Предисловие переводчика

   Мои коллеги по цеху любят предворять свою работу обширными комментариями, объясняющими, почему для перевода был взят именно этот текст, почему он был именно так переведен, и как попала к ним та или иная рукопись. Я пишу это предисловие, дабы не давать никаких объяснений своей работе. Перед вами рукопись монаха. Начало ее утеряно, последних страниц также не достает. Имя автора - миниатюриста Адельма Отрантского - упоминается в другой рукописи: в записках Адсона из Мелька, поэтому есть основания полагать, что перед нами подлинник. По иронии судьбы Адсон пишет об Адельме, как о мертвом бенедиктинце, в то время как в собственном тексте Адельм и впрямь умирает как бенедиктинец.

 

Очевидно, пережив свою смерть, монах бросил краски и взялся за перо.

И обмолвился я, что не прочь был бы прочитать школярам Слово Божее, на что Георгий Лазарский тут же вопросил: какой именно раздел, и какую дисциплину - систематику, догматику, философию или сравнительную демонологию. Краснея, отвечал я, что превыше прочего ценю ангелического доктора Фому Аквината и его безупречные доказательства бытия Божего, однако же самым интересным считаю метафизику Дьявола и догмат о грехопадении. На что Георгий Лазарский достал экзаменационный лист и вписал в него курс богословия, ибо стоя на кафедре, надобно иметь надлежащую бумагу, а в бумаге - надлежащие записи. "Когда настанет нужда в лекторе, мы пошлем за ним в ваш монастырь, - сказал он, - а пока, если хотите преподавать в Сорбонне, обзаведитесь в своем листе зачетами по логике, математике и латыни".

Хлопая пелериною, помчался я по этажам и аудиториям, вылавливая профессоров. Доктор логики Петр Падуанский чиркнул мне зачет не глядя, а латынь, к стыду, я завалил, ибо по самоуверенности своей никогда не знал ее достаточно. Многих трудов стоила мне и математика, ибо привыкнув к языческой алгебре, трудно писать числа благородными римскими цифрами. Георгий же Лазарский, вставши рядом с доктором Мирабилисом, надо мной потешался. И так все мы трое смеялись над моими огрехами, что, когда пришла пора подписывать зачет, не нашли экзаменационного листа. Пришлось заводить другой, и снова бегать за профессорами. Когда же достиг я Петра Падуанского, оказалось, что он читает лекцию, и двадцать шкляров внимают его силлогизмам и модусам. Потому, войдя в дверь между частноотрицательным и частноположительным выводом, застыл я на пороге, не смея прерывать урок, когда же зашла речь о волшебном среднем термине и его расширении, одолели демоны мое размягшее сознание, и возжелал я сдачи логики, как желают причастия.

Так и случилось, что, едва отпустил лектор школяров, подскочил я к нему и наговорил многих глупостей. Называл, Господи прости, логику наукой королевскою, и превозносил модусы, и просил принять у меня экзамен, хоть и хотел уже доктор подмахнуть мне лист по обыкновению. Видя, что модусов я не знаю, усмехнулся Петр Падуанский и выдал мне задание - вывести не более чем в трех построениях отношение людей ко греху или спасению, ежели известно, что все люди обременены первородным грехом, а Христос нас от него избавил. И добавил строго: "Ваш вывод я буду оценивать не только логически, но и теологически".

Господь свидетель, душа моя возликовала, ибо воистину предстояло напрячь разум. Вышел я во внутренний двор университета и, пав на траву, стал мыслить. Демоны же обступили меня пуще прежнего и подговаривали на богохульство, отчего не ведал я, что творил, и богохульство великой смелостью почитал. Так и вышло, что первый вывод сложился быстро, ибо из того, что все люди - потомки Адама, а Адам совершил первородный грех, следовало, что все люди оный грех совершили и погибли. А вот из посылок "Христос пришел, чтобы люди спаслись" и "Некоторые люди уверовали в Христа" с неопровержимостью воспоследовало, что "Христос приходил, чтобы спасти некоторых людей". Уже и конечный вывод о свободе божьих тварей блазнился мне, когда заглянул через мое плечо экзаменатор, и постучав пальцем по "спасению некоторых людей", выдохнул: "По острию бритвы идете, брат Адельм". "Мне нравится ходить по лезвию бритвы", - браво ответствовал я. "И какой же вывод вы намерены сделать?" "Очевидно тот, что Господь создал всех людей свободными". "Вот как?" - изумился доктор логики, и тут демоны оставили меня, и я сник, ибо о какой свободе вне бога может идти речь? Тогда снова погрузился я в размышления, и вырвал немало волос из затылка, прежде чем решился на подтасовку - пойти от богословия, а не от логики. С усердием и облегчением вывел я августинов афоризм "Спасение возможно только через веру в Христа", и получил одобрение. "Вот это другое дело", - сказал Петр Падуанский, и добавил: "Несмотря на вашу молодость, брат Адельм, у вас острый ум, и он может послужить церкви не только в монастыре". "Где же еще?" - искренне удивился я. "Возможно, в трибунале инквизиции", - произнес доктор логики, и сердце мое, оборвавшись, упало наземь. Я долго пытался рассмотреть его в траве под ногами, но находил взглядом лишь камни.

- Я всего лишь бедный монах, - пролепетал я, смотря в землю. - Моего ума хватает только на маргинальные картинки.

- Но сама инквизиция - это маргиналия церкви, ее предел, лезвие бритвы, если угодно, - возразил Петр Падуанский. - Это рубеж, за которым воистину зияет бездна.

От этих слов раскрыл я рот, ибо были они умны и полны вдохновительного противоречия.

- Тем более, - сказал я, - на этом рубеже должны стоять мужи многих добродетелей и многого опыта. Таких же, как я, обычных монахов, на свете очень много.

- Не скажите, брат Адельм, - сощурился Петр Падуанский. - Для работы на этом рубеже нужен определенный набор свойсв, и встречается он не так часто. Поверьте моему опыту...

Колени мои подогнулись, ибо узрел я наконец под ногами свое сердце. Оно лежало под лопухом и золотилось влажным боком, прежде принятым мной за брошенное в траву яблоко.

- Скажите, брат мой, что это за свойства? - вопросил я, не сводя глаз со своего сердца.

- Дерзость ума, некоторое смирение и некоторая стойкость, - ответил доктор логики, и хотя не смог я обнаружить в себе источника этих свойств, поразился стройности формулировки. Сердце мое радостно забилось, сотрясая лопух, и я в смятении закрыл его рясою.

Тут на двор вышли беседующие клюнийцы в сопровождении кардинала Поджетского, и доктор логики к ним присоединился. Темою их разговора был инквизиционный трибунал, и понял я из беседы, что никак не может клир собраться в одном месте, дабы все обстоятельно обсудить. Сорбонна виделась для этого местом негодным и шумным, Авиньон же подобен проходному двору, сжатому справа кабаком, а слева борделем.

И тогда, сжав покрепче рукою отобранные для аббатства книги, предложил я возлюбленным братьям собраться в том аппенинском монастыре, коего я недостойный обитатель. Аргументировал же свой выбор удаленностью монастыря от дорог и людских торжищ, удачным расположением на местности и благолепностью.

Братья обещали посовещаться, я же, подхватив из-под лопуха сердце, побежал к городским воротам.

Час девятый (повечерие)

Много прошло времени, прежде чем воротился я в свой монастырь.
А воротясь, застал братию за работой, ибо покосилась стена за храминою, и аббат приказал чинить. Из кельи моей соорудили склад, поскольку ближе всех стояла она к храмине, так что пришлось мне с благословения настоятеля делить келью с братом Беренгаром. Брат Беренгар известен мне с детства, и так до книг охоч, что натрудил зрение до куриной слепоты, оттого и носит на носу линзы. С ним рассортировали мы новые фолианты, и занесли их в каталог.

Пока же книги мы разбирали, записывали да дивились названиям, зашептал мне горячо брат Беренгар на ухо, что знает, почему монахов не пускают в библиотеку, и никогда не выдают в руки более одной книги. Я сказал, что тоже знаю - таково распоряжение отца Аббона, а переписывать или разрисовывать книги лучше по очереди, чем скопом. Усмехнулся брат Беренгар моей наивности, и спросил - как я думаю, отчего отец Аббон такое распоряжение отдал, и видал ли он сам все библиотечные тома, а ежели нет - с чьего голоса поет.

- Нетрудно догадаться, так как и по возрасту и по чину нет в монастыре аббату ровни, кроме отца Хорхе Бургосского, что засел в библиотеке, - засмеялся я. - Вот кто все тома видел, и оттого ослеп. Смотри, брат Беренгар, на фолианты не заглядывайся, а то тоже ослепнешь.

- Я знаю, что видел в тех томах Хорхе, - нагнулся ко мне брат Беренгар.

- Что?

- Помнишь книгу о рождении Марии-Девы, что брат Бенций переписал, а ты раскрашивал накануне?

- В тонком пергаментном переплете?

- Да. Видел оригинал?

- Только в руках брата Бенция.

- Не помнишь ли там на восьмой странице обведенного тушью слова?

- Я не приметил, но брат Бенций, помню, обмолвился о том, и сказал, что кто-то, видно, шалил, ибо помощник библиотекаря велел не воспроизводить росчерка, словно того и нет.

- Это Малахия. Он все знает, потому и темнит.

- К чему ты клонишь, брат Беренгар?

- Тише... А знаешь ли, что переводит нынче брат Венанций?

- Он говорит, Откровение Иоанна. Я видел при нем словарь.

- Вот-вот. А знаешь, что в том Откровении тоже есть обведенное слово?

Я ощутил, как по спине моей поползли мурашки.

- Какое слово? - дрожа, спросил я, ожидая ужасного пророчества.

- Слово "ему".

- Господи спаси... А кому - "ему"? Кто так назван?

- Вот и я голову ломал, подступал к Венанцию... Но он взглянуть не дал, сказал - пустое все, кто-то баловался, слово невинное отчеркнул.

- Не может быть такого, коли в двух различных книгах слова обведены...

- И я так думаю. Особенно теперь. - С этими словами вынул из-под ложа брат Беренгар потрепанный библиотечный том, в котором узнал я арабский труд о дервишах. На тридцатой его странице было обведено пером слово.

- Вот. - сказал Беренгар, тыкая пальцем в лист. - Тут обведено "познавший".

Страшная догадка посетила меня.

- Во всех книгах библиотеки есть обведенные слова!

- Вот именно, брат Адельм! И кто-то знает, в каком порядке их читать надлежит! И кто-то их прочитал, и узнал нечто тайное, разрозненное по всем прочим книгам, но что само целой книгой является! И оттого ослеп!

- Потому что истина ослепляет! О господи, брат Беренгар! Значит, в нашей библиотеке не 2500 томов, а 2501! И этот последний не учтен!

- И где-то, в чьей-то голове или в тайнике, есть настоящий каталог, сиречь план! - брат Беренгар поднял палец. - План лабиринта, состоящего из книг... - тут брата Беренгара охватила дрожь, у меня же давно зуб на зуб не попадал. Тогда обнялись мы и пообещали друг другу, что никому сей тайны не выдадим, а попробуем разыскать тот каталог, хотя бы и привел он нас в конце концов к слепоте.

Тут зазвонили к вечерней службе, и мы вышли.

По дороге к церкви мозг мой бурлил, и дерзновенно стремился познать то, что тайною сокрыто. И не видел к познанию никаких препятствий, и готов был вечное спасение принести себе в жертву. Господь, помилуй душу грешника.

В церкви ждала нас новость - прибыл кардинал Поджетский, и самолично пожелал служить мессу. С ним посетили нас два ученых францисканца, так что аббат расстарался изукрасить алтарь, как и на праздник Успения Богородицы не узришь. Месса и впрямь вышла торжественной и грозной, как полки со знаменами, особенно отличился отец Хорхе, коего по нездоровью его нечасто заметишь на людях. Здесь же вышел он вперед, опираясь на поводыря, во власянице своей, иссеченной многими непогодами, и поднялся к алтарю подобно пророку. Все замерли, ибо голос у Хорхе глухой и жуткий, временами же отличается зычностью, потому кажется, что не проповедует он, а заклинает.

И возгласил Хорхе последние дни, и гибель предсказал христианскому миру, ибо спущен с цепи зверь, и сильно всех испугал, в конце же призвал братьев открыть сердца друг другу и не забывать, что Господь наш - Гоподь милостивый и имя ему - любовь. И так хороши были эти последние слова (как теперь понимаю, сказанные с умыслом, ибо подозревал Хорхе, что шепчутся братья по кельям и запирают сердца друг от друга), такое облегчение несли, что вздох прошел по братии, я же кинулся к Хорхе и в порыве благодарности припал к его руке.

После чего приступили к таинству евхаристии, и когда пришла пора причастия, вошли в церковь клюнийцы, доминиканцы и клирики, а с ними и авиньонския курия, ибо посовещались они и приняли приглашение нашего монастыря. В едином порыве пали мы на колени и, вознося молитвы, начали принимать причастие. Но тут смутили меня демоны посреди благолепия. Слышу "амен" братьев моих, а сверх него отвратный хруст. И чем ближе причастная чаша и причастные хлебы, тем сильнее хруст. И вижу я, что это мерзотно хрустят во ртах братьев облатки, и братья давятся ими, стремясь скорее заглотить, но хлебы так велики, что вино уж и не лезет, течет по бородам, а особо благочестивые и скромные не хрустят, размачивают хлеб слюной, отчего он из щек выпирает. И обуял меня смех, с коим я боролся не на жизнь, а насмерть, так что уж думал - рта не раскрою, дабы самому причастие принять. Но все же принял. И тут позади меня захрустело, а после и в третьем ряду - торопливо, словно мышь испуганная, - и пал я наземь, и душил свой хохот, обливаясь слезами. И как дотерпел до конца мессы, не помню. После же, едва кардинал благословил братию, бросился я вон из церкви и, пав на кучу листьев возле ворот, залился хохотом, который мотал меня по земле, словно пса по снегу, пока не свело живота.

Выбежали братья из дверей, застыли, вопрошая, что припадок сей означает, Георгий же Лазарский противным голосом советовал звать экзорциста. Поднялся я тогда на ноги, но они меня не держали, так что сделав шаг к богослову, пал я ему в ноги, и сказал, давясь:

- Что это было, возлюбленный брат, вместо тела Христова, что так хрустело?

- Кости Христовы! - мяукнул Георгий Лазарский, и тут все покатились со смеху, сквозь который неслась угроза отлучить от причастия навсегда того, кто подложил вместо облаток сухари.

Потом веселие стихло, и настала пора совета.

Меж тем совсем стемнело, и колокол отбил Час Первый. 

Час первый (бдение)

Приезд такого количества мужей церкви нарушил наш распорядок, отчего пострадала вечерняя трапеза. Некоторое время еще можно было заметить монахов, попарно выбирающихся с кухни, и кто нес под полою хлеб, кто сыр, кто воду. Я же стоял под звездами посреди двора, и, видно, на лице у меня было раздумчивое выражение, ибо оно привлекло ко мне кардинала Поджетского.

- О чем вы думаете, брат Адельм? - спросил он, но тут же задал иной вопрос: - Хороша ли была месса?

Я понял, что кардинал очень тщеславен, и потому сказал:

- Месса была великолепна, у вас невероятная литургическая подготовка. И, должно быть, огромная практика...

Это было правдой, но, видно, ее редко говорят кардиналам, так что собеседник мой сильно повеселел и обаятельно улыбнулся.

- Вы очень умны, брат Адельм, - заметил он, и я невольно сравнил его похвалу с похвалою доктора логики, особенно же сопутствующие хвале обстоятельства. Так подчас одними и теми же словами выражаем мы различные вещи, и одним словом "журавль" зовем и птицу небесную, и рычагколодца. Не успел подумать я о высших и низших пределах понятий, сиречь о маргиналиях, как кардинал сказал:

- Вы уже слышали, что творится в Неаполе и во Флоренции?

- Нет, ваше высокопреосвященство.

- Неужели? Говорят, там подлинный Содом с Гоморрою, храмы разрушены и не возводятся, священники биты и изгнаны вон. Авиньонская курия учреждает святейший трибунал, я же назначен расследовать положение в италийских городах.

- Вы едете инквизитором в Неаполь и Флоренцию?

- Да, и мне нужен второй эксперт. Не согласитесь ли, брат Адельм, сопровождать меня?

- Господи помилуй, я же всего-навсего бедный монах, я умею только рисовать миниатюры.

- Не прибедняйтесь, брат Адельм.

- Но почему вы остановили выбор на мне? Здесь много достойнейших мужей...

- Я остановил выбор на вас, и этого достаточно. Вы мне нравитесь.

Он повернулся и быстро пошел к въездным воротам, сделав знак следовать за собою. К неописуемому моему удивлению за воротами я обнаружил карету с гербами Ватикана, а возле нее самого понтифика. Его Святейшество, коего никто из нас, затворников, никогда в глаза не видел, тайно присутствовал на вечерней службе, затерявшись среди клира, и, видимо, сейчас отдавал последние распоряжения. Слов не найти, как затрепетало у меня нутро - значит, и вправду положение серьезное, и огромной важности обсуждались здесь дела, пока валялся я по листве, да звезды считал.

Кардинал припал к папскому перстню и испросил себе последнего благословения, шепота же его я не различил - так слепил меня блеск тиары и оглушало дыхание наместника Бога на земле. После чего встал кардинал и, указав на меня, дал рекомендацию моим способностям, и, спаси Господь, расхвалил меня многогрешного как барашка перед продажею. Когда же кивнул понтифик и руку для благословения протянул, покинули меня чувства, так что кроме света слепящего ничего не помню. Очнулся лишь, когда обод колес заскрипел.

Шатаясь, вернулся я на двор, кардинал же излучал бойкость. Взяв меня за руку, он спросил, когда мы отправимся в путь, на что я сказал:

- Сразу после утренней мессы.

- Прекрасно, тогда я сам отслужу ее! - он гордо улыбнулся и добавил: - Однако, в этом случае мне придется устроиться здесь на ночлег.

- Это очень просто, поскольку келья брата Беренгара достаточно свободна для троих.

Тут мимо нас со стороны кухни пробежал клюниец, а вслед за ним показались прочие клирики, которые, видно, досовещались там до полного согласия, сейчас же желали обсудить стратегию созданного трибунала. Возглавлял их неутомимый Георгий Лазарский, который сгреб нас с кардиналом словно котят и, толкая впереди себя, вопрошал о свободной келье. Так завалились все в келью брата Беренгара, и стало там не продохнуть, не шевельнуться. Устроились благочестивые братья на утлой соломе, как бог послал, а было их не менее десятка, и свечу зажгли, коя гасла поминутно, ибо некуда было ее поставить. Сердце мое сжималось, так как знал я, что под христианскими седалищами покоятся бесценные книги, привезенные мною и не донесенные еще братом Беренгаром до Храмины, елозили же братья премного, и воск лили, и барахтались в темноте, и от того фолиантам могла быть порча.

Однако беседа была скорой и плодородной. Обсудили италийские мерзости, сошлись на экспертизе, подтвердили наши полномочия, причем тут же возникла надобность в путевой охранной бумаге, после чего посмел я предложить одеться в дорогу не в монашеское платье, а в светское, ибо так устроены люди, что не скажут монахам то, что легко разболтают ровне своей. Предложение было принято с радостью, и вновь получил я похвалу своему уму. Одно меня тревожило - постоянное шипение кардинала Поджетского: "Брат Беренгар? Что это? Это ваши руки? Уберите их!", "Брат Беренгар! Да уберите же руки!" и "Брат Беренгар!! Да что же вы делаете!?"

В конце концов клирики откланялись и покинули келью, а вслед за ними кардинал Поджетский выставил и брата Беренгара. Мы остались вдвоем.

Час третий (ночь)

Едва настала тишина и успокоилось пламя огарка, как понял я, что мозг мой не желает отдыха, пока не переварит как следует событий дня. Дикое умственное возбуждение истребило сон, подсовывая образы грядущего похода, светское платье, обложку Венанциева словаря, обернутого в холстину, лица клира, печатные листы, а то и вовсе поднятые над алтарем руки кардинала с чашею, полной не вина, а сухарей. В голове моей звучали то смех, то псалмы, то логические модусы, особенно же загадочная "Барбара", а более всего строки Писания. Воистину, весь день я исследовал границы разума, пытаясь познать мышление как абстрактную категорию, и вот плоды. Разум анализирует, выносит суждение, но он же порождает демонов, и именно он довел меня до суда. До того самого суда, что является и церковным расследованием, и схваткой с демонами. Ибо как иначе определить инквизицию?

Кардинал лежал в задумчивости и грусти. Испытывая острое сострадание, вновь хвалил я его службу, прося истолковать некое место в Писании, коего сейчас уже не помню, и так пробеседовали мы о Боге часа три кряду, и исполнились друг к другу христианского доверия. Чувствуя во всем Божью руку, пребывал я в состоянии счастья, когда в келью вернулся замерзший брат Беренгар, мы же с кардиналом, проникшись великодушием, неразумно предложили ему плащи. И тут - Господь, придай мне сил! - рухнул брат Беренгар наземь и обнял кардинала отнюдь не по-братски, кардинал же, хоть и вырывался, выглядел более кокетливо, чем возмущенно. Жаркая возня их продолжалась довольно долго, причем один называл другого провокатором, а тот в ответ призывал немедленно отходить ко сну. Я же смотрел во все глаза, ибо никогда прежде подобного не видел, и не узнавал ни своего детского товарища и брата во Христе, ни жреца алтаря, что только что рассуждал о целибате.

В конце концов в келью нашу заглянул брат Ремигий, чем и водворил тишину. В полном смятении накрыл я голову плащом и провалился в спасительный сон.

СОН АДЕЛЬМА

Не сразу понял я, что сплю, ибо вначале кружились перед глазами дневные химеры. Потом возникла белая дорога, над которой летел рождественский снег, а с ним и праздничные блестки, итальянский серпантин, конфетти и прочая мишура, присущая карнавалу. Вдоль дороги располагались города, и по этим городам шли мы вместе с кардиналом Поджетским, и везде приход наш вызывал ликование. Люди играли в снежки, как дети, и обсыпали друг дружку мишурой, и хлопали нам в ладоши, но нигде не могли мы задержаться, ибо шли к некому пределу Африки, последнему городу на карте, и в том городе была у нас цель. Наконец возник перед нами конечный пункт странствия, и тут пришлось нам остановиться, ибо вышла из ворот его женщина в белом платье, стройная и высокая. Она подошла и надела мне на палец перстень. Чуден он был и прекрасен безмерно, хоть и сделан из глины. Цветом он был как трава, видом гладок, формой же являл на кольце объемную розу, что готова раскрыть лепестки, и каждый лист, каждый шип был в нем мастерски вылеплен. Женщина же сказала:

- Много есть на свете роз - белых, алых и золотых, но прекраснее всех роза зеленая, как яблоко Евы.

И верно, согласился я, глядя на перстень - прекраснее всех роз роза зеленая, как яблоко Евы.

Тут распахнулись ворота, и узрели мы ликующую толпу, что приветствовала нас, как избавителей, и кричала: "Слава Всевышнему, что вы пришли, и через то мы спасемся! Потому что вы должны сжечь богомерзкую книгу, источник наших несчастий! Мы нашли скопище мерзостей, а вы предадите его огню!"

Тут упал я на колени и, посыпав голову пеплом, воскликнул: 

- Я не стану жечь этой книги, пока не узнаю ее содержания!

В тот же час заботливая рука стащила с вязанки дров греховный том, и что увидели мои глаза?!

Обернутый холстиною словарь брата Венанция, с помощью которого он переводит Апокалипсис!

Однако факт этот, хоть и выглядел нелепо, тут же получил в голове моей объяснение. Конечно, самой греховной книгой на свете является словарь - ибо с его помощью можно множить знание на разные языки механически и бездумно. А если в первоисточнике ошибка? Ужасен мир, где ошибочный текст повторен сотню раз и размножен по всем народам. К тому же точных переводов не бывает. Ужасен мир, где истина оригинала замутнена ошибочным переводом, и умножена, словно в зеркалах.

Пока размышлял я, книгу пришлось сжечь. И тут посетило меня запоздалое сожаление.

- Книгу мы сожгли, - сказал я кардиналу Поджетскому, - но видит Бог, сердце мое было против этого.

На что кардинал Поджетский возразил:

- Есть ситуации, когда страсти людей или власть обстоятельств так велики, что заставляют нас действовать против собственного сердца. И мы действуем, дабы не оказаться немилосердными христианами. - И пояснил: - Вот был со мной случай. Возлюбила меня одна девица, и так пожелала со мной соединиться, что, дабы не быть немилосердным, пошел я на поводу ее страсти. Хотя сердце мое было против этого, как и мой целибат.

