Ужас! Он фактически заставил Макса объявить себя новым королем, учредил абсолютную монархию. Это нашего либерального Макса, с его идеями социального равенства! Макса, который мечтал умереть за свободу и поклонялся римской республике.

И Макс подписал. И встал на царство. Как его угораздило так влипнуть? Он же предал этим сам себя. Все. Больше предавать некого.

Это и было то, чего я так боялся. Когда Макс прозреет - он руки на себя наложит. И что тогда будет со всеми нами, со всем, что мы защищали, ради чего хотели жить?

А с другой стороны, что есть справедливость? Перелопатил человек страну - получай свободный трон. Свято место пусто не бывает. Думаю, именно это Антончик Максу и сказал. И еще добавил - мол, врагов надо обуздывать, иначе все разворуют, ведь общественное - значит, ничье. Хозяин нужен. Чтоб боялись.

После этого я перестал выходить из дома. Пусть считают умеренным. Стыдно было Максу в глаза смотреть. Не за себя, конечно - за него.

А по улицам полилась черная кровь. Очень много крови. Народ у нас стучать любит. Тюрьмы сразу переполнились. Одну тюрьму стоптали - десять выросло. Свобода должна защищаться, как сказал Антончик. Лето было в разгаре, казненных не успевали закапывать, и сбрасывали в общую яму, засыпая известью. В городе это было единственное чистое место. Лето выдалось очень жарким и безветренным. Над городом висела темная вуаль - отчаянье и настороженность соткали ее, а под ней плавились неподвижные поникшие флаги. Гильотина работала каждый день, и съедала по пятьдесят человек за раз. Откуда только у нас столько народа? И ведь что любопытно - чем больше арестовывали, тем больше было недовольных. Писали на заборах, шушукались, дергали Макса - давай обещанное, хлеба с маслом. Благо, зрелища у них были, и в чисто римском духе, столь любимом нашими реформаторами. Казалось бы, оставшимся-то уже должно хватать, ртов поубавилось - ан нет. Все претензии были на предмет хлеба. Про зрелища никто не упомянул - видимо, им нравилось. Антончик верно рассчитал. Страх ушел - а культурная программа осталась. Они заключали пари: кто следующий. Собиралась компания человек в десять, выбирала из своих рядов жертву - и заключали пари. Проигравшие ставили спирт. И так, пока всех не пересажают.

Макс нервничал. Но сделать уже ничего не мог. Антончик превратил адвоката в прокурора. А Макс у нас не переносит вида крови. Однажды в школе ему разбили нос - так он, увидев, как из него капает, повалился в обморок. А тут - реки, головы отрезанные, с бритвы гильотины течет... Представляете, каково ему было?

Антончик меж тем национализировал монастыри, разогнал попов и открыл там школы и госпитали. Такая у него была социальная программа. Хотел всеобщей грамотности и здорового тела. Как в Спарте. Антончик уважает древность и любит цитировать Горация. На том они с Максом и спелись, Антончик нашептывал Максу Горация, а Макс ему - древнеримское право. Такое славное у нас было правительство.

Но если вы думаете, что Антончик добился, чего хотел, и успокоился - вы его совершенно не раскусили. Что ему мирская власть перед властью небесной? Что ему человеческие законы? Короли небезупречны, их головы падают. Непогрешим только Бог.

И он объявляет Макса Богом.

...Вот теперь вы уверены, что я сумасшедший. А между тем, это факт. Он зафиксирован историками. Нам это преподавали в институте. А я, хотя и списывал, совсем не плохо учился, особенно по истории. И все прекрасно помню.

Стоял удушливый июльский день. Листья каштанов налились соком и почернели, закрывая пол-неба своими огромными лопастями. Гильотину убрали цветами и колосьями. И по улицам двинулось праздничное шествие. Оно было посвящено богу Разума и Справедливости, и возглавлял его Макс. Он был в голубых одеждах, в мантии и венке из пшеницы. В его руках были цветы. И охрипшие прихлебатели безмолвно махали пальмовыми ветками, венками и колосьями в честь нового бога. У Макса было серое лицо мертвеца, его белые глаза неподвижно смотрели вперед, он, наконец, перестал быть человеком, чего всю жизнь добивался. Правда, ангелом он тоже не стал. Он стал мертворожденным богом, и благодарить за это следует Антончика. Он тоже был там, в шествии - юный жрец в офицерском мундире с гвоздикой в петлице. И в руках он тоже нес гвоздики - гвозди будущего креста. Вот как все это было. И народ это проглотил.

