Ясная Осень 92 г.
ОКОНЧАНИЕ
Вечером страсти улеглись. Снова накрапывал дождь, запах прелой листвы навевал мысли о покое и смерти. Лейтенант остервенело чистил ружье. Шомпол его издавал какие-то рыдающие звуки. В этот момент в дверь штаба постучали.
- Да, - сказал я.
- Капитан, там твой связной, - заглянул часовой. - Требует тебя.
Я вышел. Это был дровосек. Он молча отвел меня подальше от часовых, в поле, и вынул из кармана тряпочный сверток. Его спина уже удалялась под дождем, а я все не смел развернуть тряпку. Отчего-то мне казалось, что внутри что-то жуткое - человеческие пальцы, например.
Но внутри оказалось нечто совсем иное. Это была пуля и свернутое трубочкой письмо:
«Дорогой капитан. Полагаю, нам есть что сказать друг другу. Помнится, вы выражали горячее желание оценить мою внешность. По этому поводу приглашаю вас на ужин к себе домой. Неизменно ваш Сент-Омер».
Я почувствовал, что схожу с ума. И бросился вслед за дровосеком.
- Стой! - орал я. - Да постой же!
Дровосек остановился.
- Кто тебе передал это письмо? - потряс я перед ним бумагой. Дурацкая сцена. Как в дешевой пасторали.
- Никто.
- Ты не понял вопроса? Откуда оно у тебя?
- Лежало у меня дома на столе. Там было написано - передать вам.
Я перевернул лист - точно, приписка «Капитану Десанжу лично». Что тут скажешь?
- Ты читал его? - я почти не надеялся на ответ.
- Читал.
- Куда он меня зовет? В лес?
- Вам виднее.
Дровосек побрел домой, а я остался под дождем. Мысли лихорадочно неслись. Это ловушка. Но если я не пойду - распишусь в своей трусости. С другой стороны, если я пойду в лес - распишусь в своей глупости. Кто останется с ребятами? Лейтенант Берни со сдавшими нервами? Потом мне пришла в голову другая мысль. Я снова перечитал письмо, строчки его под дождем расплывались. «К себе домой». В дом, который нам предписывалось освободить. Но это безумие.
- Что там? - спросил лейтенант, когда я вернулся.
- Ничего, - сказал я. - Приходил дровосек, справлялся, не надо ли чего. - Не могу понять, зачем я лгал. - Рассказал всякую ерунду. Я потом нагнал его, просил принести нам дров.
- Ага, жди, - огрызнулся Пузан. - Это он вынюхивать приходил, точно.
- Я теперь тоже хочу кое-что здесь разнюхать, - сказал я. - Сегодня ночью.
- С кем пойдешь?
- Один.
- По-моему, ты сам знаешь, что это опасно. Ты нарушишь собственный приказ.
- Я знаю, что делаю.
- Застрелят - не возвращайся, - пожелал лейтенант.
* * *
* * *
...Чем больше я размышлял, готовясь неизвестно к чему, тем яснее понимал, что надо идти немедленно. Я пропускал мимо ушей вопросы товарищей. Что-то держало меня за язык, не давая назвать истинную цель отлучки. Меня лихорадило.
Конечно, самым простым было бы взять ребят и оставить их в засаде. Мы можем малой кровью добыть голову Сент-Омера. Конвент, наверное, выдаст нам награду. Но этот простой план чем-то меня смущал. Во-первых, очевидно, что Сент-Омер все предусмотрел, в том числе и военные хитрости. Если мы убьем его - его люди могут прикончить нас самым скорым и жестоким образом. Рисковать было нельзя. Во-вторых, если б он хотел меня убить, он не стал бы назначать встречу, потому что - я всерьез так считал - он мог давно это сделать. Еще в самый первый раз. Но он играет в благородство - и это своего рода гарант безопасности. В-третьих, мне не хотелось в его глазах выглядеть совершенным быдлом. Потому что «парики» должны знать, что сторонники республики ничуть не уступают им ни в смелости, ни в великодушии. Мало того - у них нет ни малейших причин нас презирать, потому что морально республика чище и правее самого благородного «бывшего». И - самое главное - я был заинтригован. Как ни стыдно в том себе признаться, для меня Сент-Омер до сих пор был призраком. Я действительно хотел увидеть, что он собой представляет.
Наконец, время вышло. Я перезарядил ружье, проверил саблю, велел ребятам не ждать меня до утра - и отправился к замку.