- Однако всякое познание - это благо, - сказал я, - поскольку именно эмпирический опыт делает нас бесстрастными экспертами. К тому же, девица сия была первой и единственной...

- О нет! - ответил кардинал, уперев палец в ладонь и изображая смущение, - Она была не первой, а тридцать третьей.

- Уж не вас ли так далеко слышно, брат Адельм? - раздался его голос от ворот, куда загонял он своего осла, груженого поклажею. Я собрался уже бежать навстречу, поскольку изо всех братьев более дорог моему сердцу Северин, но кардинал Поджетский схватил меня за полу рясы и тем удержал в келье.

- Постойте-ка, брат Адельм, я ведь тоже только что видел сон! - воскликнул он. - Да какой! Господи прости, приснилось мне, что папский престол перенесен из Авиньона в Иерусалим. А Папою на престоле сидите вы, брат Адельм! Путь же к престолу усыпан алыми розами.

Тут смех мой разом испарился, по телу же прошла дрожь. Ибо был этот сон греховен. Так греховен, что требовал от меня исповеди. Ибо если один мужчина пойдет к другому по алым розам, обоих погубит дьявол.

Тут и прочие братья проснулись, и встали на хвалитны. Пока над утренним туманом неслось "Агнус Деи" и многоголосое "Кирие Элейсон", брат Северин спешно проверял свои грядки, ибо недоверчив зело, траву же свою любит сильнее некоторых людей. Брат Николай, наш стекольщик, вместе с братом Ремигием отправились на кухню распоряжаться о трапезе, меня же посередь двора остановил Михаил Цезенский - муж многих добродетелей, заночевавший после вчерашнего совета в нашем аббатстве, ибо до позднего часа вел душеспасительные беседы. При Михаиле Цезенском находился отрок, юный годами и лицом, именем Себастьян.

- Брат Адельм, вы ведь работаете в скриптории? - спросил Михаил Цезенский.

- Да, - насторожился я.

- Я много путешествую и видел много монастырей, хранящих мудрость христианского мира. Ваша монастырская библиотека по праву названа одой из лучших. Говорят, есть здесь и греки, Платон, Аристотель, и римляне, и иудеи, и арабы, и гностики.

- Действительно, многих из них я видел, - подтвердил я, - но не все возможно прочесть, многие написаны варварским языком.

- Не все можно прочесть, это верно, - странным голосом проговорил Михаил Цезенский и вдруг, видимо, решился:

- Правда ли, что есть в вашем хранилище неназываемая книга, охраняемая запретом, чье чтение карается смертью?

Что я мог сказать? Монахам лгать запрещено.

Потому удалились мы с Михаилом Цезенским в скрипторий, где в этот час было пусто, и говорили там, и делились подозрениями, о сути же нашей беседы умолчу. Скажу лишь, что в конце ее обещал брат Михаил направить в наш монастырь человека, снедаемого жаждой, и просил по мере сил отговорить его от поиска сей книги, тем паче же от ее чтения.

После этого разговора любопытство мое разгорелось пуще прежнего. Желая помыслить в одиночестве, встал я на свое место и начал рисовать маргиналию, где в причудливом узоре сошлись братья мои по обители. В центре изобразил я кардинала Поджетского в облачении, поднявшего вверх меч веры, подобно колу. На том колу, расставив ноги, воссел брат Беренгар в неизбежных своих линзах, раскинув шуйцы, и правою он держал за нос брата Ремигия, а левою брата Николая, оба же последних дрыгали ногами и болтались в воздухе, словно уносимые каруселью. И то правда, на карусель это было похоже более всего. Справа, выпучав глаза, взирал на нее аббат наш, а слева, завязавши глаза и раззявив рот, надвигался на нее Хорхе, растопыривши пятерню. Один Северин стоял к ней задом, ибо ковырялся в грядках, я же, недостойный, стоял поодать и, смеясь, ее зарисовывал. Хотел я пристроить в рисунок брата Венанция на коне бледном и брата Малахию на коне вороном, но тут зазвонил колокол, и, бросив работу, отправился я к заутрене.

Мессу кардинал Поджетский провел со вдохновением, особенно же уместна была проповедь о содомитах и чтение из пророков, обличающее сей грех. Перед причастием я насторожился, но вскоре обнаружилось, что тело Христово означено обычным хлебом. Однако тут снова подступили ко мне бесы, и, не удовлетворившись вчерашнею надо мной победою, прихватили с собой брата Ремигия. Не успел я преклонить колени и зашептать молитву, как брат Ремигий толкнул меня локтем и быстро сказал: "Хрум-хрум!" Не владея собой, повалился я наземь, и трясся, как в лихорадке, и со стыда сгорал, но ничего не мог поделать. Закусив губу, вцепился я руками в земляной пол, и прах сжимал в горсти, и упал на ицо свое, но бесовской хохот не оставлял меня до конца службы.

После благословения братья разошлись по работам, брат Беренгар юркнул в книгохранилище, а кардинал Поджетский приказал мне выдать ему светское платье и помочь в него облачиться.

Хотя и не положено монахам хранить светские атрибуты, - каюсь! - осталось в моей келье мирское мое платье: те два камзола, что менял я по дороге к сей обители три года назад. С ними же остался стилет, каковые носят в Таренто, ибо это и есть моя родина, головной убор и подобающая обувь. Разрыв свою келью, превращенную в склад, извлек я мирское платье, и прислужил кардиналу. Кардинал же вел себя так, словно никогда не видел никакой одежды, кроме адамовой, проявлял большое к ней изумление и прискорбнейшую нерасторопность. Господь свидетель, помыслы мои были чисты, но в конце концов кардинал вогнал меня в краску, ибо, задев меня голым плечом, вопросил: "Что с вами, брат Адельм? Я вам противен?"

Сомнения в успехе намеченного похода посетили меня, но было слишком поздно. Потому, одевшись спешно и натянув поверх камзола рясу, поспешил я к исповеди.

Отец Хорхе, бывший моим исповедником, встретил меня мрачнее тучи. Благодарение Господу, он не видел моего лица, иначе не сказать бы мне и слова.

Тем не менее несколько раз заикался я и лепетал невнятицу, рассказывая свой сон, а уж смятение перед кардиналом и подавно выдало меня, отчего Хорхе, навострив уши, вытянул из меня все до последнего - даже то, о чем предпочел бы я умолчать. До сих пор не ведаю, как язык мой повернулся описать ночную возню под своим боком, и то, как глаз не отводил, любопытствуя.

Наконец старец прокашлялся и изрек: 

- Как могу я бежать в пустыню, если сам Папа благословил меня на путь в города Италии? Если не исполню я доверенной мне миссии, оскорблю и понтифика, и лик Божий. 

 

Час шестый (обедня)

Как опишу сие путешествие, причиною многих несчастий ставшее? Мучимый скверной своей и любопытством, ибо в тайне всегда желал я исследовать корни греховности, а также и схватиться с демоном подобно крестоносцу, следовал я за кардиналом Поджетским до Авиньона. Там кардинал испросил аудиенции у святейшего понтифика и получил у него охранную бумагу со многими полномочиями, я же стоял в прихожей и робел. Здесь же обивала папский порог курия и давешние клирики во главе с Георгием Лазарским. Увидев нас с кардиналом, одобрил клюниец наш вид и всю затею, однако заметил, что и в светском платье мало похожи мы на двух проходимцев, а разит от нас за версту монастырским духом. "Мало на вас украшений, - сказал он, - или не знаете, как наряжаются мужчины в миру? И что это у вас на лицах? Лица в Италии мужи красят, подобно блудницам, женщины же обходятся естеством."

- Что же делать нам? - спросил я. - Во всем монастыре не сыщу я такой краски, та же, что имеется, для миниатюр лишь годна, да для ликов святых.

- Вот что, - сказал Георгий Лазарский. - Ступайте в авиньонский лупанарий, и тамошние магдалины наведут вам лики непотребные, так что сойдете за мирян.

Так и вышло, что расследование наше началось с борделя, где заплатили мы блудницам за услуги, однако не за те, что пользуются спросом. И магдалины навели нам очей и румян, и развлеклись премного. Я же, помятуя об обете своем, магдалин к себе не подпустил, сам себя опохабил, ибо к рисунку приучен. Кардинал же Поджетский лицо подставлял сурьме, как под солнечный луч, и показался он мне тогда человеком суетным, Господь, помилуй нас в скорости суждений.

После чего кардинал настоял посетить соседний город Ним, ибо были у него и там дела. По дороге мы, как могли, вытравляли монастырский дух, упражняясь в светскости, развязности, и полном забвении благолепного обращения "возлюбленный брат мой". Ужасен мир, где люди называются не братьями, а господами друг над другом.

Единственный дом, что посетили мы в Ниме, был салон мадам де Борж, и был это единственный дом, который стоило нам посетить. Ибо, как выяснилось позже, мадам сия была на всю округу знатнейшая ведьма и чернокнижница, сгубившая много христианских душ. Но попустил Господь тщете и празднословию проучить нас, и ослепить, и не видели мы, кто перед нами, и преломили с чернокнижницей хлеба. В тайне же грешу я на кардинала Поджетского, ибо видел потом, как работают церковные эксперты и настоящие следователи, и знаю, что можно было догадаться. Кардинал же совершенно преобразился в светского повесу, и имел от того удовольствие. Потому сидели мы в райском саду с сатаною, и сатаны не распознали.

Когда же утомили нас светские сплетни, послышался лязг с улицы, и конский топот. Глянув за окно, увидал я рыцарей Храма огромным количеством, что проезжали военным строем к городским воротам. И сказал я, что лучшего сопровождения в пути нам не измыслить, чем христианское воинство, и потому следует пристроиться в хвост конницы. Переглянулись мы с кардиналом и бросились к выходу, но тут произошел конфуз. Опытный кардинал, как видно знающий тут все входы и выходы, проскочил точно в дверь, я же по молодости и горячности вышел прямо через раскрытое окно, благо было оно низко, чем и сбило меня с толку. В оправдание себе могу то лишь сказать, что не похожи салоны светские на монастырские кельи, где окон таких не водится, чтобы в них человек без труда пролез. Вернее же всего, виновно здесь гнусное чернокнижие.

Упав на землю, слышал я заливистый хохот мадам де Борж, что потешалась надо мной и скорую смерть предрекала, выдавая низкое окно свое за бойницу замка, дабы, поверив в высоту падения, отдал я Богу душу. Господь свидетель, на миг мне показалось, что я и вправду мертв, но мысль о богоугодной миссии и неисполненном долге терзала мое сердце, пока оно не прозрело. Тогда вскочил я и, хромая, бросился за армией, однако опоздал. Увидел лишь, как в воротах скрывается хвост последней кобылы.

Кардинал был не очень раздосадован, и продолжили мы путь своим ходом. Дорогу до сердца Италии помню я плохо, ибо более заботило меня обращение кардинала Поджетского. Намеки его и щипки пропускал я мимо разума, однако одолела меня большая тоска. В тайне желал я видеть в нем наставника мудрого и опытного, коему можно с восхищением смотреть в рот. Видел же, Господи прости, миньона.

Немудрено поэтому, что в Италии ничего мы не обнаружили - ни дурного, ни хорошего, одну тщету, кардинал же пустился во все тяжкие. В одном я ему благодарен - что велел мне хранить бумагу охранную в голенище сапога, и пользовался ей при нужде виртуозно, а без нужды не пользовался, всем видом являя персону важную и неприкосновенную, и так соблюдал инкогнито.

На мосту через поток посреди Флоренции имели мы беседу с Козимо Медичи, коего несомненно послал нам Господь - так вежлив и обходителен был сей муж. Много слухов ходит о нем в просвещенном мире, на поверку же оказался обычным человеком. Прикинулись мы светскими распутниками перед ним, говоря, что путешествуем в погоне за весельем, красотой и тайными усладами, коими изобилует италийская земля. Но надежды наши разжечь в нем тщеславие и побудить на откровенность не оправдались. Показал нам Козимо как символ тайных услад недостроенный собор, благолепный весьма, хоть и в скандальном барочном стиле исполненный, где за завитушками и кудрями креста не углядеть.

Кардинал же расследованием не занимался, а по сторонам глядел с вожделением. И попадая под взгляд его краснел я, и страдал.

Наконец, перейдя через мост и пав на берегу, был готов я рыдать, не стесняясь прохожих, ибо и согрешить не мог, и признать всю авантюру делом провальным, и был ни бел, ни черен, а словно сивый птах.

Тут окликнул нас юноша с лицом размалеванным пуще нашего, и понял я, что знает он давно кардинала Поджетского. Представил кардинал нас друг другу, и узнал я, что юноша сей - приемный сын Козимо Медичи Анджело Фьорентино, в переводе же - ангел Флоренции. Разодет был сей ангел в пух и прах, в руке сжимал бутыль мадеры, говорил подгулявшим басом, и сыпал отборнейшей бранью через слово. И, поскольку изображали мы двух мирских бездельников, сочли не зазорным разделить с оным Анджело мадеру, устроившись прямо у дороги, и говорить языком площадным. Однако, теперь вижу я во всем этом странность: коли знал Анджело кардинала Поджетского, почему обращался с ним, как с лицом светским, и ни шапки не снял, ни перекрестился? А если не знал он, что перед ним кардинал, то как кого признал он кардинала Поджетского?

Конечно, всегда возможен чудный промысел, благодаря которому оказался бы означенный Анджело столь умен и хитер, несмотря на вид разболтанный, что, узрев светскую одежду, виду не подал, дабы нас не выдать, а напротив всячески подыграл нашему маскараду. Господь на парадоксы щедр.

Как бы то ни было, пили мы и сквернословили как завзятые бароны, и посреди безобразия пояснил Анджело худое свое расположение и пьянство. Вышло, что заботит его пуще всего отсутствие Папы нашего Климента в законном его городе Риме, и что намерен он подбивать народ на строительство собора Святого Петра, а без собора и Папы жизнь Анджело хуже ада. Мысли сии благолепные премного меня поразили и обрадовали, хотя и остались непонятными: вот я тоже итальянец, но вижу, что и в Авиньоне Папа остается Папою, для строительства же собора нужна лишь хорошая ссуда да строители. Одним словом, и под светским платьем остался я монахом, чуждым политике. Однако разговор поддержал - и тут вышла странность. Оказалось, что под собором Святого Петра разумеет Анджело нечто нематериальное и несусветное, чему и сам определение найти не может. Вроде, должен собор этот строиться всем миром, и каждый отдаст на него самое дорогое, что с лептой вдовицы сравнимо: кто жемчужину, кто камень, кто завесу атласную, кто песню, кто жонглерский свой талант, кто дар художника, кто крест нательный. "А стены-то как же?" - вопросил я, не разумея. В голове моей тут же сложилась забавнейшая маргиналия о строительстве сего собора: справа шли мужи достойные, среди коих был студент с бутылкою, жид с мошною, храмовник со срамной болезнью, охотник с кабаном, ландскнехт с игральной костью, палач с костью человеческой, слева же шли жены, и одна несла свою грудь, другая дитя, третья двух любовников, четвертая ленту шелковую, пятая же свою девственность, а монахиня вела в поводу попа. Потому, отогнав видение, спросил я о соборных стенах.

"Стены само собой!" - воскликнул Анджело, но видно было, что эти стены для него - дело неважное и последнее, с чем я никак не мог согласиться. Ибо слышал от доктора логики краем уха рассуждение о необходимости материальной компоненты, без которой духовный феномен остается рассеянным над твердью, несущественным и подобным богу катаров.

Скажу однако, что собор тот так и не возвели, хотя много шуму было и шли по городам ходоки с кликушами. Анджело же вскоре организовал заговор против авиньонского сидения пап, и дело кончилось грандиозной правокацией, называемой "Крестным ходом", в результате чего произошли многие беды, Папа был захвачен в плен и заперт в Лувре, Париж превратился в бойню, на Францию был наложен интердикт, а король Филипп Красивый покончил с собой. Клирики же отделались лишь тюремным заключением.

Но это впереди. Пока же в неведении сидели мы у дороги. И вот стал я замечать, что проявляет кардинал к Анджело непристойную ласковость, Анджело же ее весьма поощряет. Мадера к тому времени была выпита, и предложил кардинал вслух, - Господь свидетель! - сделать Анджело своим фаворитом и наложником. Тут закрыла глаза мои пелена, и пал я на землю как раненый, и лежал, глядя в небо, и не было в нем лика Господня. Анджело же с кардиналом, лобызаясь, поднялись и пошли вроде как за вином. Я же не мог ни встать, ни молиться, а так и лежал на краю бездны.

Тут подошел ко мне монах, настоятель странноприимного дома, думая,
что я болен или и впрямь ранен, а так оно и было. И исповедался я ему с жаром, помянув, что нет на мне отпущения грехов, а есть одно лишь проклятие. И внимал мне монах, скосив глаз, и вид имел ошалелый. Но когда он молился надо мной, такое снизошло на меня просветление, что решил я немедля бросить кардинала Поджетского с его любовником во Флоренции, и бежать без оглядки в монастырь, где и пасть в ноги Хорхе, вымаливая прощение. Ибо что толку мне, коли отпустит грехи мне иной исповедник? Коней на переправе не меняют. Светская же жизнь, как выяснилось, мне претит, ибо мир воистину склеп с нечистотами.

Не дослушав монаха, вскочил я, как одержимый, и бросился бежать.

Груз грехов моих - совершенных и лишь измысленных - гнал меня как серну. Продираясь сквозь валежник горными тропами, думал я: совершено мной предательство или нет, и как поступил бы на моем месте праведник. Уж, верно, не бежал бы позорно - а наставил бы ближнего на путь истинный. Тут вспомнил я неожиданно, что охранная бумага, Папой подписанная, осталась в моем сапоге, и коли будет у кого нужда до кардинала - окажется пастырь по моей вине беззащитным. При этом сожаления я не испытал, а лишь подивился чудным путям провидения, но вскоре куснула меня совесть. Вспомнил я то место в Писании, которое просил кардинала мне накануне истолковать. Шла там речь о предательстве, и внимал я словам пастыря с большим расположением. Оттого прибавил я бегу, словно усталые ноги могли заглушить бесовские голоса, что шептали мне речи отчаяния.

И тут небеса ниспослали мне надежду. Увидел я на тропе белое сияние, а сразу за тем - путника в белоснежном хитоне, черноволосого, росту приметного, что улыбался белозубо сквозь бороду, и решил, что то сам Господь. Заплелся я в сучьях ногами, и осел, ибо был еще пьян мадерою, и ждал грома небесного, и смерти скорой либо суда. Поровнялся со мной путник, коснулся плеча невесомо и тихо сказал:

- Брат мой возлюбленный...

Зажмурился я, глотая слезы, но уже исполненный благодарности, и услышал следующее:

- Брат мой возлюбленный, пойман фра Дольчино, еретик непотребный. Он сидит в городской тюрьме. Прошу тебя принять участие в процессе.

- Господи, - ответил я, - располагай мной как пожелаешь, только позволь сменить одежды богомерзкие на приличествующие случаю.

- Я подожду, - ответил странник, снял руку с плеча моего, и проследовал в терновый куст, я же припустился к монастырю в состоянии буйном.

Ворвался я в обитель, как сквозняк, на бегу бросая наземь богомерзкие мирские одежды, отчего угодил стилетом в бочку с водою, беретом же в давешнюю кучу листвы. Несся я к исповедальне, где лежала моя ряса, приличествующая случаю. Хорхе, слава Господу, меня не видел, хоть и каркнул пару раз: "Кто здесь?", а вот Аббон оказался начеку. Выдвинулся он поперек пути моего всей громадою, и вопросил:

- Вы уже вернулись, сын мой?

- Да, отче, и снова ухожу. Господь призвал меня в инквизицию, пойман фра Дольчино!

- Ну-ну, - усмехнулся Аббон, - однако не след бенедиктинцу, в нарушение Устава...

Но я не дослушал, ибо аббат на миг обернулся на зов, я же шмыгнул вбок, и так оказался на кухне.

На кухне застал я брата Николая, что мудрил над котлами, и брата Беренгара, жующего сыр. Верно, говорили они о стеклах, как обычно, или обсуждали Хорхе.

Тоска по родной обители пронзила меня как жало, и в этот миг пошатнулась воля моя, глас Господень в ушах умолк, и тут же одолели меня демоны смятения.

- Как хорошо, брат Адельм, что вы уже вернулись! - обрадовался Беренгар, протягивая сыр, - а мы тут о книгах говорим... - он многозначительно поднял бровь и сверкнул линзой.

- Что-то брат Адельм невесел, - заметил Николай. - Трудным было путешествие?

- Мир чудовищен, - только и смог сказать я.

- То-то, - погрозил Беренгар чернильным пальцем. - Дома-то лучше. - Бровь его снова выползла из-под линзы, и это определенно значило, что ему надо сказать мне пару слов наедине.

- А как поживает кардинал Поджетский? - спросил брат Николай, и тут меня прорвало.

- Возлюбленные братья, - воскликнул я, - кардинал невыносим, ибо похотлив как дева багряная, на звере восседающая! Мир ужасен и склепу подобен! Люди в нем призраки и мертвецы! Нет прощения в нем никому, ни праведнику, ни грешнику, а брату вашему и подавно! Ибо коли не дает мне Хорхе отпущения грехов, значит быть мне сосудом с нечистотами вплоть до Страшного суда! И коли следит аббат за мной, попрекая Уставом, значит не переступить мне порог сей обители, и бродить за стенами ее, ища смерти!..
Вытаращились братья на меня, ибо ничего не ведали, а Беренгар переспросил:

- Так Хорхе не дал тебе отпущения?

- Нет, возлюбленный брат мой! А назвал адовым семенем за то, что ночью глаз не отвел, глядя на тебя и кардинала Поджетского!

Тут схватил меня под руки брат Беренгар и поволок, я же не сопротивлялся.

Господь, придай мне сил вымолвить, что произошло дальше, брата же Беренгара за то не ввергай в гиенну, ибо был он кроток, насколько смог.

Выскочив с кухни черным ходом, потащил меня Беренгар к келье, шепча слова утешения, понося на чем свет стоит Хорхе, и обвиняя старца слепого в таком разврате, что и вымолвить тошно, представить же нет никакой возможности. И внимал я словам утешения с преувеличенным рвением, особенно же, когда клялся Беренгар, что удушит червя книжного голыми руками, и руки тут же явил. И потому, когда опомнился, нашел я себя на полу келейном в положении жалком, а Беренгара след простыл.

Долго лежал я на плитах, ждал возлюбленного брата моего, чтобы в глаза ему посмотреть, и сравнивал в отчаянии себя, алчущего чудищ нелепых - с Иоанном, Беренгара же - с Иудою. И смотрел в бездну - пока не стали зубы мои выбивать дробь. Тогда надел я рясу Беренгарову, ибо в спешке натянул он мою, и вышел вон.

Свет резанул меня по глазам, живо напомнив вывод об истине и слепоте, и о Хорхе. Хорхе вообще не шел у меня из головы. Адский холод обступил меня, не давая умолкнуть скрежету зубовному, и познал я, что дьявол воистину властелин льда, и шел по двору, как по снежной пустыне. Сквозь метель доносились живые голоса, но я различил только смех, да обиженную фразу Николая: "Почему все смеются над братом Беренгаром? Ну, выпили они с братом Адельмом, с кем не бывает?"

И, пересекши двор, узрел я у врат церковных коня вороного и коня бледного, и пошел к ним. Но тут путь мне заступил странник в одеждах изорванных, видом монах. Слов его, ко мне обращенных, я не разумел, ибо свистела в ушах моих метель, и думал я, что все окрест меня - лишь маргинальные видения, ибо бредет душа путем скорби, и толковать знаки ей больше не дано. Потому взирал я поверх странника на коней - вороного и бледного - пока не сказал странник слова: "Прислал же меня Михаил Цезенский". Тут настигло меня краткое просветление и понял я, что странник сей - не видение, а жаждущий знания книгочей, которого по просьбе Михаила надобно мне от книжных поисков отвратить. Аргументов же для того никаких у меня не нашлось, ибо рыдало сердце мое, ум же молчал. И сказал я, глядя мимо и дрожь унимая:

- Ищущий знания обретет лишь многие печали. Есть у нас книга запретная, неназываемая, что слепит, подобно истине. Кто прочтет ее - душу свою потеряет, а с ней и жизнь. Посмотри на меня - прочел я в книге той едва ли четверть, а уже хожу тропами адскими, и нет мне спасенья. Есть счастливые простецы, что видят в книге сей лишь пустые листы, есть души столь чистые, что по чтении живы остаются. Я же по опыту знаю, что познание губительно, и потому молю тебя, брат, ступай к исповеди, пока не обуяли тебя демоны.

- Я был на исповеди только что, - сказал странник, - и душу свою почитаю чистою, а потому к познанию готовой.