Одно меня удивляет - куда смотрела просвещенная Европа? Единственное объяснение - некому было ей донести. Антончик вырезал всех потенциальных шпионов.

Как смешно теперь вспоминать мнение, что, предложив казнить Капета, Антончик покусился на святыню! На святыню н покусился только теперь - зато уж действительно, в полной мере. Так мы обычно бросаемся словами, привыкая к преувеличениям, и теряем понятие о добре и зле. Кстати, это Антончикава мысль, не моя.

Так Макс стал мессией нового Бога и собственно Богом, а где они - там и смерть, там искупительная жертва, проклятье торжествующей толпы, и боль, и кровоточащие раны. Все спланировано. Как мастерски Антончик срежиссировал сюжет!

Я только не знаю одного: почему он не пощадил Макса. Почему выбрал именно его. А выбрав, не пронес эту чашу мимо. Ведь он мог то, чего никто не может. Значит, в его силах было отступиться, спасти Макса и всех нас. Ведь мы все были Максовыми учениками и не могли его бросить. И разделили с ним его участь.

Возможно, Антончик просто посмеялся над нами, да и над всеми прочими, показав - что значит по-настоящему довести дело до конца. Что происходит, когда сбываются мечты и воплощаются идеи.

Ведь что ни говори, а это мы свергли старый закон. Мы убили короля. Мы убили своих друзей. Мы смотрели, как убивают совершенно не относящихся к делу людей. Мы смогли пережить это. Сродниться с этим. Смогли, не брезгуя, ходить по черной крови. Сделать своим девизом слова "Свобода, Равенство, Братство и Смерть." Как мы могли это сделать? Конечно, всем заправлял Антончик - но мы-то? Где были мы?

Вот Антончик и отомстил. По справедливости. Не правда ли, какое гордое, сладкое слово! От него синеет сталь, смеются небожители и любой счет становится гамбургским.

На тайную вечерю мы собрались в городской Ратуше, в комнате с лепниной рококо и выбитыми стеклами. У нас не было выбора - дом Макса был окружен. Мы еще не знали, что все кончено, и дневные крики означают переворот.

Накануне Макс сделал попытку унести ноги - но вовсе не оттого, что прозрел и почуял опасность. Нет, он так и не очнулся. Макс решил тихо удалиться от дел и в безумии своем смаковать достигнутое. Он совершенно посерел, высох, щеки ввалились, он еле двигался. Он не мог ничего делать: часами сидел на траве под деревьями, смотрел на заливные луга и молчал. Он превращался в мумию. В это время и назрел переворот. Паства осталась без хозяина - и явила норов. Спрашивается, где был Антончик? Куда он смотрел?

Поэтому я и думаю, что Антончик без Макса - ничто, фантом, пустое место. Он примчался к Максу и поволок его назад, в город. Макс сопротивлялся. Но Антончику не нужно было Максово отречение. Он шептал ему Горация, уговаривал, брал за руки - и уломал. Повез на расправу.

И она не замедлила свершиться. В правительстве слушать Макса уже никто не хотел, комитеты взбунтовались. Его вышвырнули с трибуны.

И мы заперлись в Ратуше. Макс, я, Антончик, старый паралитик в каталке (куда без него?) и младший брат Макса, личность неприметная, но родственная.

Антончик развернул бурную деятельность. Укрепил вход уличными волонтерами и засадил Макса за очередной декрет. Все это время мы то принимались лихорадочно орать и махать руками, то высмеивать ничтожество врагов, то трястись от страха, то повторять заученные лозунги, словно они могли ожить и немедленно воплотиться.

Лишь Антончик, склонясь над Максом, понуждал того предаваться литературе. Он диктовал ему текст. Макс взмок и возил платком по лбу.

- Кому адресовать декрет? - с трудом перекрикивая нас, выворачивал он голову к Антончику, - Правительству? Комитетам?