- Тогда, - сказал я, против воли кривя губы в усмешке, - ступай и найди брата Беренгара, что более моего о книге знает! - Тут расхохотался я и двинулся на коней, что от меня церковные врата ограждали. Подойдя же ко двери, понял, что ошибся - были то куча компоста и осел Северина, однако все казалось мне, что осел ложен, конь же истиннен. И, вбежав во храм, пал я перед алтарем, стуча зубами, и призывал поминутно то Беренгара, то кару Божию.

Наконец набрел на меня брат Венанций, что шел через храм в скрипторий, неся в одной руке свой словарь, а в другой чашу травяного отвара. И, взявши голову мою на колено, слушал безумные мои речи, и отваром поил, говорил же скупо, ибо что может сказать монах брату падшему? Одно только расслышал я из его речей - что перевел он Откровение до середины, и с каждой страницей ему все страшнее, и видит он знаки Апокалипсиса, и не может изгнать их из глаз своих ни молитвою, ни постом.

Тут зазвонили к вечерней службе, и ужаснулся я, поняв, что в падении своем пропустил процесс фра Дольчино, и дал дьяволу торжество. Зубы мои все стучали, но тут вплыл в храм Аббон и двинулся к алтарю, готовить дароносицу и ризы. Встал брат Венанций, поклонясь настоятелю, я же поймал на себе такой взгляд, что возжелал умереть. Ясно мне было, что аббат все знает, потому что ни о чем меня не спросил, ничему не удивился, ни слова не сыскал, а лишь обошел стороной, как мразь чумную.

Тогда подхватился я и покинул храм, не в силах видеть братьев моих, и, выбежав из монастырских врат, скитался горными тропами в надежде сломать себе шею. Сбежав же в долину, бросился я через лес, где наскочил на брата Беренгара, что босой нарезал круги вокруг аббатства нашего, ибо начал покаяние. Вскрикнув, в ужасе шарахнулись мы друг от друга.

Совершенно сбившись с дороги, бежал я по мхам и колючкам воистину куда глаза глядят. Остановился же лишь тогда, когда вдали показались башни города.

Продолжение Часа девятого (повечерие)

И вот, остановившись, сел я в пыль и стал унимать сердце свое. Дрожь моя прошла, и спросил я себя - каково же быть грешным, а не слыть? Не того ли в тайне я желал? Не добился ли желаемого? Не схлестнулся ли с демоном? И каковы плоды? И что нашел я на дне греха своего? И где то дно? И что хуже - самовольно жизнь свою оборвать или жить в компосте?

И с ужасом понял, что посвятил весь день исследованию грехопадения, как прежде исследовал пределы разума, и как искал грех в мыслях, ныне ищу его в чувстве. И с не меньшим ужасом понял, что исследование сие почитаю незаконченным, ибо не дошел до дна.

Тогда встал я и двинулся к городу, где томился в темнице фра Дольчино.
По дороге нагнал меня клирик из Авиньона, и на вопрос о еретике сказал, крестясь:

- Ужасные новости, брат - ранен святейший понтифик, отмолим ли жизнь его, не знаю, еретик же мерзостный бежал!

На минуту подумал я, что все связано, и коли бы последовал я совету Господа и тотчас явился на процесс - и еретик бы был наказал, и Папа здоров. Ужасные тени бросают наши деяния в мир, помилуй, Господь, грешные души.

В город войдя, не знал я, куда податься, и болтался по площади, как куль в проруби. Тут приметил меня школяр, из тех верно, что давеча постигали логику и над модусами прели, и радостно подскочил:

- Не вы ли брат Адельм из бенедиктинцев? Вас требует к себе немедля одна знатная особа! А знаете какая? Нипочем не догадаетесь!

- Не крути, школяр, - сказал я в великой от всего усталости, - пощади меня, глупого.

- Это принц крови Филипп де Пуатье! Наш Филипп Длинный! Вон его люди!

И верно. Пошел я к Филипповым людям, и с большим почтением проводили они меня к царственному отпрыску.

Удивления большого была достойна просьба принца крови. Желал он вести жизнь безгрешную, но не мог найти себе исповедника, и просил стать духовным его наставником.

Отшатнулся я от его просьбы, ибо прежде чем чужие грехи разгребать, со своими бы разобратся. Но взглянув на молодость его и скромность, понял, что поступлю немилосердно, коли откажу сразу. Потому принял я его исповедь и обещал направить к нему достойного поводыря.

В беседе же нашей выяснилось, что уже дважды посылал Филипп в наш монастырь просьбу о духовнике и деньги, ибо слава обители горной далеко впереди ее дел бежит, но ни ответа, ни духовника не получил. В исповеди же Филипп казался неумелым, ибо не покаяния желал, а совета, так что утвердился я во мнении найти ему опытного клирика, что и о душе позаботится, и о политике.

Благодарил меня Филипп за данные ему советы, я же стыдился.

Однако во всем происходящем сподобил Господь меня узреть знак. Ибо что бы ни происходило с душой монашеской и телом, любой монах - слуга и солдат Господень, и прежде заботы о себе есть у него долг перед другими. Долг же этот прописан в катехизисе, а подробно - в уставе монастырском.

Потому, выйдя от Филиппа, пошел я в темницу, ибо сказано - кормите голодных, поите жаждущих и навещайте заключенных.

В темнице томился в заточении единственный простец, что убил знатного господина и с минуты на минуту ждал повешенья.

Просил я стражу пустить меня к смертнику, дабы принять у того исповедь и тем дать торжество господнему закону.

Камера смертника оказалась мерзостной ямой, смертник же весь подобрался, дабы мог ступить я на сухую твердь, и тем немало меня умилил. Сказался он сущим простецом, что ни разу не был на исповеди, а вместо того резал за деньги люд по приказу главаря, и жизнь его предстала мне безрадостной и темной. Долго говорили мы о страхах и надеждах, и сказал простец, что более всего боялся в жизни предательства, но сам предавал, и потому предан был, теперь же ждет смерти. О надеждах же своих поведал, что надеялся всегда на деньги и их желал, но видит теперь, что самые важные вещи на деньги не купишь - ни дружбу, ни любовь, ни благодать Господню. В отпущении грехов простец сильно сомневался, так как уже себя похоронил, и спорил я с ним, говоря: "Коли раскаешься, ада избегнешь и пойдешь после смерти в места благие, а коли будет господня воля, и даст он тебе один шанс из тысячи, то и вовсе не умрешь - и начнешь тогда жизнь новую, словно дитя". Простец же утерял надежду, и убеждал я его, что все в руках Божьих, ибо даже волосы все на нашей голове сочтены, а дни жизни тем более. И делал так вопреки здравому смыслу, но согласно вере моей. Наконец, произнес смертник слова покаяния, и едва простер я над ним руки, свершилось неописуемое. Распахнулась дверь темницы, свет ворвался внутрь, и раздался бас:

- Эй, наемник, выходи - твой капитан тебя освободил!

Как заорет тут простец: "Чудо! Чудо!" - и вон. А я как сидел в луже, так и обмер.

Закружилась тут голова моя, выкатился я из темницы на свет Божий, вижу - мир словно преобразился, закатными лучами изукрашенный, а по площади городской, опираясь на посох, движется наш Хорхе.

Тут бесы меня толкнули - кинулся я ему в ноги, чуть не зашиб, за край власяницы схватился и кричу:

- Преподобный Хорхе! Вот вы не дали мне отпущения грехов, а моими руками Господь только что совершил чудо!

И спотыкался от счастья, передавая ему историю чудесного освобождения.
Поднял Хорхе незрячие глаза к небесам, и изрек:

- Что Господь на небесах развязал, то и я не вправе держать связанным. Ступай, отпущены тебе грехи твои. А в исполнение епитимьи будешь ты каждый день обращать в веру по три грешника.

Запела во мне душа, холодный ум же отметил: "Это лучшее основание для работы в инквизиции. Разными мотивами руководствуются ее работники, и только один идиот эдак исполняет епитимью".

Вслух же я сказал:

- Для исполнения сего придется мне покинуть стены обители, ибо грешники живут в городах. Но кажется мне, что без братьев моих, и без миниатюр, вдали от стен монастырских я зачахну.

- Вот и хорошо, - поморщился Хорхе. - Тут-то я тебя и канонизирую. - И слепым глазом подмигнул.

Так принял я решение работать в миру, жить же желал в обители по-прежнему, ибо на деле ни смерти не хотел, ни канонизации, прости, Господь, ущербного пастыря моего.

Тут ощутил я плечом легкое прикосновение, и услышал тихий голос, подобный голосу господа моего на дороге:

- Брат мой возлюбленный...

Обернулся я резко, и узрел мужчину черноволосого, в белом рубище. Ноги мои подкосились, но это оказался всего лишь доминиканец Петр Падуанский.

Час первый (бдение)

- Слава Всевышнему, что ты нашелся, - сказал Петр Падуанский. - В христианском мире такое нынче творится, что просто Господи помилуй.

- Говорят, Папа ранен, а фра Дольчино бежал из-под стражи, - перекрестился я.

- Да, мерзотный Дольчино нас покинул, - хмыкнул доминиканец, - но в Руане сидит его приверженец, и я намерен им заняться. Не откажешься мне помочь?

- Какая с меня помощь? - испугался я. - Я всего лишь бедный миниатюрист...
Но Петр Падуанский прервал мое блеяние, давая понять, что знает ему цену, как, впрочем, и мне.

- Однако это еще не все, - сказал он, впиваясь в меня глазами. - Инквизицией захвачен некий кардинал Поджетский, ему вменяется в вину насилие, учиненное над приемным сыном Козимо Медичи Анджело Фьорентино, а так же богопротивные речи и неуважение к церкви. Ни бумаг, ни полномочий за папской подписью при нем не обнаружено, поэтому думаем мы, что это самозванец. А ежели он и вправду кардинал - то одержим.

- Он одержим! - с готовностью подтвердил я, - он поверг меня в ужас своими поступками, и потому я бросил его во Флоренции, куда направил нас святейший Папа!

- Так ты его бросил? И не видел, как чинил он содомский грех? Или видел - и не воспрепятствовал?

Позеленел я, ибо понял, что под подозрением. Однако ответил более-менее твердо:

- Брат Петр, я не видел, как кардинал чинил непотребство, ибо оставил его ранее, так как... так как...

- Так как - что?..

- Так как он вел себя двусмысленно!

- По отношению к кому? К Анджело Фьорентино?

- Ко мне.

Брови доктора логики поползли вверх, и это не сулило мне, верно, ничего хорошего, но здесь пронесся мимо клюниец, крикнув на ходу:

- Папа при смерти!

В сумерках пробежали за ним монахи, Петр же Падуанский разом сгреб меня и кинулся следом.

Неслись мы огромными скачками, но несмотря на молодость свою едва я за доктором поспевал. Потому с середины пути уподобился ослу, ведомому на веревке. Доктор же бормотал "Господи помилуй!" и посмеивался.
На месте оказалось людно, тело Папы окружено было и клириками и мирянами, и все в напряжении, света же недостаточно - как всегда бывает при несчастье. Оценил доминиканец обстановку, в давку не полез, а свернул в заросли, в траву меня посадил и изрек:

- Желаю я, возлюбленный брат мой, принять твою исповедь, ибо знать мне надо, что случилось между тобой и кардиналом Поджетским.

Начал я говорить, но слова с трудом из меня шли, ибо касались постыдных вещей. Тогда накрыл меня брат Петр своим плащом, и вещал я из-под покрова истинную правду, поскольку не чувствовал за собой вины. И на вопрос, где был я во время преступления, ответил: с Беренгаром. И на вопрос, где бумага папская охранная, ответил: в келье Беренгара. И на вопрос, кто еще против кардинала сказать может, ответил: Беренгар.

Тут раздался крик и плач громкий, и женский визг, и возглас подобный грому: "Молитесь и плачьте - Папа мертв!"

Вскочили мы и кинулись в давку от куста, и попали в круговорот, ибо народ обезумел, и вынесло меня прямо к телу понтифика, что на золоте и парче лежал, как подкошенный ангел, и обильно был залит кровью.

И пока смотрел я, не слышал, что кричит Петр Падуанский, лишь когда он за руку меня дернул, опомнился. Понял, что вызнал доминиканец, кто убийца, и кем взят.

Снова понеслись мы по улицам и лесом по следам убийцы, уже в совершенной темноте. И у каждой заставы спрашивал брат Петр, давно ли были здесь латники и с ними пленник в бурой мешковине, и отвечали ему: пятнадцать минут назад, десять минут назад, пять минут назад, только что. Так домчались мы до крепости с флагом Тампля, ибо пленили убийцу храмовники, защищая свою честь: ранивший понтифика простец, что уже отдал Богу душу заботами папского окружения, имел при себе плащ орденский, что расценилось инквизицией как провакация, храмовниками же как оскорбление флага. И только тот, кто подложил сей плащ наемнику, думал, что схитрил.

Это сказал мне доминиканец, когда опускали мост. В качестве инквизитора Петра Падуанского пропустили с почтением, меня же не пропустили вовсе, что лишь бдительность храмовников доказывает. "Дождись меня, брат мой", - сказал Петр Падуанский, ступая на мост. И оглянувшись перед воротами, еще раз сказал: "Дождись".

Желал ли инквизитор закончить расследование дела кардинала, или мое собственное, коли таковое было, или думал, что удеру я со страху, или хотел дослушать мою исповедь, дабы дать отпущение грехов - того я не ведаю. Встал я на молитву перед крепостным рвом, и прочел розарий, и думал, что единственное дело, монаху пригодное - молиться, и Бога славил, что ниспослал мне для этого время. Когда же закончился круг четок, лег я в песок и так лежал. А как свет перед глазами затеплился, понял, что другой монах поставил передо мной свечу.

Потерявши счет времени, благодарил я Бога, что щедро рассыпает он на пути моем знаки спасения и погибели, чтобы шел я по ним, как по лестнице Иакова, и ада избег. И сердце мое исполнилось покоя.
Тут заскрипели петли моста, выпуская Петра Падуанского. Узрев меня, просветлел он лицом и сказал:

- Устал я, Господи прости, ибо завтрашний процесс будет нелегким. Пойдемте, брат Адельм...

Однако уйти от крепости удалось не сразу, так как только сейчас подоспел к ней Георгий Лазарский, проводивший следствие на месте убийства Папы, и стали инквизиторы спешно сводить дела. Все речи их я слышал, однако оглашать не буду. Одно меня развеселило - как, мяукая по обыкновению, поносил Георгий Лазарский кардинала Поджетского, ибо означенный кардинал объявил себя Великим Инквизитором, и у Папы сей титул подтвердил, и как теперь судить его, если сместить верховного инквизитора может только сам Папа, а Папа мертв?

- Ну, я просто не знаю, что это за ***** ! - мявкнул клюниец, на что брат

Петр перекрестился:

- Гос-с-споди помилуй!

- Да, и что прикажете делать, возлюбленный брат?

- ******, - предложил брат Петр, - потому что иначе выйдет *****, а она нам не нужна.

- Господи помилуй, возлюбленный брат, ну что вы такое говорите!
Обнял тут брат Петр брата Георгия и в ухо ему зашептал, отчего оба премного развеселились.

- Да, кстати! - обернулся брат Георгий, - а что у нас с братом Адельмом? А?

- Брат Адельм чист, - заверил Петр Падуанский.

- Ну и славно. Однако, если завтра будет процесс над... как бишь его?

- Вильгельмом Баскервильским.

- Что!? - оторопел я.

- Да! - пискнул брат Георгий, и сразу сделался похож на камышового кота. - Это ваш Вильгельм разлюбезный убил Папу нашего Климента!

- Ангелического Папу, заметьте! - хмыкнул брат Петр.

- Так вот, если завтра будет открытый процесс, кардинал Поджетский мне там ***** не нужен!

- Господи помилуй!

- Вот и давайте решать, кто и как, кроме Папы, может его убрать! Есть ли подобные установления? А, возлюбленные братья? Брат Адельм?

- Инквизитора можно отозвать за невежество, - сказал я, ибо знал это по книгам, поскольку интересовался. - Это самое ужасное его преступление. Наверное, в отсутствие Папы это может решить трибунал.

- Умница! - погладил меня по волосам Георгий Лазарский, - Способный мальчик. Ну ладно, возлюбленные братья, прощайте, а у меня, ****, еще дел по горло.

Расцеловались инквизиторы, прощаясь, и час утренней встречи назначили.

И спросил меня Петр Падуанский, ведя по дороге от крепости к городу, готов ли я дать ему окончательный ответ и работать в инквизиционном трибунале?

И сказал я: "Да".

И спросил он, с кем из инквизиторов желаю я работать.

И я ответил: "С вами".

"Я не знаю, какой из двух процессов предстоит мне вести, - сказал доминиканец, - и в какой из крепостей буду находиться. Но найду способ о том сообщить".

Я же пожал ему руку.

Час третий (ночь)

Так шли мы лесом по дороге, и я говорил, что ничего не знаю об инквизиционной деятельности, к тому же не обладаю ни достаточными навыками, ни напряжением ума, который прилагать приходится.

- Инквизиция слагается из трех частей, - сказал Петр Падуанский. - Из расследования, исповеди и проповеди. В знании догматов и доказательстве их поможет Фома Аквинский, в расследовании - логика, а к исповеди приведет вера.

- Боюсь я, что моя неопытность будет вам тяжкой обозою.

- Опыт приходит с практикой. Важнее, однако, чтобы руки инквизитора были чисты. Тогда их направляет Господь. Потому и исповедуемся мы друг перед другом... Кстати, в этом особенность любой этической деятельности. Знаешь, что этику определяют как "науку о действии"?

Поразился я, ибо было в этом нечто от милых моему сердцу парадоксов. И Бога возблагодарил, что послал он мне такого ученого наставника.

- Фома же учит, - продолжал брат Петр, - что "Господь есть чистое деяние". Что можно толковать двояко. Как действие и только действие, и как действие чистое, то есть лишенное грязи.

- Руку действия Господня сегодня я на себе познал, - признался я. - Когда без отпущения грехов и думая, что погиб, исповедал заключенного. - И рассказал историю о простеце.

Посмотрел мне в лицо Петр Падуанский и произнес:

- Грязь к вам не липнет, брат Адельм. И это очень хорошо.

Тут на дороге показались с десяток монахов в одеждах моего ордена. Устремились мы к ним с пожеланиями мира, и они ответили: "Мир вам!" Когда же подняли мы руки для крестного знамения, ощутил я сталь на горле и под сердцем нож.

Еще не веря в произошедшее, упал я наземь. И, увидев рядом тело Петра Падуанского, понял, что убиты мы оба.

Ни о чем напоследок не успел я подумать, кроме того, что умер, достигши счастья. И, верно, таков был обо мне Господень замысел, ибо лучшая смерть - внезапная.

- Убери, убери их с дороги! - горячо зашептали над головой. - А то ряса белеет! Да ветками, ветками присыпь! Давай, тащи!

Подхватили меня руки стеснительных наших убийц и поволокли в чащобу, так что клочья рясы отдирались по пути, спутника же моего присыпали валежником.

Наконец затих вдали топот, и остался я смотреть на звездное небо, и различал в нем Гончих Псов. Ни шевельнуться не мог, ни повернуть головы, проваливаясь в сон без сновидений. Одна мысль грызла сердце мое - что худо придется инквизиции без Петра Падуанского, мужа многих добродетелей, да и я бы сгодился, теперь же церковь как ларец алмазный, подлежащий разграблению.

Тут раздались на дороге шаги, а с ними нудный голос:

- Вставайте, вставайте, ночной убийца что шутник, лунные ножи не заточены, вставайте...

Повернулся я и узрел человека в мирской одежде с колотушкою. Прогремел он и дальше пошел - мы же с братом Петром встали и понять не можем - живы мы или нет, а если ни живы, ни мертвы, то где находимся?

И, взглянув друг на друга, одновременно изрекли:

- Брат мой, должно быть теперь мы в раю!

РАЙ

И такое нас разобрало веселье, какое только ангелам дается. А уж когда извлек брат Петр из рукава бутыль вина красного, причастного, а из-под рясы рыбин и ломоть хлеба - не сказать, что началось. Вспомнил я, смеясь, как сравнивал себя с Иоанном, а Беренгара - с Иудою, и сказал брат Петр:

- Значит, Иоанн, пойдешь ты нынче с Петром вкушать в раю кровь Христову, аминь!

 

И добавил я:

 

- В Неопалимой Купине.

 

И обнявшись по-братски пошли мы через лес в неопалимую купину, что блестела между двух лунных лучей, вдали от всякого жилья, и стали в ней, и Третий был между нами.

 

Тут раздалось пение красоты необычайной. И узнали мы Иудину песнь, что всему христианскому миру известна, ибо сочинена знаменитым британцем Андреем Веберским. Оглядевшись же, завидели за спиной сверкающий Храм со многими колоннами, крытый белоснежным пологом, как шатром. Пение, несшееся оттуда, разбудило мое любопытство, и решил я пойти посмотреть на певца, поскольку и по языку чужому, и по чистоте голоса понял, что это ангел.

 

В три прыжка достиг я сверкающего Храма, а как взглянул за колонны, дара речи лишился - так сиял он внутри небесными сокровищами. На столе вечери, крытом парчою, стоял певец с лютнею и волосами цвета ржи, вокруг сидели девы красоты невиданной, словно полевые лилии, над ними вились орифламмы, за столом же сидели рыцари христианские, одетые в сталь и славу. Более же всего поразили меня шесть чаш, что стояли прямо передо мной, ибо это были чаши небесного пиршества. Тут понял я, что место сие - замок Монсальват, иначе - Гора Спасения, где обитают девы бессмертных добродетелей, а с ними свита Артурова - воины Христовы, и стерегут они Грааль. Грааль я тут же распознал, ибо был он больше и тяжелее прочих.

 

И обернулся ко мне один из рыцарей и приветливо кивнул, а девы стали внутрь звать, и улыбались белозубо, я же сказал, что нынче с братом своим Петром чествую Господа, и потому прошу дать мне одну из чаш. Протянул мне рыцарь наибольшую - сам как есть Грааль - и напутствовал словом добрым, чашу же просил потом вернуть, ибо здесь ей место.

 

Обещал я клятвенно, что будет чаша на месте своем, и с серцем легким вернулся к брату. Когда же преломили мы хлеб и вкусили крови из чаши Господа, расступились небеса, и излилось с них сияние не лунное, а то, что в Откровении описано, и открылась лестница Иакова, и по бокам Престолы. И смеялись мы, приветствуя Спасителя, и знали, что стали ловцами человеков. И поразился я, что исследование грехопадения привело меня в рай, дно же бездны оказалось небесами, и все перевернулось с ног на голову. И сказал Петр, что любое явление имеет две маргиналии: нижнюю, что к разрушению ведет, и верхнюю, что ведет к святости. И сказал я Петру, что проверю это умозаключение на опыте, а Петр сказал: аминь. И лишь у одного явления не могли мы найти вехней маргиналии, сиречь предела - у счастья. И тогда Третий, что был меж нами, произнес: "Чаша Моя не имеет предела. Седце человеческое чаше подобно, и кажется человеку, что она полна, но наполняеся еще и еще, ибо наполнена может быть только Моей любовью".

 

Так беседовали мы с Господом и о Господе до зари. Когда же восток заалел, встали мы от пиршества и сказали друг другу:

 

- До встречи, Петр!

 

- До встречи, Иоанн!

Перекрестился я, бесов отгоняя, сунул чашу в поясной кошель, и пошел к дому.

- Клялся, что будет чаша на месте своем.

Тут сразила нас обоих догадка, ибо после того, как из чаши Господа испили апостолы кровь Христову в раю, на земле ей не место, а место в вечном царствии.

Развел хозяин дома руками, я же чудом был раздавлен.

Однако виконт де Транкавель, желая убедиться самолично, вышел на поиски, и слуг своих для того созвал. И искали на поляне в пять шагов чашу с факелами и собаками, но не нашли. А я в смятении вернулся в обитель.

В ранний сей час застал я проснувшимися брата Ремигия и брата Северина, и встал вместе с ними на хвалитны. Исполнив канон, стали мы шептаться в нарушение Устава о происходящем в нашем аббатстве, но тут подоспели прочие братья, и пенье далеко разнеслось. Я же за братом Северином пошел к его огороду.

Грядки свои Северин содержал в порядке, словно каталог книжный - на двух репа, на пяти травы лечебные, а на боковых двух взошла новая рассада, что брат мой канапелью называл. И вот посреди грядок новых узрел я четкий отпечаток подошвы, под коей рассада примята была, в следе же роса скопилась.

- Вот, - сказал Северин, на след указывая, - кто-то повадился в мой огород, и канапель топтал. Зачем, скажите, брат Адельм, бежать ему через огород, коли стоит он на самом отшибе?