Он попал в Антончикову ловушку. Все правительство и оба комитета были заперты здесь. Триумвират, Антончиков КГБ и МВД, подаренные Максом мне.

- Может быть, национальной армии?

- Обращайся ко всему народу, - сказал Антончик. - Только к собственному народу.

Теперь-то я вижу всю язвительность этого мудрого совета. Собственный наш народ сплошь состоит из рабов.

Но Макс подписать не успел. На лестнице раздались выстрелы, волонтеров смели, и на пороге сорванных дверей возникли наши судьи.

- Именем республики вы арестованы! - сказали они.

И трижды не пропел петух, как каждый сделал выбор. Брат Макса выбросился из окна. Окно было невысоко, и он лишь переломал себе ноги. Паралитик, орудуя колесами, наехал на вошедших - может, тоже хотел смыться - но его спустили с лестницы, где он выпал из каталки и переломал все, что не было парализовано. Макс встал, раскрыл рот - но его опередили. Тот, кто вбежал первым, выстрелил в него, и снес челюсть. И только мне повезло. Я застрелился.

Антончик же плавно отступил в оконную нишу и скрестил руки на груди. В белоснежном кружеве и чистых сапогах он стоял там, небрежно привалясь к подоконнику, и смотрел на развязку. Он улыбался.

А потом всех участников сцены во главе с безъязыким Учителем выволокли на улицу. Их валяли в грязи и пыли, крича "Долой тиранов!" и "Да здравствует свобода!", пока не дотащили до места. Только не Антончика. Этот шел сам. Он был так элегантен, что на него никто не покусился.

Калек заперли в тюрьме, а Макса выставили на обозрение в дворцовом зале, где заседали народные ставленники. Его живого положили на стол, как на катафалк - и толпы любопытных целые сутки текли через сквозные двери, плюя в Макса и издеваясь над его лохмотьями и спущенными чулками.

Ответить он им, конечно, не мог. Он лежал, вывернув голову, и смотрел сквозь ходоков на Антончика. Антончик тоже был здесь, стоял у стены неподвижно, как изваяние. На его изящной одежде не было ни пятнышка. Он не был связан. Никто, кроме Макса, на него не глядел. И ни один плевок ему не достался.

Как вы думаете, отчего так получилось? Все оттого же. От Антончиковой природы. Кто же поднимет руку на Святую Справедливость?

На следующий день приехала тюремная тележка, забрала триумвиров и покатила к площади. Они валялись там вповалку - опухшие, синюшные, в крови и пыли, остриженные для удобства процедуры. Народ кидал в них гнилыми овощами и поминал кровь Жоржа. Только Антончик стоял целый и прилично одетый. Ничего ему не делается, Антончику. Похоже, ему даже не обрили хвост. То ли побоялись, то ли побрезговали.

А потом нас всех обезглавили. Живых и мертвых. Меня тоже. Антончик был великолепен. Ни один гнилой овощ в него не угодил.

Это случилось 27 июля, в разгар летнего траура, когда в жилах деревьев течет отравленный сок и делает их листья черными. Через две недели после взятия Бастилии. И вы еще спрашиваете, отчего я такой беспокойный. Теперь никому нельзя быть спокойным, теперь - когда мы знаем Антончика. У него ведь один хозяин - Макс. Он не отцепится. Справится за две недели. У Макса сейчас идеи правового государства, рыночной экономики и парламентской республики. Счастье всем - через честный труд и твердый закон. Вы представляете, что будет?

Вы же первый кровью умоетесь. И я вовсе не нервничаю. Я просто знаю, что такое Справедливость. Она бессмертна. Все в нее влюбляются и слепнут, и она творит, что ей Бог на душу положит! И никто ее не принимает всерьез. Так и судный день можно проспать!

А я спать не хочу. И не надо мне совать свои таблетки. Лучше дайте их Талейрану из восьмой палаты. А мне надо о Максе заботиться. Он слабый, хотя и башковитый. Вы зря ему колете инсулин. Лучше ему капельницу с глюкозой, ему надо общеукрепляющее, для крови. Кровь у него плохая, токсичная. А мне ничего не надо. Разве что витамины. Вон те, желтые. У них приятный вкус. Свежий... Спасибо, доктор.

1998 г.