Огляделся я и говорю:

- Мог с кухни бежать в скрипторий, однако путь сей окружной. Ходят в скрипторий через церковь. Если только... если только не в час службы бежал, когда в церкви полно братии.

Перекрестился брат Северин и зашептал:

- Утром вчерашним, пока вы отсутствовали, после мессы сразу зашел к нам францисканец Вильгельм Баскервильский со спутником братом Адсоном. Крутился здесь, что-то вынюхивал, а после проследовал вроде как в Авиньон, Адсона же своего тут бросил. Говорил, отрок сей большого ума. Я же думаю, что Адсон этот - специально к аббатству приставлен, чтобы следить за всем, и Вильгельму доносить. Однако, помня о хваленом уме его, подозвал я давеча Адсона ко грядкам, и в след указавши, требовал расследования - кто канапель топтал. И что вы думаете, брат Адельм? Начал он дознаваться? Сунул ногу свою в след, посмотрел - совпадает ли - и довольно так произнес: "Не мое!"

Тут, также перекрестясь, сказал я ему, что францисканец Вильгельм содержится ныне под стражей, ибо дел наворотил, а сумасшедший он или отступник - решит следствие.

- А я подозревал... - закивал Северин. - И этот Адсон его мне также подозрителен.

Постояли мы над грядками, потом взял Северин свою бадью поливальную, траву опрыскал, сорняки злокозненные подергал, руки вымыл и сказал доверительно:

- Потому, брат Адельм, решил я сам в деле сем разобраться. След-то вишь какой - не очень глубок, значит, весу злодей среднего. А на пятке каблук. Братия же наша в сандалиях ходит. Потому думаю, что это из пришлых.
Уставился я на след, а сам стал ноги монахов наших вспоминать. На миг показалось мне, что это переводчик наш брат Венанций, ибо в отличие от прочих носит Венанций чиновничьи башмаки. Но тут же, сравнив размер подошвы, от версии отказался. Венанций наш в аккуратности своей похож на кота, видом же изящен, и стопою мал.

- Постойте-ка, брат Адельм, - вдруг воскликнул брат Северин. - А ну, подымите ногу!

И пав на землю, выволок ногу мою из-под рясы, и оба мы на нее уставились, ибо была она в сапоге.

- Что это, брат Адельм? - радостно вопросил Северин. - Никак каблук?

Смущение меня одолело, ибо выходило, что со времени похода с кардиналом Поджетским не снимал я светской своей обуви, хоть и казалось мне, что осталась она в келье Беренгаровой.

- Так-так, - довольно протянул Северин. - А чья это на вас, брат мой, ряса? Ваша-то, помню, той же черноты была, что и пелерина, и из полотна, а сия вроде выцвела, и из шерсти!

Смутился я еще сильней, хоть и непричастен был к происшествию на грядках, однако отболтался как то. Сам же бросился в келью Беренгарову за рясою своей и папской бумагою. Казалось мне, что теперь она может мне пригодиться.

Рясу свою я скоро обрел, бумаги же не сыскал. Перетряс сапог, потом солому, потом ложе Беренгарово. Тут попалась мне бумага другая, и сердце мое заколотилось бешено.

На листе пергаментном Беренгаровым почерком схема была вычерчена, вроде воронки или лабиринта. В квадратах содержались слова, а между ними стрелки шли. В словах же узнал я названия книг библиотечных, общим количеством двадцать две. "Не столько ли карт в еврейской колоде?", - вспомнил я, и мороз пошел по спине моей, ибо кто к Каббале прикоснется, умом повредится.

Под некоторыми из заглавий книжных стояли номера, что выглядело, к примеру - "Золотые слова Пифагора, 3, 14, 8, 30". Поломавши голову, догадался я, что это страницы, на коих есть обведенные слова, о чем давеча Беренгар говорил. И порядок их соблюден, чтобы прочесть текст тайный, из многих текстов состоящий.

От страха и любопытства дыхание мне перехватило, так как понял я, что нашел брат Беренгар каталог истинный, и хитрее тот оказался, чем мы думали, ибо все 2500 томов до смерти можно листать, ежели не знаешь, по каким книгам знаки раскиданы.

И восхотел я схему эту откопировать, для чего спрятал ее в рукаве и в скрипторий кинулся.

В скриптории застал меня колокольный звон к мессе утренней, но, зубы сцепив, усердно я чертил, гневя Господа. Оттого и не успел - ибо нашел меня за работою брат Ремигий, и, спрятав бумагу драгоценную в маргиналии свои, пошел я вослед брату в церковь.

В церкви царило смятение, ибо никто не мог найти Аббона. Звонили снова, но аббат словно сквозь землю провалился, и шептались братья, не смея начинать без настоятеля, что случилось худое.

Тут снаружи крики раздались, отчего выскочил я из двери первым, ибо ближе всех к оной был, зайдя позже прочих. И узрел картину непотребную. У ворот монастырских стоял брат Беренгар, а супротив него отрок блудного вида, и в отроке сем узнал я одного из сыновей греха, что в лупанарии содержатся и вместе с магдалинами плоть за деньги ублажают, Господь, помилуй души грешников.

Гнал Беренгар отрока вон из ворот, отрок же, в скобу дверную вцепившись, верещал, и некой мзды требовал, и клялся, что с места не сойдет, пока не получит от Беренгара обещанного.

Тогда схватил Беренгар бочку с водою и отрока окатил.

Монахи за спиною моею на картину взирали молча, и многие в храм вернулись, рассудив, что прав Беренгар, и мирянам тут ход закрыт, другие же крестились.

Тогда подошел я к отроку, с коего лужа огромная уже натекла, сам же он, крича, требовал извинений - и хотел отвести его в сторону от врат. Удалось это мне не сразу, ибо уперся он, как коза, и с места сходить не желал.
Долго я его увещевал, и обнимал отечески, пока не разрыдался он и не позволил вести себя за врата. Там, в траву сев, слушал я его горе, как не поделили они с братом Беренгаром котлов, кои совместно мыли в речке нашей, под горою протекающей, и где потерял отрок свою посудину, магдалины же, не досчитавшись пропажи, отрока били и гнали вон, веля котел найти. Тогда решил отрок искать в монастыре Беренгара, дабы спросить того, не взял ли котел чужой по ошибке. Беренгар же, выходило, отрока и слушать не желал, и на порог пускать, и оскорбил мерзейше, да водой облил.

Утешения ради расспрашивал я отрока о жизни его, дабы не думал он, что монахи ко греху брезгливы, котел же обещал сам поискать. Немного оттаял отрок, и про жизнь свою рассказал, особенно же о том, как Папу вчера ранили, поскольку ранил понтифика охранник лупанария, магдалинами пригретый. Охранник по словам отрока был не в себе, драться же любил, оттого и содержали его магдалины. Раз, обслуживая рыцарей-храмовников, стянули магдалины у одного плащ орденский, и премного потешались, представляя, как спросят с рыцаря регалию, а тот язык проглотит, ибо нельзя храмовникам целибата нарушать. И так плащ этот запал в душу охранника, что везде его с собой таскал, к сердцу прикладывал, а порой, на ветру встав, махал им, как флагом. Отнять же его магдалины не могли. А бордель-маман лишь посмеивалась, видно, были у нее о том собственные планы. И, поскольку проявил я к истории повышенный интерес, рассказал отрок, что, когда охранник Папу нашего ранил, был на месте убит, плаща же при нем не было. А положен плащ был уже на мертвое тело одной из расплакавшихся магдалин, вроде венка погребального. А какая то из девиц была, знает бордель-маман.

Тут помолился я над отроком, прося его на брата Беренгара не гневаться, просил у него прощения за всю братию и худой прием, а после вернулся в церковь.

В церкви братия кишела, ибо аббат так и не нашелся, зато объявился клирик, коего у ворот я упустил - так усердно отрока утешал. И теперь сей клирик предлагал отслужить чин мессы. Монахи же не знали, как поступить, ибо речи клирика были странны: следовало из них, что мессу служить может кто угодно и где угодно, и подозревали братья, что перед ними дольчинит.

Тут подошел ко мне монах незнакомый в одеждах ордена клюнийцев, что от наших совсем не отличимы, лишь четки не на поясе, а на шее висят - и передал записку.

Развернул я ее и прочел:

"Брату Адельму Отрантскому, монастырь в Аппенинах. Возлюбленный брат мой! Нижайше прошу Вас присоединиться к заседанию инквизиционного трибунала по делу об убийстве понтифика. Нижайше также прошу извинить меня, так как я не успел зайти за Вами, будучи срочно вызван. Жду вас в Тампле. Брат Петр".

Час шестый (обедня)

Испросив у Господа прощения за пропуск мессы, помчался я вниз с горы, намного клюнийца опередив. И махал перед воротами Тампля запискою, как охранною грамотой, и имя Петра Падуанского как пароль называл.
Войдя в Тампль, узрел я огромный двор, и конюшни, и рыцарей в белом, что молча стражу несли, и двери зала Капитула, что предоставлен был инквизиционной коллегии для ведения дела.

В зале же застал семь человек трибунала, из коих двух следователей - Георгия Лазарского и Петра Падуанского, кардинала Жака д'Юза, представлявшего курию, писаря брата Роже, двух младших следователей и секретарей, а также кардинала из числа храмовников, представлявшего местную власть. Эти сидели за столом, а перед оным приведены были свидетели обвинения, и полно охраны.

Пристроился я с краю стола, а Петр Падуанский, молча пересев, оказался по левую мою руку, и стал чиркать записки.

"Разбирается ранение понтифика, пока Вильгельм без сознания", - написал он и подвинул мне.

Свидетелем в то время выступал рыцарь Тевтонского ордена, чье командорство располагалось невдалеке от папской ставки. Речи крутились возле виновности и невиновности тамплиеров в найме убийцы и личности самого посягателя.

"Папу ранил охранник лупанария", - написал я. - "Плащ утянули у рыцаря девицы, все знает хозяйка".

Кивнул брат Петр и шепнул:

- За ней пошлют.

Дело вел Георгий Лазарский. Вызвал он следующего свидетеля, отчего понял я, что кардинал Поджетский отстранен, место же его занял брат Георгий.

"Сейчас мы выйдем отсюда вместе", - написал Петр Падуанский.

Пока провожали одного свидетеля и вели другого, отдал брат Петр распоряжение пригласить бордель-маман, откланялся, и мы вышли.

- Мы идем к дому Робера д'Артуа, - сказал брат Петр за воротами Тампля. - Сейчас я буду говорить, а ты вести протокол.

С этими словами отдал он мне груду бумаг, весьма сожалея, что секретарские дела содержатся в таком беспорядке, одну же бумагу выудил и нес в руке. Начался тут ливень, и как я доносы с протоколами от хлябей небесных уберег - право, не разумею.

Мессир Робер встретил нас с крайним радушием, ибо сам желал встречи. Подозревал Робер родственницу свою Маго д'Артуа в наведении порчи. Говорил, что нет у него прямых тому доказательств - только косвенные, как то крайняя слабость здоровья, резь в глазах, истощение мужской силы, невозможность свалить кулаком быка, как в прежние времена, главное же - книга сатанинская, кою по его приказу добыл в доме Маго один из слуг.
Все это было кратко изложено в его доносе, по которому и беседовали они с братом Петром, подробности же я записывал с великим усердием, в чем наставник мне способствовал, говоря время от времени: "Пишите, брат Адельм!"

Книга сатанинская также явлена была и присовокуплена к делу, имя слуги выяснено. Еще представил мессир Робер нам свою племянницу Адель, девицу стройную, как лилия долины, которая с улицы видела, как в доме мадам де Борж накануне тени плясали, и вершилось некое таинство, и узнала там фрейлину Маго Жаклин.

После чего, снявши показания, беседовали мы с мессиром Робером уже без всякой нужды, ибо был сей муж любезен и гостеприимен, и от щедрот своих отсыпал нам денег, что всех троих развеселило.

Выйдя от Робера, взяли мы понятых, и отправились к мадам де Борж, однако дом ее нашли пустым и разоренным, двери же раскрытыми. И тут подробнейшим образом был учинен обыск, причем я, бывший тут ранее, объяснял, как и что здесь прежде располагалось, и каковы изменения. Стол в салоне стоял без покровов гол, и воском был уляпан, на стенах пучки трав сохранились, и огарки в них, на лавках огарки и под ними воск, что весьма подозрительно, ибо на лавках сидят обычно, а не свечи жгут, под столом же попалась нам огромная гнилушка мерзотнейшего зеленого цвета, словно красили ее зельем, и под скамьей в тайнике россыпь флаконов.

Флакон один я цапнул, но брат Петр по руке меня огрел, взял улики полой плаща и вместе с прочими сложил в кучу.

Попалось мне еще рядом со столом огниво, коим свечи зажигают - и я его гордо брату Петру поднес, но тот лишь рукой махнул:

- Оставь. Огниво само по себе чисто.

Потом был составлен протокол с перечнем найденного, и хотел я уж улики с собой тащить, но прехитрый брат Петр запретил. Взял кучу и в том же доме перепрятал, что и не найти, коли место не знать.

После чего, довольные весьма, сидели мы и пили воду. Тут некстати вспомнил я, что последний раз пищу вкушал позавчера, если не считать райского вина. Ухмыльнулся Петр Падуанский и сказал, что у него от такой работы во славу Господа давно уже катар желудка завелся, и оттого ненавидит он катарскую ересь, что донимает его внутренний еретик.

В небесах же стоял тот час, когда знать городская обедает и дремлет. Оттого решил я использовать краткое затишье с пользой. А именно, взять из своей обители папку с маргиналиями и под делопроизводство ее приспособить, дабы не падали листы из рук, под дождями не мокли, и писать на весу можно было.

Брат Петр вызвался меня сопроводить, так как в нашей обители было у него дело. Очень озабочен он был состоянием души брата Беренгара, и хотел дать ему в исповеди утешение.

Как теперь понимаю, следовало в монастырь наш не одного инквизитора вести - а весь трибунал, да и поселить там до тех пор, пока не распутают клубка. Ибо ко всем бедам, кроме ереси катарской, обитель наша причастна оказалась, многим же была источником, и воистину бросала окрест себя жуткие тени. А все Хорхе, хоть и слеп! Я же, хоть и зряч, по неопытности видеть не умел.

В монастыре застигла нас чудовищная гроза. С неба лило, как в потоп, в скрипторий воды нанесло, ибо не сразу сообразили братья затворить окна. Папку свою нашел я в сохранности, и разложил в ней направо маргиналии, налево же - протоколы с доносами.

Брат Петр отправился до Беренгара, а ко мне подступил брат Бенций.

Утверждал Бенций, что гроза сия и ливень - знак гнева Господня, ибо начался дождь в тот миг, когда пошли братья к причастию. А причащал и мессу служил клирик-еретик, что и впрямь оказался дольчинитом. Только от смирения своего не погнали монахи его из-за алтаря, а вот от причастия из нечистых рук отказались. И прогневался Господь. Аббат же наш, как выяснилось, тяжко заболел, и до сих пор лежит лежмя, отпаиваемый травами с Севериновых гряд.

Брат же Венанций, что за столом соседним переводил Откровение, слышал наш разговор, и немедля в него вступил. Говорил, что отродясь не слыхивал, чтоб мессу в христианнейшем монастыре еретики служили, и был бы от того гром небесный, но - поскольку видел сие собственными глазами - зрит в том одну из сорванных печатей Апокалипсиса, и пальцем в соответствующее место перевода потыкал, и вслух его зачитал.

Тут сверкнуло в небесах, отчего лица наши на миг стали синими и словно мертвыми, и волной дождя снесло оконную створку. Кинулись монахи книги и записи спасать, поскольку при такой стихии чинить окно не было никакой возможности, мы же с остальными сбились в кучу и тряслись от страха.

- А еще, брат Адельм, случился у нас труп, - замогильным голосом возвестил Бенций.

- Кто!? - вопросил я, унимая сердечный стук.

- Давеча заходил в обитель нашу странник, до книг охочий. Его направил Михаил Цезенский... Так вот, странник этот умер.

- Разве? - засомневался Венанций. - Он вроде как еще дышал...

- Брат Себастьян точно сказал, что умер. А если б врал, то не лил бы слез...

- Если он уже умер, где тогда тело его или могила? - продолжал сомневаться Венанций.

- Т-сс! - сказал Бенций. - Тело я видел. Его забрал аббат.

- И слег, видно, оттого, - ухмыльнулся Венанций, но шутки не вышло. А вышло, что так оно, конечно, и есть.

Ох и натерпелся я ужаса! Особенно, когда после сих слов ужасных отворилась дверь, и вошел в скрипторий боком человек в рванье, не то вагант, не то бродяга. Прошел же беспрепятственно, видать, оттого, что по дождю вся братия попряталась, ворота же на засов закрыть забыли.

- Мир вам, - заблеял он. - Мне нужен брат Адельм, что, по словам, работает в здешнем скриптории...

- Что тебе, добрый человек? - выдвинулся я.

- Меня прислал Михаил Цезенский, и благословил искать здесь высшего знания...

Ох как рассвирипел я, Господи помилуй! Не на Михаила, конечно, и не на пришельца, а сам не знаю на что. Отвел бродягу в сторону и такого ему наговорил, что у самого волосы дыбом встали, бродяга же глаза выкатил и побелел. Однако желания своего не оставил. Сказал я ему тогда искать отца Хорхе и душу тому в исповеди раскрыть, в тайне надеясь, что как услышит Хорхе о жажде знаний запретных, да о поисках в нашей библиотеке - все ходы перекроет, да припугнет пришельца хуже моего.

Побежал бродяга наружу, а в скриптории показался мокрый и мрачный Петр Падуанский. Скрючен был так, словно тюки чертям помогал таскать, и ликом бел. Знать, под дождем брел, не торопясь, а то и вовсе охлаждался - такого ему Беренгар наговорил.

Посмотрел я на него вопросительно, на что брат Петр прикрыл глаза ладонью, и сказал, что тяжела и ужасна была исповедь, и в исполнение епитимьи запретил он брату Беренгару приветствовать монахов поцелуем братским, а велел ограничиться лишь братскими объятиями. Потом сказал, что и сам не прочь теперь исповедаться, и спросил, не приму ли я исповеди его.

Остолбенел я и испугался, сам не знаю отчего, и молчал.

- Что с вами, возлюбленный брат мой? - спросл Петр Падуанский.

И ответил я:

- Ничего.

Тут дождь стал стихать, и потому следовало, помолясь, идти к еретикам. 

Час девятый (повечерие)

Первым же человеком, что встретил нас в городе, оказался прево.

- Слава Богу! - воскликнул он. - Вот и вы! Прошу вас, займитесь же, наконец, нашим еретиком! Потому что он грозится наложить на себя руки! Говорит, год уже сидит в темнице, и вот теперь отказался от пищи! А тюрьмы переполнены! Мы его от греха подальше держим в погребе, а там и повеситься недолго!

На что Петр Падуанский философски заметил:

- Еретики на моей родине сидят по восемь лет, и ничего. Им это на пользу. Брат Адельм, дайте-ка мне дело дольчинита.

Раскрыл я свою канцелярию, брат Петр ловко выудил из нее нужные листы, поразив меня скоростью и очевидным знанием каждой бумажки, пробежал их глазами, и мы пошли.

Место, где содержался дольчинит, с тем же правом можно было назвать погребом, с каким окрестить олифанта домашний скотинкою. Это был огромный пищевой склад трехметровой глубины, в конце которого находился спуск еще на три фута, а далее узкий канал, вроде протоки, в торце же карцер. Полагаю, прежде чем стать карцером, место сие было винным погребом, на что намекала ширина протоки - как раз по объему большой бочки, коих уместилось бы здесь с десяток в ряд, да в торце полдесятка. Самым же любопытным была идущая вдоль протоки балка, на которой крючьями крепились, словно завесы, платья женские большим количеством, так что от входа и не видно, что дальше склада делается.

Залезли мы с Петром Падуанским под землю, а навстречу еретик - тощий, белый, матерый, глаза на свет щурит. "Здравствуй, мой хороший, - говорит Петр Падуанский. - Ступай-ка назад". Отступил еретик по винной протоке, а мы за ним - прямо в юбки женские. Идем вслепую, подолы руками разгребаем, только слышно, как поминутно восклицает наставник мой: "Господи помилуй!"

Наконец утвердился брат Петр, еретика в протоку на колени поставил, и тут ясно стало, что из-за юбок длинных никто из нас троих друг друга не видит, как в исповедальне. Потому писал я первый свой допрос на слух, и пару раз оканфузился.

Поначалу привел Петр Падуанский дольчинита к присяге, для чего протянул ему Писание и просил, положа одну руку на текст, другую же вверх подняв, поклясться говорить правду и ничего кроме правды во имя Господа нашего, аминь.

Потом по протоколу первого допроса спрашивал, правда ли то и это, и говорил ли так дольчинит, а ежели говорил, то что именно имел ввиду. Беседовали они спокойно и даже миролюбиво, так что, когда дольчинит выразил сомнение в догмате о непогрешимости Папы, брат Петр ему доступнейше и подробно объяснил, что под этим подразумевает церковь. Сомневался дольчинит и в природе Троицы, на что тоже получил ответ. Еретик оказался боек на язык, и ума дерзкого, брат Петр же от него не отставал, и также являл сокровища разума, так что вышел у них ученый диспут, а я и язык высунул, заслушавшись. Потому не сразу заметил, как тон брата Петра изменился. Говорил он теперь монотонно и без всякого выражения:

- Веруете ли вы в Иисуса Христа, родившегося от Марии Девы, страдавшего, воскресшего и восшедшего на небеса? Веруете ли, что за обедней, совершаемой священнослужителями, хлеб и вино божественной силою превращаются в тело и кровь Господа нашего? Признаете ли церковное право, власть Папы как наместника Бога на Земле, власть его как наследника Святого Петра? Да или нет, отвечайте, признаете ли Папу наследником Святого Петра, которому даны ключи от врат небесных, и что свяжет он на земле, то и на небесах связано будет? Отвечайте, да или нет?

- Да, - пробормотал еретик.

- Признаете ли вы Папу человеком, способным ошибаться, или наместником Бога на Земле?

- Папа - всего лишь человек!

- Признаете ли вы Папу наместником Бога на Земле?

- Да!

- Вы противоречите сами себе. Пишите, брат Адельм: отрицает святость Папы. Далее. Признаете, что не следует повиноваться человеку, а только Богу, и потому следует отрицать власть прелатов?

- Я признаю власть прелатов, но многие из них сделали церковь подобной Блуднице Вавилонской!

- Отвечайте на вопрос.

Я робко отодвинул висящий перед глазами подол и тут же пожалел об этом. Человека, говорящего с еретиком, я не знал. Мало того, я ужаснулся его лицу. Оно было темным и неподвижным, глаза прищурены и сведены к переносице, на висках пот. Адов лик этот пробрал меня до печенок, и не мог я понять, отчего стал он так безобразен, пока не догадался, что эдак не дает инквизитор сбить себя с толку.

...- пишите же, и отрицает святость церкви.

- Что писать? - проблеял я, ныряя от завесы к бумагам своим.

- Отрицает спасение души и святость церкви, - повторил брат Петр.

В спешке вписал я нужный пункт, слыша краем уха:

- Признаешь ли таинство исповеди, отпущение грехов и жизнь вечную? Да или нет? Признаешь, что отпущенные священником грехи отпускаются в глазах Господа? Отвечай, признаешь ли, что покаяние есть таинство, предшествующее евхаристии, в коей становишься ты причастным тела и крови Христовой?

- Грехи мне отпускает бог, а не человек.

- Ты не доверяешь священнику?

- В евангелии сказано: горе вам, фарисеи и книжники, что превратили Храм божий в вертеп! Сказано: исповедуйтесь друг перед другом!

- Ты считаешь, что всякая власть греховна, в том числе и власть церкви, и не дано ей ни судить, ни миловать, ни вести к свету душу?

- Нынешняя церковь только судит!

Тут случилось страшное. Рухнул Петр Падуанский на колени в грязную винную канаву, руки в объятии раскинул и тихо произнес:

- Брат мой во Христе, ты ошибаешься... Как ты ошибаешься! Как милостив Господь, милостива его церковь... - тут, похоже, обнял он еретику ноги, и от такого его самоумаления я потерялся, и бумаги уронил.

- Раскайся, брат мой, и церковь с радостью примет тебя в свои объятия! - смиренно молил брат Петр. - Огромен мир, и исполнен надежды. В гордыне своей толковал ты догматы, вместо того, чтобы спросить о них пастыря, слухи предпочитая опыту... Тебя интересует теология - ступай учиться, желаешь служить Господу молитвой и деянием - ступай в монахи, желаешь жизни чистой и нищей, вдали от мирской власти - ступай в отшельники или в орден святого Франциска... Зачем же повторяешь ты за фра Дольчино то, чего не знаешь сам? Зачем в отчаянии своем ничего не делаешь для своего спасения? Не губи душу свою, раскайся...

Потом была тишина, поскольку брат Петр лишился сил, а еретик боролся сам с собою. Наконец сказал дольчинит что-то брату Петру, тот встал, и начали они спокойно беседовать. Потом все повторилось сначала - брат Петр бубнил и давил еретика, приказывая мне писать то или иное, и выходила беспросветная бесовщина, потом снова умолял. В конце концов сказал дольчиниту:

- Осторожно! Дважды подступал я к твоей душе с мольбой о покаянии. Следующий раз будет последним.

С тем развернулся он и вышел наружу.

Следом шел я, ни жив, ни мертв, ибо увидел, каких затрат требует от монаха работа инквизитора, какими силами играет и к какому результату стремится.

Не успел брат Петр перевести дух, как подошел к нему секретарь трибунала, говоря, что ждет нас в коллегии, которая в Тапмле заседает, Георгий Лазарский.

...В капитулярной зале, где расположился трибунал инквизиции, картина царила маргинальная. Окна были растворены настежь, так что света со сквозняком довольно было. На лавке, откинувшись и ноги на стол положа, возлежал Георгий Лазарский с компрессом на лбу. Возле него вились монахи, секретари и писарь, кардинал же Жак д'Юз супротив сидел, по кубку барабаня. На столе, бумагами заваленном, стояла кровь христова, к коей с молитвами монахи прикладывались, а Георгий Лазарский громко требовал фемиаму.

- Ой, ну я не знаю просто, что это за *****! - мяукнул Георгий, нас завидя. - Братья мои возлюбленные! Дайте, дайте же фемиаму! Брат Адельм, радость наша! Дайте - я знаю, у вас есть! - тут он сделал мне пальцами козу, и козою сей потянулся к кошелю моему, где и правда фемиам покоился. Получив фемиам свой, расцвел брат Георгий, назвав меня деточкой и прочими словами ласковыми, на что имел право в силу возраста своего, ибо в отцы мне годился. Воскурив же, помрачнел, излагая брату Петру последние события:

- Ох, я падаю просто, брат мой возлюбленный! Вывел меня богомерзкий Вильгельм из себя, когда такое случалось? Представляете, я на него повысил голос! Первый раз в жизни! *****! - тут вновь он засмеялся и, мяукая, излагать стал, как надобно будет Вильгельма сего судить публично, и так всех забавными подробностями развеселил, что хохотали все - кто басом, кто кашлем, кто вереща. Подсел брат Петр к брату Георгию на подлокотник, и, обнявшись, совещались они тихо, прерывая беседу свою смехом заливистым.

- Долго, долго вы отсутствовали, - отрезал брат Георгий, - много времени на еретика тратите, эдак нам и года не хватит, а знаете, что тюрьмы полны? Кстати, разобрался я с хозяйкой борделя, кардинала же Поджетского чуть не восстановили в правах, однако он такое нес, такие мерзости изрекал, Господи помилуй! Пришлось отдать ему собственный приход, и тем дело уладить. - Тут скривился брат Георгий и завершил: - Теперь кардинал наш - настоятель храма Марии Магдалины в лупанарии авиньонском, сиречь бордельный отче!

Потом все успокоились, и Георгий Лазарский сообщил, что известно о выборах нового Папы, и кто им стал, и какова была в том роль самого брата Георгия, причем хитрил и намеки делал, что не все сообщить может, однако же кандидатурою все остались весьма довольны, кроме кардинала Жака Д'Юза, каковой сам на этот пост метил. Потому сидел насупясь, и ко крови христовой прикладывался.

Тут в залу влетел клюниец, руками маша и глазами ворочая, и, слова собрав, закричал:

- Король Филипп сейчас арестовал Папу нового, и держит на площади с ножом у горла!

Господи помилуй, что тут началось! Вскочил Георгий Лазарский, тряпица с головы вон, брат Петр галкою с подлокотника спорхнул, кардинал же Жак д"Юз опрокинул кубок.

- Текст анафемы! - требовал брат Георгий, ощерясь мартовским котом, - Где, где он, дайте же!

- Господи помилуй, Армагеддон!

- Кто зачтет анафему? Брат Петр! Я уже не могу говорить! Вы же видите!..

- Так, - сказал Петр Падуанский, хватая лист и пялясь в него, ибо взят был вверх ногами.

- Читайте с листа!

Тут бегло и выразительно стал читать брат Петр написанное, однако никто ни слова понять не мог, причем не сразу догадались, в чем тут дело, так взбудоражены были.

- ****! - мявкнул Георгий Лазарский, рукой взмахнув. - По-нашему читайте, не по-саксонски!

- Я читаю, что написано, - невозмутимо ответил брат Петр.

- Переводите!

С неменьшей беглостью зачитал брат Петр текст, однако с середины прерван был, ибо ясно было, что читает хорошо - все подхватились и понеслись.

В Тампле царила неразбериха, строились колонны, оружие гремело, ибо весть неслыханная сюда прежде нашего дошла, и готовились храмовники защитить своего единственного сюзерена - Папу святейшего. В воротах же учинена была давка, потому, на мост из них вылетев, едва не свалился я в ров.

Площадь городская бурлила, как котел. Из университета вывалили студиозусы, из домов горожане, из шатров знать, сержантов полно и гвардии, разобрал я флаг Госпиталя святого Иоанна и самих госпитальеров, кои редко на люди показываются, и соотечественников моих пруд пруди, словно во Флоренции в базарный день. Ибо взирали мы на последствия знаменитого Крестного Хода, организованного Анджело Фьорентино, о коем ранее я упоминал. Ход сей по всем городам из Италии шел, со знаменами, флагами и крестами, и вопил: "Папу - в Рим! Папу - в Рим!" Впереди же следовал сам Папа Иоанн-Павел I, словно агнец на закланье, ибо был нрава тишайшего. Разумеется, король Филипп, прозванный Красивым, а злоречивцами - Декоративным, не хотел с ролью ведомого смириться, а жаждал доказать, что является мужем действия. Потому не смог гордыни смирить и Папу из кармана Авиньонского в Рим вернуть, а решил силой пленить понтифика, и тем показать, чья власть.

Оттого посреди людского месива узрели мы канцлера французского Гильома де Ногарэ, что держал Папу перед собой как заложника, нож приставив к его горлу, и кричал всем отойти, ибо иначе прольется святейшая кровь, поскольку он, Гильом, не ада, ли людей не боится, а выполняет волю короля своего Филиппа.

Вылетели мы на площадь, так что дворец королевский за спиною оказался, люд же под ним внизу, а сами мы на всхолмии - и в четыре голоса возгласили анафему Филиппу, недостойному сыну церкви, чье имя теперь втоптано будет в компост. И, поскольку народ растерян был, заорал брат Петр воистину не человеческим голосом:

- На колени!!!

Тишь повисла над площадью, и стали люди ряд за рядом наземь опускаться, и я от ужаса вместе с ними. Тут зачел брат Петр текст анафемы, трижды ее королю возгласив, и обещая интердикт, коли не одумается.

Народ же забурлил пуще прежнего, ибо подоспели на площадь рыцари Храма огромным количеством, по цвету знамени своему подобны - снаружи сержанты черные и юные, на задах рыцари белые и в боях закаленные. Хотел я над раскладом сим смеяться, но дернули меня за руку и в гущу поволокли.

В гуще люда на мостовой лежал бездвижно отпрыск сиятельный, принц крови Филипп де Пуатье, прозванный Длинным. И ртом бескровным воздух хватал, меня многогрешного к себе требуя.

Думал я, ранен он - но столкнулся с хворью невиданной: говорил Филипп, что наведена на него порча, и потому умирает он, прося лишь об исповеди перед смертью. Грехов за собой не знал, источника порчи не ведал, упал же посреди площади, мукой смертною сраженный.

В изголовье Филиппа рыдала сестра милосердия от Госпиталя, и молила небеса о снисхождении, небеса же безмолвствовали. Стал я исповедь принимать, а над головою руки-ноги проносятся, крик стоит, и оружие обнажилось. Филипп же, по обыкновению, исповедаться не смог, ибо хотел не отпущения грехов, а совета, словно не решил за него Господь. Тогда накрыл я посреди толпы себя и Филиппа плащом своим, и в скорбном шатре сем волею приказал каяться, повторяя за мной по списку грехи смертные, ибо праведных нет.

Тяжело далось это Филиппу, я же был неумолим, ибо коли отойдет душа в последний путь в сомнении - Отца не узрит.

После чего замутился разум Филиппа, и просил он в помрачении привести к нему Клименцию Венгерскую, я же начал над ним молитву. Прочел розарий, и заупокойную, и от сердца молился словами, что были мне дадены. Но полагал, что все зря, и подействовало уже богомерзкое колдовство. Тут услышал я над собой голос, отдающий приказ нести принца с площади в место тихое, чтобы умер там по-христиански, местом же таким явилась коллегия университетская, ибо все прочее опоганено смутою было.

Отбросил я плащ, глянул окрест - и узрел, что на хватает на площади чего-то важного, прямо-таки насущного.

И понял, что не вижу нигде трибунала нашего - ни клириков, ни монахов, ни Петра Падуанского, ни кардинала Жака, ни богослова Георгия Лазарского.

Вскочил я, как ошпаренный, метнулся к сержанту в лилиях, и сказал он, рот оскаля:

- Они в тюрьме. 

Час девятый (продолжение повечерия)

Господь, помилуй душу грешника, ибо решился я погубить ее, запятнав убийством ради братьев моих. Вызнал, что тюрьма городская слабо охряняется, поскольку все солдаты и стражники на площади бурлят. Кровь по мостовой текла изобильно, и били друг друга сторонники Папы и сторонники короля, ибо ослепнув от гордыни своей, отволок король Филипп Папу в свои палаты и держал там под стражею, бумагу же с анафемой порвал, отчего наложен был на Францию интердикт.

Трупы тут и там лежали не отпетые и земле не преданные, ибо так и выглядит интердикт, спаси нас, Господь, и сподобь никогда не узреть гнева Твоего, и церковь свою избавь от подобного судилища. Прыгая через тела и спотыкаясь, бежал я к тюрьме, в ослеплении надеясь умолить стражника отпереть засовы, но с полпути отрезвел и решил, коли откажется, заколось его в спину. Тут снова настигло меня озарение, и понял, что я не в Таренте, и стилета нет при мне, а есть лишь четки - и хотел ими удушить тюремщика, а коли не выйдет - оглушить. Тут узрел я ворота тюрьмы, а перед ними - в сталь закованного великана, и затосковал.

Сквозь прутья клетки железной, где содержался клир, доносился чин мессы - монахи в заточении служили Господу литургию.

Поняв, что великана мне не увалить, лезть же на рожон грешно, ибо сказано - не искушай Господа бога твоего, решил я действовать иначе. Кинулся к первому же вооруженному господину, что в тот момент мечом не махал, и начал искушать его со всем напряжением разума и сердца. Склонял совершить подвиг во имя веры, открыть темницу, а коли кто чуть пострадает - на то будет индульгенция, и вился вокруг него змеей, и рай обещал. На что солдат отвечал: "И рад бы, да не могу. Король отдал приказ тут стоять. Не могу. Должен стоять". И вот, вполне осознавая, то грешным делом занимаюсь, искушая малых сих, заметил я в нем надлом. И уж готов был солдат с места сойти - как ощутил я на плече легкое прикосновение и голос тихий:

- Брат мой возлюбленный...

И верно - был это Петр Падуанский со всем клиром. От радости аж подпрыгнул я, и Бога возблагодарил, что избавил меня от деяния греховного. Так вторично постиг я , что Господь есть чистое деяние, и в великой правоте сей формулы убедился.

Освободили клир школяры. Поскольку к доктору логики и к доктору богословия большое почтение питали, и, похоже, жить без экзаменов не могли. Не знаю, как хватало времени у инквизиторов на преподавание, но Петра Падуанского вскоре застиг я в университете меж двумя процессами, и снова он модусы объяснял и раздавал задачи.

Вот и тут клир разделился - Георгий Лазарский помчался по делам Папы, а брату Петру приспичило зайти в университет. По дороге вздумалось мне исповедаться в едва не совершенном - хоть и чужими руками - убийстве, что и сделал я немедля.

- И ты правда хотел погубить душу свою? - впился в меня глазами брат Петр.

- Правда, - ответил я, ожидая выволочки.

- Спасибо, - сказал исповедник.

Пока раздумывал я, за что он благодарит - за то ли, что правды не скрыл, или за то, что жизнь чужую выше души своей поставил, достигли мы университета. В воротах стоял ректор доктор Мирабилис, и внушал кучке головорезов, что университет - экстерриториален, ко владениям короля не принадлежит, и интердикт на него не распространяется.

Отодвинул брат Петр плечом головорезов, вошли мы - а весь внутренний двор подобен лазарету, кругом раненые и мертвые, и лекари снуют. Кто-то дернул меня за рукав, прося отходной чин прочесть над мертвым, и я было пошел, но заколебался, ибо чина вовсе не знаю. То же, что читал я над принцем крови, канону не соответствует.

И колебания мои, как выяснилось, были хороши.

Потому что в это время отвел брат Петр доктора Мирабилиса от ворот, посовещались они, и выяснили, что все, что находится на территории короля Франции, принадлежит королю Франции, и потому подвержено интердикту.

- Лечить надобно, и получше, - подтвердил Петр Падуанский. - Но уж коли не сподобило, отходных молитв не читать!

Тут школяр фискального вида подскочил к брату Петру и говорит:

- Как это не читать? У нас только что монах читал!

- Кто? - грозно вопросил брат Петр, и пальцами хрустнул.

Я присел, сотый раз благодаря небеса за руководство, а школяр вглубь двора указал:

- Вон тот!

Тут присел брат Петр, ибо монах сей был наш писарь от трибунала брат Роже. Большого усердия и любви христианской муж. На площади он, как и я, потерялся - и про интердикт слыхал краем уха.

Пошел брат Петр ко брату своему, а тот навстречу кинулся, рясу одергивая. Взял его наставник за плечи, в глаза заглянул и спрашивает нежно:

- Что же это ты, мой хороший, делаешь?

- Христианский долг исполняю... - пролепетал брат Роже.

- Так... - протянул брат Петр, и вдруг, руки к небесам подняв, возгласил:

- Господи! Что же это за контора у нас такая! Сама едет, сама давит, сама помощь подает?

Взял потом проштрафившегося собрата под локоть, и, наставляя, выдворил с территории университета.

Час первый (бдение)

Народ на площади все кипел, хотя оружие было очехлено. За время смуты был убит королевский канцлер, несколько знатных персон и погиб в поединке Робер д'Артуа, а с ним, как выяснилось, и тот наемник, что якобы книгу сатанинскую у тетки его извлек.

- Так, - сказал Петр Падуанский, оглядывая предместья. - Желаю взять Маго.

Искомую Маго указали нам в отеле Ногарэ, но взять ее, казалось, не так просто, ибо ни одного свободного ландскнехта, что в таких делах потребны, не нашлось. Петр Падуанский ничуть не смутился.

- Мадам, - сказал он, с поклоном подходя к Маго д"Атруа, что выглядела женщиной большого достоинства. - Я Петр Падуанский, доктор логики Парижского университета.

- Очень приятно, - ответила Маго.

- Не откажетесь ли пройтись со мной, - он предложил ей руку, и Маго не отказалась. Но на пол-пути к тюрьме ее одолели подозрения.

- Куда мы идем? - остановилась она.

- Мадам, я прошу вас спокойно следовать со мной. Вам нечего бояться. Если вы не виновны, с вами ничего не случится, - брат Петр обаятельно улыбнулся. - Ну?

- Если я невиновна, зачем мне куда-то идти? - резонно возразила она.

- Мадам, не унизитесь же вы до того, чтобы к вам применили силу?
Это решило дело, и Маго со всей любезностью была водворена в тюрьму.
Далее брат Петр спрашивал, а я писал. Маго все отрицала, принесла присягу, что не лжет, и вышло, что против Робера она ничего не имеет, колдовством не занимается, о книге богомерзкой понятия не имеет, в салоне де Борж не была, о том, что творилось там, не подозревает, а весь тот вечер была дома.

- У вас есть свидетели?

- Нет.

- А где ваш супруг?

- Я вдова.

- А ваши слуги?

- Их не было.

- Понимать мне это так, что у вас нет слуг?

- Мои служанки - честные девушки, и ночью спят. Как и я. В одиночестве.

- Некая Жаклин - ваша камеристка?

- Да.

- Она может иметь отношение к мадам де Борж?

- Не знаю.

- Где она была указанным вечером?

- Не знаю.

- Что вы о ней думаете?

- Ничего.

- Вы ничего не думаете о вашей камеристке?

- В том смысле, в каком вам интересно - ничего.

- А что вы можете сказать о племяннице Робера Адель?

- Ничего.

- Спасибо, мадам. Боюсь, вам придется еще некоторое время побыть здесь.

С этими словами тяжко вздохнул брат Петр и снова отправился ловить человеков.

Теперь он желал камеристку Жаклин.

Ее искали чуть дольше, ибо была сущей юлой, но все же отследили.

Повторилась предыдущая история:

- Мадемуазель, прошу вас, сохраняйте спокойствие. Просто идите рядом со мной... Уверяю, вам нечего бояться...

Мадемуазель заперли напротив Маго, достали протоколы, и началось:

- Вам знакома мадам де Борж?

- Она моя подруга.

- Чем она занимается?

- Она светская женщина.

- Племянница Робера д"Артуа показала, что видала вас с мадам де Борж прошлой ночью в ее доме. Вы были там?

- Нет.

- А где вы были?

- Спала.

- Означенная Адель показала, что вы вместе с мадам де Борж участвовали в сатанинском ритуале.

- Она лжет. Это неправда.

- Она обвиняет вас в наведении порчи на дядю ее Робера.

- Она лжет. Она ненавидит Робера, и мечтала его извести.

- Откуда вы знаете?

- Она сама сказала.

- Она сказала - и вы сделали.

- Это клевета.

- Почему она ненавидит Робера?

- Она говорит, он не пропускает ни одной женской юбки, и ее это оскорбляет, и он поплатится.

- Казус недостаточного основания. Ей-то что за дело?

- Не знаю.

- Вспомните, что вы клялись именем Божим говорить правду. Итак, почему она хотела извести Робера?

- Она говорила, он богат, и если умрет - она получит наследство. Она говорила, что ей ничего не будет, и никто не догадается, потому что у нее есть могущественные покровители.

- Что за покровители?

- Она - донат ордена Тампля, там есть ее родичи.

- Так, - повернулся ко мне брат Петр. - Вот какова наша Адель. Как вы ее назвали? Девица стройная, как лилия долины?

- Она и вправду такова, - потупился я.

- Мадемуазель, - вновь повернулся брат Петр к камеристке. - Откуда в доме мадам де Борж оказались пучки колдовских трав, воск на столе и на сиденьях, и пустые флаконы из-под зелий?

- Не знаю, я их там не видела.

- Вы утверждаете, что мадам де Борж - светская женщина?

- Насколько мне известно - да.

- О чем вы обычно говорите с ней?

- О мужчинах.

- И часто?

- Достаточно часто для женщины моей внешности и моих лет.

- Ладно, на сегодня достаточно. - Брат Петр подозвал сержанта и велел открыть темницу, дабы дамы вышли.

- Милостивые государыни, - сказал он. - Пока вы можете быть свободны, но следствие не закончено. Вернее будет сказать - оно только началось. Посему вы будете находиться под домашним арестом. Если вы покинете дом, не предупредив нас о том, это будет рассматриваться как повод ужесточить меры. Если вы покинете город - это будет считаться обвинением.

- Почему бы не приставить к нам по солдату? - с сарказмом произнесла Маго.

- Потому что мне будет достаточно вашего слова Благородной Госпожи. Полагаю, вы должны его дать... Итак?

- Даю слово, - ответила каждая из дам, и мы откланялись.

- Паучья банка! - отрезюмировал Петр Падуанский.

- Надо взять де Борж, - влез я.

- Успеем. Но каков гадюшник, господи помилуй!

Так, плюясь и сожалея, добрались мы до коллегии трибунала.

Стемнело. Весь трибунал валился с ног от усталости, ибо где такой день видан, чтобы и убийцу Папы судить, и Папу выбирать, и Папу чуть не потерять, и против короля идти, и анафему возглашать, и интердикт накладывать, и в тюрьме сидеть, и по полю битвы носиться, и подозреваемых собственноручно брать, и еще еретиков допрашивать!

Опять некстати вспомнил я, что ел последний раз позавчера, и уж всякая охота пропала. Брата Петра же с его желудочным катаром было мне премного жаль.

Брат Петр тем временем стоял при Георгии Лазарском, и Георгий
ему давал указания. Что-то там о еретиках и изобильном времени, что на них тратится - и переполненной тюрьме.

Сделал мне жест брат Петр - иди, мол, с братом Роже, сам же остался.
Брат Роже привел меня в ставку трибунала, что расположена была в пыточной камере норманского сеньора, и видом своим как нельзя более соответствовала смиренному духу инквизиции. Это было большое помещение в первом ярусе крепостной стены, потолком имеющее сторожевой навес, где обычно несли вахту арбалетчики. Свет тут был тусклый, у стены - солдатские алебарды и пики, в углу стол, алым сукном крытый, на столе - делопроизводство бумажное, папки, доносы кучей, кубок, чернильница, молитвенник и подсвечник распятием. В другом углу валялся на земляном полу мешок Геогрия Лазарского. Сверху же сыпался порой песок с солдатских ног, а в остальном соблюдались уют и тишина.

Сел я к столу, папку на него бросил - и тут одолела меня неясная тревога. Завтрашний день обещал быть хуже нынешнего, и с любопытством смотрел я вглубь себя, вопрошая, где находится силам предел, и сколько без пищи протянуть можно, и где в теле человеческом дьявол гнездится, поскольку, казалось, в разуме и в чувствах я его распознал.

Тут вошел Петр Падуанский, медленно стол обогнул и, сев наземь, стал внимательно на меня смотреть. Тревога моя возросла. Чудился мне в глазах наставника некий вопрос, но, поскольку молчал он, говорить не решался.

- Брат мой, - наконец тихо сказал брат Петр, - не были ли мы сегодня слишком жестоки?

- Нет, брат мой, - ответил я.

- Были ли мы достаточно милосердны?

- Да, - кивнул я, меж тем как сердце мое устремилось к желудку.

- Мы действовали только словом?

- Да...

- Но добились ли результатов?

- Думаю, да... время покажет.

- Брат мой... сейчас мне предстоит еще один допрос. Великий инквизитор наш Георгий приказывает поторопиться, и не тратить время на долгое увещевание.

- Хорошо, брат мой... - вымолвил я, ощущая сердце свое над коленкой, причем останавливаться оно не собиралось.

- Человек, которого сейчас приведут, убил кардинала. Он должен сознаться в этом. Вы будете писать показания. Я же смиренно прошу у вас прощения.

- За что, брат мой?

- Мне придется изменить тактику допроса... Молю Господа, что удастся ограничиться допросом второй степени. - Перед глазами у меня встала пелена, поскольку никогда не слышал я, чтобы инквизитор просил у писаря своего за работу прощения.

- Если же придется дойти до крайности, - продолжал брат Петр, - прошу вас... брат мой возлюбленный... - не смотрите. - С этими словами надвинул мне Петр Падуанский капюшон мой до подбородка и крикнул прево.

Здесь сердце мое, миновав путь свой, выкатилось из-под рясы.

Отступая к дыбе вслед за приведенным убийцею, Петр Падуанский на него наступил.

Ничего не почувствовал я, кроме облегчения.

Так понял я, что ни у кого из инквизиторов не должно быть сердца, и смиренно поблагодарил Господа за науку. 

Час Третий (ночь)

Убийца кардинала во всем признался, и избавил брата Петра от пролития крови. Так закончился бескровный этот день, благодарение Господу.

Качаясь, как калики перехожие, вышли мы из-под сводов крепости и пали на траву. Тут подошел брат Роже и стал печалиться, что следователь, с которым он работал, был сегодня убит. Брат Петр, перекрестясь, тоже помрачнел, ибо знал брата сего близко, я же не знал вовсе, оттого сидел пнем.

- Что делать мне теперь? - спросил писарь. - Болтаюсь без дела, господи помилуй.

- Я думаю назначить младшим инквизитором брата Эжена, - сказал брат Петр. - Ступай к нему в пару.

На лице смиренного брата Роже вдруг отразилось все, что он думает о брате Эжене и его способностях как инквизитора.

Я же, недостойнейший, вдруг ощутил радость сатанинскую, что не болтаюсь без дела и есть у меня наставник, коему смотрю в рот и оттого преисполняюсь счастья. Стал я, господи прости, во грехе самодовольства своего расхваливать брата Эжена, хоть его и не знал совсем, дабы брат Роже не подвиг добрейшего Петра Падуанского на неожиданные перестановки, способные лишить меня места моего.

Брат Роже вяло возражал, и видно было, что все это ему не по сердцу.

Замолчали мы, и тишина повисла. И в этой тишине сказал Петр Падуанский:

- Брат Адельм, отдайте брату Роже папку с делами. Вы больше не секретарь.

Задрожали у меня руки, ибо понял я, что догадался брат Петр о гадливой моей радости, христианину не присущей, и гонит вон.

С великой аккуратностью, дрожь мою призванной сокрыть, отдал я дела и остался во тьме. Сидел, словно в яме компостной, и все Господа за науку благодарил - ибо коли не можем мы знаки благие разглядеть и устремляемся к погибели, действует Господь тычком.

Потянуло свежим ветром. Брат Роже, улыбаясь, откланялся - а мы сидели в молчании, пока не встал брат Петр и, взяв меня за руку, не двинулся к дому своему.

Почему не бросил меня, недостойного, на поляне, не мог я понять, и замысел судьбы моей стал еще темнее. Потому, пройдя лесом, остановился я и спросил напрямиг:

- Брат Петр, какова теперь будет моя судьба?

- Поясните, брат Адельм. Что вы имеете в виду?

- Я больше не являюсь секретарем. Значит ли это, что мне следует вернуться в мой монастырь?

- Ты хочешь в монастырь?

- Я бы от этого не отказался.

- Но я только что назначил тебя инквизитором.

Земля зашаталась у меня под ногами, отчего брат Петр вынужден был меня подхватить.

- Что с вами, брат мой возлюбленный? - спросил он.

Хотел я ответить по обыкновению: "Ничего", - но онемел. С места, однако, не сходил. И потому вторично спросил Петр Падуанский:

- Что с вами, брат мой возлюбленный?

- Я к этой работе не готов, - произнес я.

Развернул меня на лунный луч брат Петр, в лицо посмотрел и сказал:

- Ты готов.

С головою пустой и звенящей вышел я вслед за братом Петром к Тамплю. По дороге окружили нас подгулявшие простецы и студиозусы, и двое из них, хватая нас за рясы, стали просить немедля их обвенчать и благословить на брак, иначе станут жить во грехе и оттого нам же будет хуже.

- Мы не будем вас венчать, - пробасил Петр Падуанский, страшно ворочая глазами.

- Зато умеем мы пытать, - заверещал я.

- Мы хорошо ломаем кости, - продолжал брат Петр.

- Добро пожаловать к нам в гости! - закончил я, и вся компания, развеселясь пуще прежнего, отправилась на поиски других служителей божих.

Мы же, зайдя в Тампль с черного хода, оказались посреди пиршества храмовников.

Тут понял я, что вновь одолели меня маргинальные видения. Ибо в великом смешении, вопреки Уставу орденскому, сидели во внутреннем дворе у костров вперемешку рыцари с оруженосцами, стол же для совместной трапезы пуст был и безлюден.

Часть храмовников была в плащах белых, часть же нагишом, и все пели песни мрачные. У стола же стояла одиноко Дева София с вином истины, и к вину тому никто не тянулся. От груди до живота украшена была Дева София огромной розою, выпуклой, как барельеф соборный, и словно бы живой.

Сели мы с братом Петром к тому столу и стали вино хлестать. И сколько ни пили - не убывало оно в бутыли, и в нас не прибавлялось. Постиг я тогда, что вино сей истины не про нас. И заподозрил тамплиеров в дурном, а именно - в стремлении их к некой частной истине, с нашей, монашеской, не совпадающей. И поделился с братом Петром своими подозрениями.

На что брат Петр, сидевший в печали, ибо был ни сыт, ни пьян в чужом пиру, ответил в том роде, что рыцари Храма до сих пор не выбрали, рыцари они монахи, и в этом причина их странного поведения.

Тамплиеры же меж тем стали сманивать нас к кострам, и там просили рассказать о себе, особенно же о том, как относимся мы к слухам об их содомии. Тут рассказал я им много историй скабрезнейших, в коих были замешаны король Филипп, Папа Климент и канцлер Гильом де Ногарэ, а также магистр их Жак де Моле. Сам я не ожидал, что таким поскудством набит окажусь - лезло из меня само, храмовники же поощряли, оттого сидел я, залившись краскою, и себя не узнавал. Поглядев же на наставника своего, коего больше прочих я стыдился, узрел, что он спит.

Тут догадался я, что происходит - была сия несуразица Чистилищем, ибо как никакое другое место Чистилище на крепость военную похоже, дабы не сбежали вон грешники, пока не выйдет из них все похабство. И попал я в него вместе с павшими сегодня во время смуты городской рыцарями Храма, коим явлен был разгульный их шабаш.

ЧИСТИЛИЩЕ

Тогда перестал я стыдится, и с большим любопытством слушать стал, что уста мои говорят, ибо слова те были, выходит, душе моей полезны. Уста же изрекли следующее:

 

Ногарэ стоит нагой

Возле папской бани.

Под его кривой ногой

Поле давней брани.

На горе да на холме

Славном Латеранском

Папа спрятан, как в тюрьме,

И побит дворянством.

Эх, раз, еще раз,

Дай святоше в левый глаз,

Дай святоше в правый глаз,

Дай святоше в третий глаз.

Ногарэ устал стоять

На груди у Папы,

Наложил Гильом печать

И, конечно, лапы

На Анжу и на Венсенн,

Чтоб икалось долго всем,

На цветущий Пуассон,

На продажный Каркассон.

Только кончилась зима -

Франции анафема...

Эх, раз, еще раз,

Интердикт на Понтуаз,

На цветущий Пуассон,

На продажный Каркассон.

Где-то прячется во мгле

Завещанье де Моле... 

...Так переживались и мной, и храмовниками события прошедшего дня и все его тревоги.

Тут из мглы возник рядом со мною брат Северин, и обнял я его с большим облегчением, но храмовники истолковали объятье наше не по-монашески.

 

Встал тут сам Магистр ордена Жак де Моле, одетый лишь в славу господню, и стал требовать песен печальных и слезных, где про орден их говорится.

Сказал я, что песни такие знаю, но перед голым французом петь их не пристало.

Тогда надел де Моле свой орденский плащ - и громовым голосом приказал рыцарям рыдать под песню мою, и рыцари к глазам полы плащей своих поднесли, а кто без оных сидел - воспользовались оруженосцами.

 

Потом, в качестве награды за пение, сняли рыцари плащ с Магистра, и, натянув его ткань подобно занавесу, со свечою за ним скрылись. И показывали на ткани пляшушие тени - чудищ апокалиптических, нелепицы многорукие, особо же долго и умело изображали химеру с крыши собора Нотр-Дам.

 

Потом возгласил Магистр славу Ордена Храма, ибо все враги его мертвы - убит Папа Климент, убит Ногарэ, король же Филипп покончил с собой - а он, де Моле, жив.

 

Тут рассмеялся я виденью причудливому, где все вывернуто было наизнанку, а брат Северин, гордыне храмовников потакая, запел про Жака де Моле. 

После чего растроганные тамплиеры пронесли брата Северина на руках вокруг костров, на стол поставили, и, опоясав мечом и плащ с крестом на него надев, приняли в Орден свой. 

- Где мы? - спросил я.

- На земле, - с большим удивлением ответил брат Петр. - Но что-то она вас не держит...

- А где мы только что были? - растерялся я.

- Здесь. Сказал ты, брат мой, что не готов работать инквизитором, на что я возразил, что готов.

Понял я, что на миг сознания лишился, и сыграла плоть моя со мною шутку. Добрался, знать, я до ее демонов, однако не до предела.

О чем и поведал тут же брату Петру, дабы произошедшее объяснить.

- Осторожно! - сурово сказал наставник мой. - Ибо всякое явление, как помнишь, две маргиналии имеет. В испытании плоти нижняя маргиналия суть самоубийство, а это тягчайший грех!

Осекся я, однако на Господа уповая, спросил, какова же маргиналия верхняя.

- Здесь верхняя маргиналия, очевидно, приведет к ощущению некоторой святости... - задумался доктор логики. - Но чтобы добраться до нее, запастись следует большим смирением. Ибо споткнуться легко о гордыню.

Тут скрылась луна за тучею, и пришла пора сойти с тропы коварной, дабы лес сей, наконец, миновать.

Идя лесом, беседовали мы о разном, более же всего - об инквизиционной работе, так как заботила меня весьма моя неопытность. Давал мне брат Петр наставления, и внимал я им, пока не ясно нам стало, что мы заблудились, и кружат нас демоны по лесу, не давая выйти из него, словно из военной крепости.

Тогда сели мы наземь и, помолясь, повели разговор о пространствах замкнутых, что колбам алхимическим подобны, и где человек ни вправо, ни влево ходить не может, а только вверх или вниз. И под ногами у него бездна, над головою же высокие небеса. И говорил брат Петр, что вся готика наша такова, чему подтверждением соборы высокие и узкие являются, и строгие Уставы монастырские, и Уставы Орденские, и что только в замкнутом пространстве человек воистину свободен. И я говорил, что потому и не понимаю соотечественников своих итальянцев, что стены свои разломали и вширь подались, словно кровь свиная из расколотой бочки, и называют процесс сей "возрождением", а что возрождают, не ведаю.

- Ужасен теперешний стиль, - сказал брат Петр, - ибо обожествляет человека. Подражая античности, возносит человека на алтарь. В то время, как готика вочеловечивает Бога... И потому мнится мне, что возрождение сие - от немощности проистекает. Не под силу иногда целым народам выдерживать напряжение духа, что скован стенами и должен ввысь стремиться. Проще стены развалить.

- Однако говорят итальянцы, что прекрасен свободный человек, ибо проявляется в нем божественная красота.

- Божественная красота проявляется в красоте человеческого духа. Тело же - лишь скорлупа. Кто ему поклонится - станет рабом ему. И потому не вижу я в том никакой свободы.

Тут совсем некстати вспомнил я про кубок, мной утерянный, и сказал брату Петру о том. На что брат Петр ответил, что после неопалимой купины не смог найти денег своих. А я сказал, что потерял еще папскую бумагу со многими полномочиями. "Куда же все это делось?" - почесал в затылке брат Петр.

Тут пришла мне догадка:

- Помните Анджело Фьорентино и его проект строительства собора? Так вот - все эти вещи ныне в соборе Святого Петра!

Расхохотались мы - а тут и лес расступился, ибо вышла луна из-за тучи и расчертила чащу снопами света, так что видно стало, где дорога и где жилье.

Простился я с братом Петром и побежал в келью свою.

В келье моей был до сих пор склад учинен, а от ливня дневного братия сюда еще инструмента натащила, так что и встать негде. В келье брата Беренгара обнаружился брат Ремигий и брат Николай, что от холода ночного спасались одним утлым покровом. Кто был в келье брата Николая - не ведаю, и проверять не хотел. А вместо того лег на голую землю, перекрестился и хотел дремать.

Однако прискорбно мешали мне сильный холод и еретики, что лезли в глаза большим количеством, а также подземные ямы, толстые стены, пыточная камера, компостная куча и пустота в грудине.

Утром поднялся я раньше прочих, ибо зело замерз. Сунулся было на кухню воды горячей испить - но нашел очаг погасшим, и в нем мышь. Тут явился брат Северин в большом возбуждении, и говорил, что всю ночь лезли ему в глаза тамплиеры, средь которых и меня он видел, что не мудрено. И тут, сойдясь в описании странного места, полного храмовников, обсудили мы догмат о Чистилище, и нашли в нем много пользы.

- Кстати, брат Адельм, - сказал вдруг Северин, коего разговор о посмертных странствиях души навел на мирские дела. - Вчера во время грозы зашел в монастырь наш бродяга, и, говорят, имел к вам разговор.

- Да, имел, - припомнил я. - А что?

- Так вот - о чем вы говорили?

- О книгах... А что с ним?

- Говорят, он умер.

- А кто говорит?

- Малахия.

- И отчего, говорит Малахия, он умер?

Тут опустил капюшон свой брат Северин, нагнулся ко мне и прошептал:

- Брат Адельм, говоря начистоту - я своими глазами видел, как брат Малахия того бродягу по земле волок, уже мертвого. И я думаю, это Малахия убил его. Задушил в библиотеке. Кроме него, некому. И не за что.

- За что же Малахии его душить?

- Он искал что-то в книгах. Брат Беренгар ему дал список. А Малахию любопытство давно снедало. Но Беренгар от него скрывал. А бродяге отдал. И список теперь у Малахии.

Испугаться или ужаснуться я не успел. Было бы у меня сердце на месте - ушло бы в пятки. А так пробудился во мне следователь.

- Брат Северин, - спросил я, тем не менее замирая, - а не рылся ли кто вчера в скриптории возле моего стола?

- Откуда мне знать - мое дело канапель да грядки. Тот бродяга ко мне вчера на огород сунулся - что-то о Беренгаре знать хотел, вроде - предлагал ему Беренгар обмен неравный и худой, список книг менял на нечто, что бродяге отдавать не хотелось. Но я слушать не стал - грядки полил, руки вымыл, и погнал его с огорода.

Тут кое-что для меня прояснилось, но не до конца.

- А в скриптории у стола моего Беренгар рылся, не знаешь?

- Спроси у него сам. Может, и рылся. Был он там вчера. И Малахия был.

Здесь совершенно неожиданно ощутил я тошноту, хоть и не было для нее причины, и потому, наскоро испив воды из кадки, вышел с кухни наружу, воздух глотая.

Братия наша тянулась к церкви на заутреню, и я вослед пошел, ибо утреннее пение многоголосое делом любимым почитал, а также в надежде поймать Беренгара.

Но Беренгар объявился сам - увидя меня, отделился от толпы монашеской, путь мне перерезал и прижал к бытовым постройкам.

- Брат Адельм, - заворочал он бровью, глядя из-под линз, - Вы были вчера в моей келье. - Тут он на рясу мою указал, понять давая, что коли рясу свою я обрел - значит и в келье был. - А не видали ли вы там загадочной бумаги?

- Какой бумаги? - прикинулся я дурнем.

- Ну, странной такой бумаги... - дернул бровью Беренгар. - Ибо рылся кто-то в моей келье, и в ложе, и в изголовии...

- Верно, я потерял там странную бумагу. Папский охранный лист.

- Нет, брат Адельм - бумагу со схемой лабиринта... Брат Ремигий видел вас вчера перед мессою в скрипитории, где вы с одной бумаги на другую значки переписывали... Не отпирайтесь. И вот что нашел я на вашем столе. - С этими словами достал из-за пазухи брат Беренгар лист бумаги, на коей узнал я свои каракули, ибо была то схема начатая, но не откопированная и на пятую часть.

- Ладно, брат мой, - склонил я голову. - Действительно, взял я загадочную схему твою, бес попутал.

- Где она?? - насел на меня Беренгар.

Открыл я рот, чтобы на папку свою в скриптории указать, но тут пробрал меня страшный хохот. Ибо папка моя была у брата Роже.

- Где она?! - тряс меня Беренгар.

- У секретаря инквизиционного трибунала! - выдавил я, отсмеявшись.

- Что??? - выкатил глаза Беренгар, однако тут же побелел, словно не схема то была книжная, а список тайного общества. Потому сказал я:

- Никто не знает, что это за схема, и не думаешь же ты, что у инквизиции помимо нее дел нет? Схема в папке моей осталась, а папка у секретаря.

- Брат Адельм, - жалостливо сказал Беренгар, сжимая руки, - верни мне ее! Господом заклинаю...

- Верну, если скажешь, что ты с ней делать собрался.

Сильно смутился брат Беренгар, и оттого подозрения мои плоть обрели. Брат же Беренгар молчал, потупясь и четки теребя.

- Брат Беренгар, - со всей осторожностью подступил я к нему, - если б ты хотел книги по схеме сей найти и прочесть, то сказал бы. Ибо между нами нет в этом тайны. Потому скажи, зачем тебе она - или предположу я страшное.

Молчал брат Беренгар, и медленно с лица желтел. Понял я тогда, что в обмен на схему эту желал купить Беренгар у любопытных книгочеев ласки запретные, осуждаемые Богом и людьми. Желая, однако, догадку свою проверить, дабы не пасть жертвою ложных измышлений, стал я из Беренгара признание тянуть, говоря:

- Скажи, брат мой, зачем тебе схема, потому что мне она тоже нужна, и поболее твоего. Думаю я, что с ее помощью можно от людей получить нечто такое, что сами отдать не склонны... - Тут Беренгар судорожно сглотнул, но рта не открыл. - И потому я тебе ее не отдам. Будет она моей наградою за грех мой, по твоей вине совершенный... И сам смогу купить на нее, кого пожелаю... Как купил ты бродягу давешнего, что в наш монастырь зашел...

Поднял Беренгар на меня взгляд сумасшедший - забормотал:

- Да, да! И согласен был простец - но схемы нет. Есть другая еще, вовсе не ясная, к делу не годная! Но ее тоже теперь нет. И простеца нет. Чую смерть кругом, и скрежет зубовный...

- Одумайся, Беренгар, - воззвал я тихо, - не мне говорить тебе, что служишь греху... Послушай хоть исповедника твоего, Петра Падуанского!

Тут высказал брат Беренгар вовсе несуразное:

- Хорош Петр Падуанский, да не моего поля ягода! - и, плюнув, бросился вон.

Пение неслось из храма, восходя к небесам, что редкий дождь просеивали. Я же стоял и думал про Малахию. Что за схему он прибрал, и что у него на уме? И чей след был на грядке Севериновой? И что с аббатом нашим? И звенья ли это одной и той же цепи, или разрозненные знаки, общим местом лишь связанные?

Тут крик раздался страшный, и сразу рыдания, и узрел я монахов, из церкви бегущих к кельям, и бросился следом.

- Умер Хорхе! - кричали они, и многие лица выражали растерянность, а многие - ужас.

Хорхе Бургосский лежал в келье своей, что рядом с исповедальней располагалась, а над телом его с большим изумлением обнаружил я аббата. Аббат стоял бледен и теребил свою бороду. Грудина Хорхе была разворочена и в крови, из-под полы власяницы же его поблазнился мне блеск стального лезвия.

Пали монахи вокруг тела на колени, глазам не веря, а рядом со мной оказался Северин. Аббат же возгласил:

- Молитесь, братия, и скорбите, ибо ушел от нас муж праведный, сердца горячего и веры, без коего пуста земля! Истощил сердце свое в служении Всевышнему, и оно разорвалось, Господь, помилуй нас в милосердии своем!

- Сердце разорвалось, знать, вместе с грудиною, - шепнул мне брат Северин.

- У Хорхе под власяницею спрятан нож, - шепнул я в ответ. - Чьих же рук это дело?

- Не знаю, брат Адельм, но надо дознаться.

Тут поворотился Аббон всем корпусом своим немалым и так на нас посмотрел, что вмиг ощутил я приступ тошноты.

- Соблюдать Устав! - гаркнул он хоть негромко, но властно. - Как можно предаваться празднословию? Когда брат наш лежит, умерев (следующие слова он подчеркнул) от сердечного приступа?!

Уткнулись мы с братом Северином в пелерины, от чего мысли лишь быстрее понеслись.

Приказал тут Аббон нести Хорхе благочестивого во храм, и начать заупокойную службу. Подхватили тело брат Малахия и брат Ремигий, и когда вынесли - нож пропал.

Траурной вереницей потянулись мы во храм, словно кладбищенские вороны, и встав там, служили заупокойный чин. Хорхе лежал пред алтарем сухой и острый, на лице восковом один нос. Свечи гасли поминутно, словно задувал их бесовской ветер, и порой с братом Северином пихали мы друг друга локтем.

Полчаса миновало, не меньше, прежде чем вышел Аббон из-за алтаря и обратился к братии с печальною речью:

- Испытывает Господь слуг своих, забирает верных до срока. Смирим же сердца наши и вознесем молитвы, дабы...

...Тут пошатнулся аббат, за горло схватился, рот разинул - и рухнул со ступени прямо на мертвого Хорхе.

Господь, дай силы описать, что тут началось!

Оцепенели братья - и вдруг ударились кто в крик, кто в дрожь, кто в слезы, кто в бега. Я же, мучимый тошнотой, присел на колени и тоже за горло держался.

Постепенно все стихло - постигла братия, что два трупа теперь перед алтарем лежат, но свыкнуться с тем не могла. Да и как свыкнуться, коли без пастыря осталась?

Вышел тут к алтарю брат Малахия и начал заново чтение заупокойного чина.

И вот читает он - а мне кажется, что не все смерти на сегодняшний день исчерпаны. Мутило же меня неимоверно, и уж в глазах черно стало. Потому сошел я с места, к дверям направясь, но не сделал и шага, как померк для меня свет.

... - дышит, дышит, вроде!

Открыл глаза - вижу: брат Венанций головой ко мне припал, сам же лежу в боковом приделе.

- Мы уж думали - третий! - сказал Венанций, крестясь. - Что с тобой, брат Адельм?

- Не знаю, - честно сказал я. - Что-то мне нездоровится.

- Зелен ты ликом, брат, - указал Венанций на лицо мое. - Полежи пока.

- Иди, брат, к алтарю, - сказал я Венанцию. - Мне гораздо лучше.

Пред алтарем же вершилась месса обычная, откуда сделал я заключение, что завершается час заутрени. Так лежал я, и хоть был бездвижен, чин мессы повторял с прочими братьями, ибо был им сопричастен.

Но тут услыхал я слова Малахии, что вместе в братом Ремигием чин служил - и ушам не поверил:

- Братия! Настало время огласить волю аббата нашего, что в мире ныне покоится. По воле его предсмертной переходит аббатство сие ко мне, недостойному брату вашему, серечь Малахии.

Приподнялся я на локтях и узрел - стоит Малахия за алтарем, змеиную улыбку в клобук прячет, и прямо посреди службы делит наш монастырь!

- Воля же моя будет такова: библиотека, что также лишилась надзирателя своего, отходит к брату Ремигию. Остальное сообщу вам позже, аминь.

Тут без остановки перешел Малахия ко причастию, я же встал на карачки и по полу к братьям своим пополз.

Вот поднял Малахия чашу, возглашая:

- Христу, со Христом и во Христе! Тебе, Господу Всемогущему всякая честь и слава! - и улыбка его зазмеилась пуще прежнего.

Тут посетило меня откровение. Увидел я, как братья, из чаши причастия испив, валятся замертво, снопам подобны. И не мог видения отогнать - ибо чем сильнее гнал, тем яснее понимал, что в чаше - яд.

Схватил я тогда брата Северина за руку и прохрипел:

- Что у него в чаше?

- Не знаю! - повернулся ко мне Северин, ликом снега белее, и по-
нял я, что он тоже догадался.

Пошел брат Малахия с чашею вниз, а я встал перед евангельским вопросом: пить чашу с ядом, или не пить. Ведь коли правда яд в ней - надобно отказаться, и тем дьявола посрамить. Но, с другой стороны, не следует ли, уподобясь Господу, чашу с ядом принять - и тем дьявола посрамить? Ибо не каждый ли монах должен путем Христа следовать, особенно же, коли ведет он в муку крестную? И не в том ли есть испытание веры, чтобы, рассудок презрев, делать, как делал Господь?

Тут открылась дверь за спиной моей - оглянулся я и различил в свете дня на пороге белое сияние. Стоял там муж улыбчивый и черноволосый, в хитоне белом.

Здесь настигла меня чаша, и испил я из нее, и Господа за знак возблагодарил.

Когда же оглянулся - увидел, что в дверях церкви стоит и делает мне знаки Петр Падуанский. 

Встал я, качаясь, и вон вышел.

- Вижу, постигла вас утрата, - сказал брат Петр.

- Утрату сию терпеть невмочь, - ответил я, - ибо пахнет преступлением. Быть может, кто из братьев-инквизиторов обратит взор свой на наш монастырь?

- Это возможно. К вечеру, с божьей помощью, мы решим этот вопрос.

Распогодилось. Покинув стены обители, обрел я твердь под ногами и душевное равновесие, но по дороге к городу все равно заносило меня вправо-влево, так что извинялся я перед попутчиком своим, говоря, что испытания плоти дали плоды. Брат Петр же, усмехаясь, на каждый фортель мой шептал: "Господи, помилуй!", пока не надоело ему хватать меня за шиворот, и не решил он излечить падучую болезнь мою обедом.

На пути нашем располагался трактир, что всегда мы стороной обходили, тут же пришлось зайти. Но - экая странность! - оказалось, что хозяин уехал за мукой, котлы не кипели, деньги же наши, что ссудил Робер д'Артуа, из кошеля моего испарились.

- Где лепта наша? - воззрился я на пустоту.

- Известно, где... В соборе Святого Петра! - отрезал брат Петр и поволок меня далее, ибо времени было в обрез.

В ставке трибунала царило большое оживление. По дороге брат Петр заглянул в университет, проверил свои модусы, поставил два зачета, троих школяров завернул, и испросил студенческой баланды. Но и здесь вышло, что утренняя пища съедена, обед не готов, котлы не кипели, хлеба с мельницы не привезли. 

В камере же, ставкой трибунала служащей, застали мы брата Роже и Георгия Лазарского, что в большом возбуждении доносы перебирали. Из-под рук брата Георгия они так и летали, причем приговаривал он шепотом следующиее: "****! Господи помилуй! *****! ***! Прости господи!" Увидев нас, выскочил он от стола и бросился к доминиканцу, аж приседая:

- Брат мой возлюбленный! Братья! Вы знаете, что учудил Папа наш Иоанн-Павел, с позволения сказать, Первый? ****! ***! Нынче утром он учредил военизированный Орден Дольчинитов!

- Что!? - открыл рот Петр Падуанский, и я с ним.

- У всей курии от этого случилось выпадение матки! - тут Георгий Лазарский еще ниже присел, раскрыл руки и энергично показал, как сие следует понимать. - А? Просто ***! И это после того, как я лично отдал голос этому Иоанну на выборах в обход Жака д'Юза!

- И это после того, как мы бились с этими дольчинитами?! - возмутился я.

- Да, брат Георгий, это после того, как мы потратили на них все свое время вопреки интересам трибунала! - загремел Петр Падуанский. - Но это немыслимо!

- Вот-вот, брат мой. Мы как узнали - у нас случилось выпадение матки... - Тут он, растаращив руки, снова показал, как выглядит загадочное сие выпадение, но был прерван братом Петром. Видно, доминиканец благотворно влиял на брата Георгия, так как последний весьма скоро утих, спрятал руки за пелериною и вернулся к столу.

На столе средь бумаг узрел я кубок, полный вина - и тут же тяпнул из него, причем брат Георгий, проследив за кубком, руки опустил и уставился на меня с большой укоризною, даже бумаг не удержал. Я же, хоть застыдился, остановиться уже не мог.

- Брат Адельм, ну что же вы делаете! - замурлыкал он скорбно. - Ну, я просто не знаю! Ну, я понимаю, у вас сегодня праздник, но нельзя же вино причастное так просто хлестать!..

Подавился я последней каплею, и тоже на брата своего уставился:

- Какой праздник?

- Ну какой - какой! Вам сегодня двадцать лет.

И верно. Откуда Георгий Лазарский все знает? Если б не он - все бы я забыл.

Увидя вид мой ошалелый, задобрился брат Георгий, рукой махнул, достал из мешка своего, что до сих пор в углу валялся, граненую бутыль и снова в кубок налил.

- Ладно, - сказал, - празднуй пока.

Выпил я до половины - и так мне хмель с голодухи в голову ударил, что в пляс потянуло, и песни петь. А как представил себя пляшущим меж дыбою и наковальней - аж рот кулаком прикрыл, ибо свело его от смеха дурацкого.

Узрел это Петр Падуанский - кубок у меня забрал, и допили они его с Георгием Лазарским, всяких благ мне желая и карьерного роста.

И сели за доносы.

Вот тут началось веселье. Тыкая пальцем в замусоненные листы, то один, то другой, со смеху покатываясь, показывали друг дружке особо чудные места, и хохот стоял, как в вертепе на рождество.

- Вы это видели, брат возлюбленный? Вот где, оказывается, зараза!

На заразу указывал донос некой синьоры со списком членов тайной сатанинской организации "Авиньонская роза", кои замыслили политический переворот. В списке членов с большим удовольствием узрели братья самих себя, кардинала д"Юза, всю курию и Козимо Медичи.

- А вот еще - представляете, святая простота!

- У-уу! Господи помилуй!

- Нет уж, объясните, объясните, как сие понимать!

...В доносе служительница Дома Сирот доносила одному инквизитору на другого. Выходило, что брат Петр, на дороге ее схватя, учинил суд с угрозами, без свидетелей и повода, и тем веру ее оскорбил.

Потешаясь над простушкою, объяснил Петр Падуанский, что дева сия, узрев воскуряющего фимиам брата Георгия, высказалась презрительно обо всем клире, на что он, брат Петр, как педагог с большой университетской практикой, не мог не провести с духовной дочерью воспитательной беседы, для чего в сторону ее отвел и ласково там усовестил.

- *****! - развел руками Георгий Лазарский, и сунул донос в отхожее место.

- А это - это что? Господи помилуй!

- Что с вами, брат мой возлюбленный, вас аж скрутило!

- Это я желаю взять на память!

- Ну дайте же, дайте и мне почитать!

Это был донос от итальянца, писаный буквами огромными и корявыми зело:

"Довожу до церкви скланяли меня смотреть и савакуплялся с каровами (крупный рогатый скот). Делали это таплиеры. Подпись."

Крупный рогатый скот этот вызывал отчего-то у всех поголовный хохот, так что захлебывались, а брату Эжену долго читать не давали, ссылаясь на нежный его возраст, а когда дали - уставился он на лист из-под клобука, и читал напряженно, словно скрижали тайные - и оттого смеялись еще пуще. Когда же глаза от бумаги он отнял и сказал: "Но я тут немного не понял... Что имеется ввиду?" - разошлись до колик, кубок повалили и лавку, а как стол устоял, неведомо.

Потом все доносы разделили на две кучи - скорбную и смешную, и в первую попали доносы настоящие, во вторую же те, где за наш счет кто-то развлекался, и нас тем повеселил.

Из скорбной кучи был изъят донос о ереси альбигойской, прочитан и взят в работу. Поскольку был он не единственным показанием, и сочетался со словами свидетеля, с чьей помощью были уже взяты нынче несколько подозреваемых в ереси. Другой же свидетель - девица молодая и некрещеная - в сей момент готовилась к принятию таинства крещения, ибо язычник полноценным свидетелем считаться не может, ко присяге не приводится и в работе бесполезен.

Рассортировав кучи, пошел Георгий Лазарский по делам еретика Вильгельма Баскервилльского хлопотать, ибо пора было передавать его в руки светской власти для приведения приговора. Мы же дождались свидетельницы, только что ставшей христианкою, и показала она на приемную мать, что та зовется "совершенной", в церковь ходить не велит, встречается с такими же, как она, и все они тайным знаком имеют белый шиповник.

Скривился Петр Падуанский, понося бедную фантазию простецов, брат Эжен поднес лист на подпись - и вышли мы из камеры наружу.

День стоял ясный и светлый, и одно его омрачало - богомерзкие еретики. Невдале от камеры попался нам человек с глазами быстрыми и словно бы ищущими. Представился палачом, расхваливал свое искусство и просил поскорей дать ему себя показать в работе, ибо работать любит, аж невмочь.

И, выйдя в город, прошли мы его в поисках места тихого, где бы не окликали нас монахи и палачи, и доносчики. И не могли найти, пока не добрели до огромной компостной ямы, в кою со всего города отходы стекали по канаве прорытой, и каковая яма на окраине под холмом зияла.

Вздохнули мы с превеликим облегчением, и сели на край ямы, и настигло нас блаженное отдохновение.

Лег я на спину и, в небо уставясь, мыслил о правоте святого Франциска, что завещал занять место настолько малое, чтобы никто не мог его отнять, и что умаление такое ведет к свободе.

- Не правда ли, брат мой, тут благолепно? - прочел мои мысли Петр Падуанский.

- Именно, - подтвердил я, - поскольку это и есть наше место.

- Да, наше место у компоста, - смиренно подтвердил брат Петр.

Тут на всхолмии показалась жена с чаном, оглядела нас свысока, и помои свои по канаве пустила.

- Дочь моя! - окликнул ее Петр Падуанский. - Не готова ли у тебя трапеза?

- Котлы еще не кипели, отче! - отозвалась жена, и мы рассмеялись, поняв, что это - судьба.

Тут посерьезнел брат Петр, лицо руками закрыл и произнес:

- Брат Адельм, вчера я просил вас принять мою исповедь...

- Да, - ответил я.

- Примите же ее.

И исповедался мне наставник мой в компостной яме, и многих чудес стоит та исповедь, о коей умолчу. Ибо явлено было мне, что Господь дышит и в отхожем месте, и свет его порой тут ярче светит, чем во дворцах, где много блеску стороннего. Ибо и впрямь истина лучше проявляется в грубых формах, как говаривал прежний наставник мой Убертин Казальский.

Тут возникла на краю всхолмия жена с чаном и сказала, что готова трапеза.

Вкусивши трапезы скудной, натолкнулись мы на Георгия Лазарского, что искал брата Петра.

- Скорее, скорее, братья, пора начинать! Привезли Вильгельма, Господи прости, где текст приговора?

Текста не нашлось, пришлось мне, перекрестясь, писать его на ходу под диктовку, для чего весьма папка монастырская, из ставки Георгием взятая, пригодилась. Брат Роже, как выяснилось, отбыл в Рим.

Брат Георгий торопился, и как они с Петром Падуанским сговориться успели о тонкостях процедуры, не ведаю. Выскочили мы из ворот крепости на берег речной - а навстречу мимо ив и дерев кустистых следует семейство простецов: муж суровый, жена строгая, дева юная и наша новообращенная христианка. И у всех, кроме свидетельницы, розы белые в руках.

Затормозил на бегу брат Петр, словно конь взнузданный - аж пыль из-под копыт - руку на простецов выпрастал, чтоб не бежали, и как закричит:

- Господин прево!

Топот за спиной раздался многих стражей, простецы же к деревам жаться стали, и чуть с ними не слились. Схватили люди прево еретиков, муж же хотел защищать попутчиц, но вовремя передумал. А свидетельница наша, постояв в одиночестве, вдруг кинулась вослед с криком: "Матушка!", - и сцена произошла безобразная, ибо царапала стражей кошкой дикою, жены из-за пик верещали и рыдали, муж стражей совестил, стражи оружием бряцали, Петр же Падуанский морщился, словно съел лимон.

Наконец ворота крепости замкнулись, а по дороге бегом вернулся умчавшийся было вперед Георгий Лазарский.

- Что? - возвестил он, поддернув рясу, - взяли богомерзких еретиков? А сейчас еще аутодофе! Вот повеселимся! - и, подпрыгнув, бросился берегом, являя на бегу кривые ноги, поросшие рыжим волосом. И как только еще раз скакнул, рясу подтыкая - пали мы с Петром Падуанским в речной песок, ибо смех одолел нас так, что свело живот. При том папка моя монастырская из-под руки выскочила и далеко вперед унеслась, там раскрылась - и вылетели из нее доносы, допросы, маргиналии и бумага странная, схему книжного лабиринта являющая.

- Ну скорей же, возлюбленные братья! - переминался Георгий Лазарский, загребая песок. - Брат Адельм! Как дети, Господи прости!

Георгий Лазарский в действительности никогда не смеялся. Он был клюнийцем и строжайше соблюдал 55-ю заповедь Устава о запрете на смех как на занятие праздное, греховное и прельстительное. Однако в силу этого выработался у него тот особый мяукающий звук, коим говорить мог постоянно - и тем заставлял остальных хохотать. Мяукая и рта улыбчивого не закрывая, обходился брат Георгий без видимого веселия, и хоть в том никто бы его не обвинил, думаю, манера сия была видом особого, одному ему свойственного смеха.

На площади уже стоял столб с вязанками хвороста и огромная толпа. Привели убийцу кардинала - школяра университета, о котором сокрушался премного Петр Падуанский и ворчал: "Не уследил!" Привязали к столбу. Потом вывели Вильгельма многогрешного. Толпа разразилась криками ликования. Вильгельма привязали с другой стороны столба - и он тут же начал вещать, рыжие усы топорща, словно доктор с кафедры. Школяр же смотрел скорбно и лишь головой крутил.

- Люди! Добрые католики! Посмотрите на пастырей ваших! - завывал Вильгельм, - И это - церковь?! Что она делает!? Я - Вильгельм из Баскавиллы, это мне вы обязаны тем, что стоите сейчас на площади, что живете в домах своих! Что зоветесь французами и итальянцами!

- Ох, ну что он несет, орден свой позорит! - поморщился Георгий Лазарский.

- Заткните кто-нибудь ему рот, - сказал Петр Падуанский, разворачивая приговор и вглядываясь в мои каракули. - Господин прево!

- Свиньи вы, а не добрые католики! - это было последнее, что изрек Вильгельм, ибо прево заткнул ему рот своею перчаткой.

- Мы злые католики, - сказал прево. - А добрые - там! - и указал на толпу. Толпа заурчала.

Петр Падуанский вышел вперед и подступил к школяру. Зачел обвинительный акт и просил публично раскаяться, ибо если откажется он - будет сожжен. Школяр надерзил - и был передан светским властям с обычной формулировкой о милосердном приведении смертного приговора, который должно исполнить быстро и без пролития крови.

Потом Петр Падуанский приступил к Вильгельму, зачел ему приговор и, прося о раскаянии, вынул кляп. Почуяв свободу, облизнулся Вильгельм и вместо раскаяния стал обвинять служителей Божих всем скопом, особенно же Папу Римского, в служении сатане, содомии, распутстве и взяточничестве, так что снова был заткнут перчаткою. Пока передавал его брат Петр светским властям - бубнил Вильгельм "Милосердия, милосердия!", отчего пальцы перчатки шевелились, как щупальца морского гада, а когда в пару им зашевелил Вильгельм глазами, обзирая слуг господних - не смог я терпеть, так предательский смех разобрал. Толкнул меня локтем Георгий Лазарский и промяукал:

- 55, брат Адельм, помните - 55! На вас смотрят!..

Сделал я себе лик скорбный и аж губу закусил - но долго не выдержал, ибо от усилий таких еще смешнее делалось. Потому, когда простецы - добрые католики - начали радостно подкидывать в пламя дрова, да приговаривать всякое - сбежал я вглубь площади, и там просмеялся. 

Как скажу о том, что случилось далее? Скорбями полнится повесть моя, ибо все в ней идет к закату.

Вижу себя сидящим в камере трибунала, в ярусе стены крепостной расположенной. Стол передо мной вином залит, что в веселии инквизироры опрокинули, доносы кучею гневной лежат, свет тускл, снаружи луч не пробивается, сверху же сыпятся грязь и песок с солдатских ног, и оседают где пали - на доносах, допросах, винном кубке, Слове Божием и моей голове. Запах такой, что ни с чем не спутаешь - духом солдатским несет сверху, железом прогретым, кожею, потом пропитанной, гарью и ладаном, и из-за стены дальним сенокосом. Сижу один и мыслю.

Вот брел я, любопытствуя, и лики дьявола считал, и искал с ним схватки. Исследовал разум свой - и обнаружил там нечистого, когда смущал он меня свободою от духа Божия. Исследовал сердце свое - и нашел нечистого, когда обольщал меня свободою от запрета Божия, и чудом спасся. Исследовал телесность свою, и нашел нечистого, когда искушал меня свободою от закона Божия, и лишь вера меня уберегла, подав знак. И стремлюсь найти предел свой, ибо там ждет меня нечистый во всей силе своей. Ибо предел мой - это мой Страх.

После часа молитвы дневной явились в камеру Петр Падуанский и брат Эжен, и вызвали катаров.

Брат Эжен писал протокол, брат Петр вел следствие.

Первой привели жену с розою белой, что встала у стены подобно мученице. Имя ее было Беата де Бланшфор.

Услышав имя сие, крякнули мы с Петром Падуанским, ибо не было в этом семействе ни одного доброго католика - все сплошь тамплиеры и гностики, и кто читал дела следственные, о том знает.

Подошел к жене Петр Падуанский с книгой Нового Завета, и попросил присягнуть.

- Что я должна сделать? - спросила жена.

- Вы должны положить руку на книгу, другую поднять вверх и поклясться именем Господа говорить правду.

- Я не буду клясться, ибо Господь это запрещает.

- Вынужден повторно просить вас о присяге.

- Господь сказал: не клянитесь, и вы не заставите меня нарушить Слово Божие.

- Боюсь, я буду вынужден применить силу.

- Вам меня не запугать.

- Господин прево! - обреченно позвал брат Петр, и пока тот шел, с тяжким вздохом сказал:

- Пишите, брат Эжен - отказалась от присяги.

Пришел прево.

- Беата де Бланшфор, вы знаете, в чем вас обвиняют?

Молчание.

- Вас обвиняют в отпадении от церкви, общении с еретиками, отрицании догматов и таинств.

Молчание.

- В третий раз спрашиваю, дочь моя, клянетесь ли вы говорить правду?

- Я не стану лгать! Клясться же запрещено.

- Господин прево, покажите обвиняемой орудия пытки.

Молчание.

- Обвиняемая, что означает роза у вас в руках?

- Это просто цветок.

- Зачем вы носите его?

- Он прекрасен.

- Он что-то значит для вас, кроме того, что он прекрасен?

- Нет, более ничего.

- Кто еще, кроме вас, носит такие цветы?

- Их может носить кто угодно.

- Свидетельница показала, что такие цветы носят при себе еретики, чтобы опознать друг друга. Вы отрицаете это?

Молчание.

- Господин прево, привяжите обвиняемую.

Тут Петр Падуанский вздохнул, словно тащил воз, и отвернулся. Подойдя к столу, он взял синодик против ереси альбигойской и стал зачитывать его по пунктам:

- Признаете вы, что Храмом Божим может являться любой дом?

- Да.

- Пишите, брат Эжен... Признаете вы, что Господь наш был не Богом, а обычным человеком?

- Да.

- Пишите, брат Эжен... Признаете вы, что заупокойные молитвы и молитвы об умерших не имеют никакой цены?

- Да.

- Пишите, брат Эжен... Кто еще, кроме вас признает это?

Молчание.

- Дочь моя, кто еще, кроме вас, признает это?

Молчание.

- Приступайте, господин прево.

Сел спиною к обвиняемой Петр Падуанский, голову обхватил и стал молиться. Посреди же криков голос возвысил:

- Обвиняемая - признайтесь - и вас отпустят! Вам дадут воды! Дочь моя, - кто вместе с вами утверждал подобное?

Молчание и всхлипы.

- Продолжайте, господин прево, - прошептал брат Петр, но у прево был хороший слух. Не знаю, как руководил процессом Петр Падуанский, ничего не видя. Я же по обыкновению глаз не отводил - и женщина сия, хоть и была еще молода, и розу на груди хранила - вовсе не казалась мне красивой. Была она с другой стороны бытия, и в твердости ее видел одну гордыню.

- Достаточно! - крикнул брат Петр, поскольку женщина лишилась чувств. Ее отпустили, и лежала подобно цветку своему, что, как узнал я потом, с кладбища был взят, и могильный свет источала.

- Господин прево, дайте ей воды. Пишите, брат Эжен - закоренелая еретичка, лгать не хотела, правды сказать не смогла.

Шевельнулась еретичка, застонала, копной волос рыжих повела. Сущая Магдалина, что елей свой растратила и мирро пролила.

- Господин прево, прошу вас - приведите следующую.

Вывел еретичку прево, сдал тюремной страже.

Тут заглянул в двери камеры Георгий Лазарский, стал на солнце указывать и торопить - прибыла курия, еретиков же сидит семь человек, а потому, говорил, довольно будет каждому и трех вопросов.

- Это приказ? - спросил Петр Падуанский.

- Ой, брат мой возлюбленный, - противным голосом изрек клюниец, - ну коли вам так хочется, тогда приказ.

Привели еретичку с цветком белого шиповника в руках.

Взял у нее цветок Петр Падуанский, а взамен Писание поднес:

- Положите руку на Слово Божие. Хорошо. Другую поднимите вверх и повторяйте за мной. Во имя Господа... клянусь... говорить правду... что такое??

- Я не стану клясться!

- Почему, дочь моя?

- Господь это запретил.

- Я служитель божий и слуга церкви. Я прошу тебя принести присягу согласно закону...

- Нет.

- Ты не доверяешь священнику твоей церкви?

- Я не стану клясться.

Чуть не сплюнув в сердцах, поворотился Петр Падуанский и прево позвал. Сам сел со мною рядом, и видел я, что была б его воля - бросил бы службу свою неблагодарную и довольствовался кафедрой, а то и заперся в монастыре.

- Помогите мне, брат Адельм, - произнес он.

Сказал я, что попробую, однако же готовности никакой не испытывал, и стыдился от того.

Пришел прево, привязал еретичку, Петр же Падуанский тяжело поднялся и допрос начал:

- Как твое имя, дочь моя?

Еретичка назвалась.

- Признаешь ты, что Храм не является Божим домом, и служить Господу можно где угодно?

- Господь обитает среди верующих в него.

- Пишите, брат Эжен - признает. Признаешь, что Господь Бог наш не воплощался в теле, а был лишь чистым духом?

- Да.

- Признаешь ли, что Иисус Христос не был Господом Богом нашим, а
был лишь человеком?

- Да.

- Пишите, пишите, брат Эжен. Признаешь ли тело сотворенным сатаной, а душу - сотворенной Господом и потому в спасении не нуждающейся?

- Душа человека чиста!

- Следует ли понимать, что этим ты отвергаешь Чистилище?

- Чистилища не существует.

- Пишите, брат Эжен - отрицает чистилище... - сказал брат Петр и побрел, вздыхая, в угол.

Тут меня прорвало, ибо сложилась в мозгу картина страшная, из слов еретички проистекающая:

- Коли нет чистилища, - воскликнул я, - а душа изначально чиста, то, может, нет и ада?

- Ада нет! - ответила еретичка.

- Может быть, и рая тоже нет?

- И рая нет!

- А где тогда обитает Иисус Христос, что был человеком?

Развернулся тут Петр Падуанский и на еретичку коршуном насел:

- Отвечайте - где обитает Иисус Христос, что по вашим словам был лишь человеком? Или его тоже нет? Отвечайте!

Молчала еретичка, ибо, видно, и ей открылась брешь в учении богопротивном.

- Дочь моя, - обратился к ней брат Петр, - учение, коему следуешь ты, ущербно. Раскайся - и будешь спасена.

Молчание.

- Так. Пишите, брат Эжен - привержена ереси катарской, раскаиваться не желает. Дочь моя, - повернулся к еретичке брат Петр, - Кто научил тебя твоему заблуждению? Кто был твоим духовным наставником?

Молчание.

- Господин прево! Покажите обвиняемой орудия пытки... Кто был твоим духовным наставником, дочь моя?

- Он уже умер!

- Тем более, назови - ибо не сможешь причинить ему вреда.

- Нет, никогда!

- Приступайте, господин прево.

- Я ведь могу здесь умереть? - сладострастно спросила грешница, и понял я, что к смерти она стремится, ибо воистину почитает мир сей юдолью сатаны.

- Ничего подобного, - ответил Петр Падуанский, и объяснил, как тело человеческое устроено, и что с ним делать собрались.

- А от боли? - обнадежилась грешница.

Пожал плечами брат Петр, отвернулся по обыкновению и, крик заглушая, молиться стал:

- Господь, помилуй душу грешника, ныне и пристно, и во веки веков, аминь! Повторяйте, со мной, братья - Господь, помилуй душу грешника, ныне и пристно и во веки веков, аминь! Дочь моя, кто был твоим духовным наставником? Скажи - и тебя отпустят, тебе дадут воды! В гордыне своей замыкаешь уста... Продолжайте, господин прево.

Молились мы хором - но толку чуть. Перешли к допросу второй степени, от криков оглохли, от молитвы охрипли. Выгибалась грешница словно блудница на ложе - оттого я тоже глаза прикрыл клобуком, на слух лишь надеясь. Наконец прервал брат Петр прево, тот окатил еретичку водой и отдал страже.

Мы же в великой душевной усталости сидели. Сверху сыпалась земля с ног солдатских, железо гремело и ленивая ругань. И грубая солдатня сия во сто крат милее мне казалась, чем прельстивые еретички.

- Что с вами, брат Адельм? - тихо спросил Петр Падуанский.

- Утомили меня альбигойки, - ответил я, - что мир Господень поносят и крови своей жаждут. За наш счет...

- Нету здесь пока крови, - усмехнулся брат Петр. И верно. Были на полу лишь розы белые, да сердце мое потоптанное. И от соседства сего решил я глаза мои избавить, для чего поднял сердце и сунул в поясной кошель.

- Сколько еретиков еще осталось? - спросил брат Петр.

- Четверо или пятеро, - ответил брат Эжен.

- Коли так пойдет, - сказал я, - станем мы ходить по цветам.

- Из роз сих, - отозвался брат Петр, - очевидно, будем мы венки плести... Для воспитания смирения... Однако и мне надоели альбигойки. Желаю еретика мужеска полу. Господин прево!

Появился прево и, получив задание, отправился исполнять. Еще от тюрьмы раздался его довольный голос:

- Вот вам еретик мужеска полу!

...Посмотрели мы на еретика приведенного - и растерялись слегка, ибо был он зелен, юн и тих аки голубь, и ничем матерого катара не напоминал, что вместе с женщинами на дороге был схвачен.

- Хорошо, - тем не менее сказал доминиканец, - привяжите его и приведите еще одного. Сейчас мы устроим показательный мужской процесс.

Привел прево матерого катара, что зверем на нас смотрел, пока вязали его, и понял я, что этот точно не раскается.

Тут сел передо мной Петр Падуанский, и видно было, что умучен он еретиками сильнее, чем катаром своим желудочным.

- Брат Адельм, - сказал наставник мой, - вы жаждали схватки с дьяволом?

Дернулось сердце мое в кошеле, и я сильно пожалел, что не оставил его на прежнем месте.

- Вы ведь жаждали схватки с дьяволом? Он перед вами. Прошу вас, начните допрос.

- Нет! - ужаснулся я, ибо ощутил вдруг такую робость, что еле язык ворочался.

- Но почему?

- Нет, я не могу... Я не смею.

- Прошу вас. Вы же видели, что я делаю...

- Нет, - сказал я, - мне кажется, я умру.

И в тот миг это было сущей правдой. Казалось - как только открою я рот для первого вопроса - так умру на месте. Страх парализовал меня. Видел я серый лик Петра Падуанского и усталость его - но и это не сподвигло меня на действие. Мой страх меня одолел. Чего я боялся? Несчастных еретиков? Своей незрелости? Брата Петра? Не ведал, и не велаю до сих пор. Главный свой экзамен доктору логики я завалил.

Вздохнул доктор логики - и принялся за дело сам. Я же сидел раздавленный и оглушенный.

Матерый катар оказался ересиархом. Говорил он скупо, но резко, и наговорил достаточно для костра. Почему брат Петр начал с него, и чего добивается - оставалось для меня загадкой. Поскольку было очевидно, что собратьев своих по ереси он не назовет.

- Палачи! - хрипел катар. - Вы не запугаете меня своими веревками и железом! Слуги антихристовы!

- Сын мой, назовите своих заблудших братьев - и вам дадут воды!

- Счастье ваше, что я не могу дотянуться до нее, чтобы опрокинуть!

- Господь, помилуй душу грешника... Переходите к допросу третьей степени, господин прево!

- Убивая меня, вы лишь отдаете дьяволово - дьяволу! Мне моя плоть не дорога! - так кричал еретик и смеялся каркающим смехом, поливая кровью пол. Жуткое сие зрелище не одного меня вогнало в оцепенение. Тихий еретик, что рядом с ересиархом привязан был, стоял ни жив, ни мертв, и ликом стал снега белее.

Долго молились мы над еретиком, что поносил нас в ненависти, и оскорблял нашу церковь, а когда отвязали его, сил скопил на плевок.
Пока передавали его страже, подошел брат Петр к еретику тихому, что от страха зажмурился, и спросил ласково:

- Сын мой, не желаешь ли ты раскаяться?

- Желаю, - закивал еретик, словно болванчик.

- Книгу! - крикнул доминиканец, и, протянув поднесенное Писание, просил на нем отречься от ереси.

Отрекся еретик дрожащим голосом и тут же отпущен был на все четыре стороны. Тут-то и постиг я хитрый замысел наставника моего.

- Все! - упал на лавку Петр Падуанский. - Я больше не могу! Желаю воды...

И напившись из бадьи еретической, вышел на воздух. 

Катаров приговорили к сожжению. Торопливый Георгий Лазарский сам исполнил все формальности, зачел приговор, и в поздних сумерках запылал костер.

Две оставшиеся альбигойки были приведены на площадь, связаны и оставлены в кольце стражи. Еретики с костра взывали к собратьям своим, веля хранить их истинную веру, и связанные собратья отвечали, что останутся верны. Потом еретики громко читали "Отче наш" на родном языке, и клюниец едва успел дать знак, чтобы трибунал заглушил их латынью. Словно два хора встретились во храме, взывая ко Господу на разных языках. Умирали еретики со счастливыми лицами, ибо воистину поклонились в вере своей небытию, и, во всем видя дьявола, отвергли мир Господень и все его надежды.

Потом собратьев связанных привели к брату Петру, и одна альбигойка раскаялась, ибо хотела жить. Ее приговорили к покаянию в монастыре.

Другая же умереть хотела и потому не отреклась. Но брат Петр ее обхитрил и отправил в пожизненное заточение.

Стемнело. От смрада, что в камере царил, и работы безрадостной совсем мы валились с ног. Но оказалось, что не весь долг мы Господу отдали, и еще привели еретиков, и отложить разбирательство нет никакой возможности.

Напились мы воды из бадьи, дабы хоть что-то в желудке плескалось, и вознесли молитву, чтобы Господь избавил нас от крови.

И тут же убедились в ее действенности. Первым привели давешнего дольчинита, что, подумавши в погребе и все соотнеся, желал отречься от ереси и перейти в лоно церкви на любых условиях. И так горячо говорил он, убеждая нас же в правоте католических догматов и исключительности церкви, что обнялись мы с наставником моим и, прыгая под дыбою и пелеринами хлопая, кричали: "Глория Деи!". Ибо в славе своей Господь спас овцу заблудшую.

Второй еретик был тоже дольчинитом - при том повторно впавшим в ересь, не смотря на созданные Папой условия и учреждение ордена. Дольчинит этот сидел уже дважды, оба раза сбегал - но видя, как воспринял его появление Георгий Лазарский, подоспевший к разбирательству, усомнился я - не помогли ли ему покинуть темницу.

- Ох, это снова этот? ****! - протянул разочарованно брат Георгий. - Я уже не могу его видеть... Так всех извел! Держите его, братья возлюбленные, не то он что-нибудь с собой сделает!

- А-а-а! - орал еретик. - Убейте меня, сатрапы, палачи! Я умереть хочу! - Тут еретик, видом безумный и в годы не вошедший, сделал отчаянную попытку повеситься на дыбе. Прево огрел его по шее, веревку вырвал, но еретик все тянулся к ней и выл:

- Мне жизнь не мила, пустите, я заколюсь щипцами!

И правда, чуть не закололся.

- Братья возлюбленные, да держите же его! - топал брат Георгий.

Тут в камеру вошел рыцарь Храма, ибо был позван прево на помощь держать еретика - и рассудил по-своему. Вынул меч и стал еретику угрожать, мол не утихнешь - заколю. Еретик, воя от удовольствия, попытался наделься горлом на клинок - но брат Георгий страшно заорал и отогнал тамплиера.

- ****! Что ж вы делаете, сын мой! Мерзавец нужен нам живым! Не искушайте его, отойдите.

Тут мерзавец вырвался и сунул голову в ведро с водой.

Всех же прочих разобрал смех. С грехом пополам связали дольчинита и препроводили в темницу.

Дела, наконец, исчерпались. Сумерки сгустились - и невольно задал я вопрос себе, не будет ли сегодняшняя ночь видением Ада, ибо видел я небо и землю, бездна же не открылась. Живо представилось мне, как сидим с наставником моим в камере, в крови и компосте, под дыбою, и рассуждаем о Господе Боге. И от маргиналии сей стало мне не по себе.

Тут неожиданно вспомнил я, что надобно еще разобраться в наших смертях монастырских, к вечеру была мне обещана инспекция. Так и случилось, что по сумеркам двинулись мы с братом Петром в мою обитель.

Земля безрадостна была и полна праздного люда. Тянулись высокие дымы. По дороге Господь послал нам фискала, что исчерпывающе донес на мадам де Борж и тем всю картину прояснил. Но в этой картине имелась очень неприятная деталь: именно мадам де Борж относила в наш монастырь деньги от покойного Филиппа Длинного и его просьбу об исповеднике. Поскольку аббату нездоровилось, говорила она с Хорхе. Хорхе деньги взял, но отдать монаха пожадничал, и велел беспокойного Филиппа убить. Что за часть принесенных ею же денег мадам де Борж с радостью исполнила, наведя смертную порчу, ибо была ведьмой и чернокнижницей. Хорхе же меня удивил. Знал я, что он уже стар, слеп и умом некрепок - но выходило, что он совершенно не в себе, сиречь безумен, и этот безумец имел в нашей обители право первого голоса!

Пока шли мы, думал я о Хорхе и аббате, и показалось мне, что все мои предположения о монастырских событиях неверны. Хорхе не могли убить за тайну книжную - поскольку лист со схемой был у Беренгара, а Хорхе слеп, и вряд ли пропажу заметил. К тому же для убийства нужен повод, сиречь выгода, а у Хорхе ничего не было. Кроме денег от Филиппа. "Неужели из-за денег?" - ужаснулся я, ибо догадка сия не была мне мила. Потому что далее получилось, что аббата извел Малахия - и тоже из-за денег, ибо у кого в руках монастырь - у того и богатство. И Филипповы деньги тоже. Но вот чем Малахии не угодил Беренгар - осталось неясным. Какая-то тайна книжная все же место имела. Здесь я запутался, и решил пока обождать с выводами.

Тут узрел я ворота своей обители с огромным на них крестом - и нутро мое сжалось. И не зря.

...Монастырь был пуст. Он был абсолютно пуст, словно желудок отшельника. Даже осел брата Северина скрылся. В кельях никого, в храме никого, на кухне никого, в скриптории никого. Сильно растерявшись, хотел было я предположить, что монахи снялись на крестный ход или на покаяние - но особое запустение, что присуще жилищу необитаемому, гнало надежду прочь. Из скриптория исчезли бумага и перья. С кухни котлы. С алтаря храмового светильники. Только библиотека была полна.

Библиотека сохранилась нетронутой, но без возлюбленных братьев моих не было мне в ней интереса. Книги без людей мертвы.

Пройдясь по книжной зале, подошел я к столу, где обычно Хорхе заседал, и узрел тома разрозненные. А поверх томов лист пергамента, словно специально на видном месте оставленный. И прочел:

"Михаил Цезенский - Иоанн Креститель, что благословляет на путь и дорогу к истине указывает.

Ремигий Варагинский - Иона, что учит терпению и страданию, томя соискателя у врат.

Бенций - Матфей, что записи ведет и о книге с благой вестью свидетельствует.

Адельм Отранский - Иоанн, что зрит знаки суда и знаки божии, и учит видеть мир как мистический текст.

Хорхе Бургосский - Ирод, что заставляет уста разомкнуть и выдать сокрытое - после же ввергает в Гиенну.

Беренгар - Иуда, что торг чинит и предательство.

Северин - Пилат, что руки над преданным омывает.

Малахия - Кайафа, что осуждает и смерти предает.

Николай-стекольщик - Лазарь, что тело пеленает.

Венанций Сальвемекский - Фома, что в смерти сомневается.

Себастьян - он же послушница Елена - Магдалина, что тело оплакивает.

Аббон - Петр, что ключи от рая хранит, коими отворяет сердце человеческое и душу воскрешает."

...Сердце мое от истины сей так в кошеле забилось, что пришлось достать его и на место исконное пристроить. И оно тут же, кровью облившись, разъяснило мне все происходящее.

Не было в монастыре нашем ни одной смерти и ни одного преступления - а было одно чтение Книги истинной, в коей все мы героями являлись. Двенадцать монахов, словно двенадцать учеников. Вот какая Книга учтена не оказалась - да и как ее учесть, коли, кажется, и так ее знаешь, и нет в ней тайны. А Книга сия такова, что не поймешь в ней слов, пока не умрешь в ней, пока душу за нее не отдашь и не прочтешь воистину телом своим. Пока она тебя не погребет. Потому что Книга сия вечная, и все остальные книги - в ней. Евангелие от Иоанна.

- Господи боже! - воскликнул я. - Как же я был слеп! Ведь сам я прочел кусок книжный, и вверг меня в гиенну Хорхе, грехи не отпустив, и не спас меня от беды Беренгар, а только мзды желал, и сомневался Венанций, и при мне в чужую смерть не верил, и лил слезы Себастьян, что послушницей Еленой при Михаиле оказался. И руки омывал Северин. И убийцей почитали Малахию, что тело бездвижное волок, и мессу служил, словно первосвященник, и, казалось, чашу ядом наполнял, и пить было надобно. И Бенций первым книгу тайную явил, слово выделенное найдя. И все, кто шел в монастырь наш за книгой истины, эту истину зрили, попадая в историю Сына Человеческого, и были искушены, обнадежены, ввержены в ад, страдали, были преданы, убиты, оплаканы и воскрешены, и тем Сыну Человеческому уподоблены. И отпирал им аббат ворота монастырские словно врата небес.

И как могли мы догадаться, что происходит здесь, если сами находились внутри Книги, а не за ее пределами?

Взял я лист пергаментный, а на обратной стороне у него еще текст оказался:

"Кто познает себя - познает весь мир и будет благословен (это слово было написано по латыни - benediktus, что, как известно, является названием ордена моего, так что мог я шутки ради перевести это как "будет бенедиктинцем"). Но если отдаст он свое совершенное знание и будет принесен за него в жертву - Господь пошлет ему нечто большее: совершенную Любовь". Это был текст, по схеме составленный странником или бродягою, или любым из тех, кого направил в наш монастырь Михаил Цезенский. 

- Что собираетесь вы делать теперь? - спросил Петр Падуанский.

- Ничего, - ответил я, но, помолчав, добавил: - Не знаю. Монастырь мой сокрылся от меня.

Тут почувствовал я подкативший к горлу ком, а к глазам слезы, ибо свыкся с братией своей и житьем в обители, и без них себя не мыслил.

- Позвольте дать вам совет... Не сменить ли вам черную рясу на белую, а Бенедикта на Доминика?

- Вы предлагаете сменить орден? - всхлипнул я.

- Не вижу столь большой разницы между двумя монастырями.

- Это казус. Вроде расторжения брака. Обеты даются один раз...

- У всех нас одни обеты. И казус этот можно разрешить. К тому же, между нами, вы уже давно не бенедиктинец.

- Это почему?

- Слишком извращенный ум при слишком холодном сердце.

- Я подумаю, - сказал я. - А пока посижу здесь на руинах.

- Тогда прощайте, брат Адельм.

- Прощайте, брат Петр.

Оставшись один, пошел я на грядки Севериновы и там в печали пал на канапель. "Где же вы, братья мои?" - вопрошал я, и вполне горячее сердце отвечало:

- В соборе Святого Петра.

Вот, значит, какую лепту вдовицы потребовал от меня Господь, ибо воистину самым дорогим оказалась для меня братия общинная, и, вспоминая черные ряды монахов наших, что лица разнообразные под капюшонами прятали - Венанция со словарем холщовым, Беренгара с веревочными четками, Николая с котлами, Северина с лопатою, Ремигия с топором, Аббона с кулаками, Хорхе с посохом, Малахию с молитвенником - поймал на щеке своей слезу. Одно утешало меня - коли в Соборе Святого Петра они, значит, на небесах, в сферах света. Я же во мраке остался, лептой ничьей не став.

Тут расступилась земля с канапелью, и узрел я в проеме деву Софию с огромной розою от груди до живота. Ногу ее обвивала змея ядовитая, лик же усмешку нес. "Свят, свят", - закрестился я, от девы Софии отшатнувшись, но видение не пропало, а лишь приблизилось. Ибо было оно для меня видением Истины, поскольку всегда я истины жаждал. Толковал же ее в меру собственных заблуждений. Вспомнил я тут, что истина всегда слепит, и понял, что лечу во тьму беспросветную. Навстречу своим демонам. Сиречь, проваливаюсь в ад.

АД 

Адовы виденья обступили меня. Пронесся мимо Беренгар, Хорхе проклиная между строками "Кирие Элейсон", пронесся Хорхе в кругу комедиантов площадных, что английские фарсы разыгрывали - а Хорхе руководил, пронесся Аббон с женою и детьми - так в ад ведет нарушение целибата, пронесся Венанций без словаря, рассыпая переводы Откровения, пронесся Николай с девицею, что пела ангельским голосом "Аве, Мария", пронесся Вильгельм-греховодник с бочонком пива. Пронесся Анджело Фьорентино, ликом мрачен и на костылях, пронесся Франческо Петрарка, в поцелуе с сыном банкира Барди слившись. Безрадостная картина неприкрытой истины была нелепа, но не мог я прервать видений.

 

Тут упал я на дно и понял, что настал для меня час судилища.

 

Узрел я комнату, вроде большой кельи монастырской или застенка библиотечного. Книги всюду навалены, бумага и перья, и пыль. Полки книжные под грузом фолиантов покосились, на столе пепел изобилен, и фемиам курится. В углу варево адское кипит на жаровне, котлы с кастрюлями громоздятся, и пар валит. И сидит в той комнате весь наш инквизиционный трибунал с повинными головами, а в центре за стойкой скрипторской возвышается дева черная, в линзах больших, затемненных и в одежде мужеской.

 

- Приступим, - сказала дева. - Итак, каковы реальные плоды вашей работы?

 

- Возлюбленные братья... - начал было я, но дева прервала меня сурово:

 

- Избавьте меня от этого определения! Я воинствующая атеистка, поэтому не будет здесь возлюбленных братьев, а будут лишь уважаемые коллеги. Итак, уважаемые коллеги, кто начнет первым?

 

Замер я в тихом ужасе, и стал внимать.

 

Начал коллега Георгий говорить, но был прерван, ибо не смог по пунктам назвать, какую научную ценность являла инквизиция в миру и какую научную ценность из него извлекла, и каково ее целеполагание, и каковы эмпирические выводы.

 

Коллега Петр сидел, за голову схватясь, потому вылез я вперед по дерзости своей и многих умозаключений настроил. Термин "инквизиция" - сиречь "расследование" - определил, и предмет расследования обозначил. Рассмотрел инквизицию в трех ипостасях - изнутри, извне и в синтезе, и придал ей функции законообразующие, законоисполняющие и законохранящие. Но поставлен был в тупик словами, откуда брался сей закон. Сказал: "Из катехизиса". На что ответ получил: "Это вы говорите с точки зрения некоторой догмы. А с точки зрения общечеловеческой?"

 

Тут вступил в беседу коллега Петр, и сказал в терминах доктора логики:

 

- Инквизиция задавала норму поведения, норму суждения и норму рефлексии. - И привел примеры.

 

- Развейте этот тезис подробнее, - сказала ученая дева, и принялась конспектировать.

 

Коллега Петр тезис развил и привел множество примеров смешных и печальных, в чем мы ему по мере сил помогали. Много часов говорил коллега Петр, и часть трибунала впала в дрему, часть же поддерживала дымовую завесу, тратя фемиам.

 

- Так, - сказала ученая дева. - Это я поняла. Вы рассказали мне всю вашу жизнь, а она меня не интересует. Меня интересует - что в вашей работе отвечало определению инквизиции и почему вы решили, что были именно ей?

 

Осекся коллега Петр, а коллега Георгий вдруг поднялся и сказал:

 

- Брат мой, поджарить вам яйца?

 

- Да, - мрачно ответил коллега Петр.

 

- Одно или два?

 

- Оба.

 

Подошел коллега Георгий к жаровне и стал там жарить яичницу, ибо голод подступил зверский от научной деятельности. Утолив его, продолжили мы суд, и познал я, каковы есть муки адские, что в вечности не прерываются.

 

- Сформулируйте недостатки вашей работы, - потребовала ученая дева.

 

С этим справились быстро, ибо, как выяснилось, вся работа наша была одним сплошным недостатком.

 

После чего снова перешли к поискам научного смысла и сухого остатка, причем никак не мог я понять, чего дева добивается и о чем на самом деле спрашивает. Потому пробовал разное - говорил, что мы виноваты и раскаиваемся, пощадите убогих. Говорил, что нуждам общества отвечали, ибо всякий еретик жаждет найти своего инквизитора, что не погонит в шею, а посадит напротив и спрашивать начнет о Душе. Ибо в миру никому не до кого нет дела, а только инквизитору до еретика, да исповеднику до грешника. Поскольку имеет место кровный интерес, к личностной защите либо к личностному служению Богу восходящий. Потом просил деву поделиться ее собственными соображениями, ибо науку уважаю, ума же господь не послал. Морщилась дева, и была неудовлетворена. Потом вдруг изрекла:

 

- Вывод следующий - как инквизиция вы работали только один раз - когда столкнулись с ересиархом катарским, поскольку он был подкован, знал свои убеждения и умел их отстоять.

 

Открылся рот мой в изумлении, ибо и процесса никакого не было над катаром, сиречь расследования - и так все понятно с самого начала, потому никакой инквизиции в случае сем я не зрел. У коллеги же Георгия по обыкновению случилось выпадение матки. Но он ее тут же подобрал и стыдливо спрятал в кастрюлю с лягушками.

 

- Не правда ваша, - возразил коллега Петр. Но дева продолжила:

 

- Это так, поскольку это единственный случай, когда вы столкнулись вера на веру. У вас был достойный противник.

 

Тут и правда усомнился я - не права ли дева, и сатанинские сомнения вгрызлись в душу мою.

 

- И что вы стали делать? - прищурилась дева. - Каковы были ваши действия с этической точки зрения, когда вера противника не поколебалась? Вы применили силу - ликвидировали противника. Это не профессионально и не научно.

 

- Мы действовали, как велел нам закон, а не абстрактное человеколюбие... - лепетал я. - Отпустишь еретика - он нагадит, простецов совратит...

 

- Вот-вот, - облизнулась дева. - А еще называете себя христианами и кричите: "Бог есть любовь".

 

- Да что знаешь ты о христианстве, атеистка научная?! - возопил я, и уже орать не прекращал. "Коллега, коллега Адельм!", - утихомиривали меня работники трибунала, но я кричал: "Не коллега я вам, а брат ваш возлюбленный! В том-то и суть любой клерикальной деятельности! Когда любовь к грешнику толкает на жесткие меры, а не научный интерес натурфилософа к червю под линзою! Когда мы все друг другу братья возлюбленные! Когда через Бога все, а не через жопу делается!" - и много чего еще, прости господи, наговорил.

 

- Чудесно, - сказала дева. - Не хотите ли вы этим сказать, что для того, чтобы быть инквизитором, то есть по вашим словам следователем, необходимо быть и католиком?

 

- Конечно, - ответил я, почуяв взаимопонимание и оттого надеждой возгораясь.

 

- Но здесь кроме вас католиков нет, - усмехнулась дева.

 

Вот это был удар! "Как нет?!" - прошептал я.

 

- Это правда, - сказал коллега Петр, - я внеконфессионален, а отец мой византийской веры.

 

- А я вообще монофизит, - поддакнул коллега Георгий.

 

- А мы неверующие, - сказали брат Эжен и брат Роже.

 

- А я по хэви-металл прикалываюсь, - сказал последний безымянный брат. - Сад Сатаны и все такое.

 

- А у вас диагноз, - отрезала дева. - Католический дивнизм.

 

- А-аа-аа! - заорал я не своим голосом, ибо узрел ад без покровов, ад для меня одного - пустота свистящая, рожи страшные, и нет нигде ни одного единоверца. Более того - их никогда и не было. И вера - не более чем частное заблуждение, епархия Софии с ее змеей.

 

Взвыл я еще сильнее, и орал, пока в глазах не потемнело. Звон в висках стоял, сердце в горле - первый раз наружу верхом полезло, в черепе пульс трепетал, подобно маятнику, а пред глазами лишь мгла багровая виделась. 

Но вот мгла рассеялясь, потянуло дымом. А тут и дым к земле прибиваться стал.

Вижу - Господи, твоя власть! - стою я на широкой и серой дороге, такой, что восемь конников доспешных в ряд проехать смогут.

Посреди дороги белая полоса. И сделана дорога из субстрата твердого. И более вокруг ничего. Прочее дымом затянуто. Рядом с собой узрел я кучу компоста в железном баке - и перекрестился, ибо лишь в царстве Сатаны хранят компост в железе, словно тело рыцарское, драгоценное, порче подвергнуться не должное, а дорогу из субстрата делят пополам, как огромное ристалище.

Вдоль дороги увидел я столбы для виселиц, а на столбах тех - дорожные знаки.

И была то схема жизни моей, во всей наготе явленная: дорога-ристалище, а вдоль нее знаки. И стал я знаки те читать.

По левую руку стоял знак с надписью "Страшный суд", а за ним вереницею: "Страшный прокурор", "Страшные присяжные", "Страшный адвокат" и "Страшная кассационная жалоба". По правую же руку прехитрые знаки были, в виде гербовых эмблем: крест андреевский, косая перевязь, косая балка, прямая балка, бутылочное горло, земляная куча, стрела. Геральдика сия была мне не понятна, но в сторону Суда идти я более не желал, и потому рассудил, что вижу знаки, сохраняющие жизнь.

Потому, перекрестясь, побрел сквозь туман и дым по дороге направо, дорожные знаки читая, дивясь и непрестанно повторяя имя Господа Бога моего.

Конец рукописи

перевод: 12 - 24 сентября 2000 г.