Чем ближе я подходил, тем более сомнительным мне казалось предприятие. Вдруг я ошибся? Замок был черен и необитаем. Я остановился и представил себе, как кто-нибудь из деревенских предателей наблюдает мой поход - и как вся «бывшая» клика будет покатываться со смеху. Ну ничего. Придет подкрепление - мы за все разочтемся.
Черные развалины дома надвинулись на меня. Прелая листва источала дурман. Голые руки веток скрещивались над моей головой. Я старался представить, каким этот дом был когда-то, когда окна его были освещены, внутри играла музыка и сновали люди с белыми кудрями по всей голове. Это было почти невозможно. Потому что сейчас - брошенный и обгорелый - этот дом, наконец, зажил собственной жизнью, жизнью дерева, камня и алебастра. Его пустота притягивала меня. Даже если внутри никого нет - я был рад, что пришел сюда.
Я заглянул внутрь. И вздрогнул - на полу горел огарок свечи.
Я пробежал по комнатам первого этажа - все они были пусты. Нехорошая мысль кольнула мне голову. Я устремился к лестнице. На площадке между этажами был еще один огарок. Разумеется. Иного и быть не могло.
Обгорелая дверь второго этажа. Я распахнул ее со словами:
- Почиваете, гражданин?
Да. На полу перед кроватью был последний огарок. Он был так мал, что снаружи совсем не давал света. Серый балдахин трепетал от движения воздуха, и мне показалось, что на кровати призрак.
Это был не Сент-Омер. Это была точная копия давешнего балагана, разве что совсем тусклая. В темноте я мог разобрать лишь движение руки и шевеление белой ткани. Я переступил порог. Поздно думать о сохранности своей головы. К счастью, никто на мою голову в этот раз не покушался.
- Кто вы, черт возьми? - приблизился я. Призрак молчал, недвусмысленно подзывая меня ближе. Я подошел. У призрака были длинные черные волосы, хрупкое сложение и белая рубаха, распахнутая на груди. Я содрогнулся - здесь было отнюдь не жарко, моросящий дождь едва не достигал свечи. Но самое главное - шея призрака была обернута шелковым шарфом.
- Ты кто? - спросил я, приглядываясь. Призрак, улыбаясь, потянулся и взял меня за руку. Она была вполне реальной.
- Прошу вас, - прошептал он, - разделить мой ужин. Простите великодушно, что принимаю вас в постели. Это старая привычка, а от привычек не так то легко избавиться.
Должно быть, моя оторопь его развеселила. Он шелестяще засмеялся.
- Я граф Ролан де Сент-Омер. - сказал он.
Я не поверил. Мой враг наслаждался.
- Любезный капитан, будьте так добры, достаньте из-под кровати наш ужин. Вы там уже один раз побывали, это заставляет меня полагать, что подобные процедуры не доставляют вам большого труда.
Я хотел огрызнуться, что слуги у нас отменены в 89 году, но любопытство пересилило. Под кроватью стояла корзинка. В ней была бутылка вина, свеча, глиняный подствечник, два деревянных кубка и два яблока. Я грохнул корзинку на распоротую перину.
- Присаживайтесь, будьте как дома, - прошептал призрак, назвавшийся Сент-Омером.
- Что у тебя с шеей? - грубо спросил я, нависая над ним.
- Поцелуй Республики, - ответил он, раскупоривая бутылку.
- Как ты командуешь своими людьми, если почти не говоришь?
- Это делает мой друг, которому я подсказываю нужные слова. Друг, с которым ты разговаривал, - доверительно шепнул Сент-Омер, разливая вино. - Присаживайся, Оливье. Тебе ведь нравится сидеть на моей кровати, не так ли?
Я покраснел. Этот мерзавец все знал, и это было неприятно.
- Я думал, что говорил с тобой.
- Именно так. Ты был так же близко от меня, как и сейчас. - Он приблизил лицо, и я узнал его духи. Омерзительные духи из горького миндаля и жасмина. Какая мерзость.
- Какая мерзость! - вскочил я. Сент-Омен засмеялся.
- Брось, капитан, - сказал он, протягивая кубок. - Это была шутка.
С этими словами он откинулся назад. И вдруг сжался в комок, уморительно показывая на свой рот. Я все понял.
- Племянник Жан... - выдавил я.
- Прости, друг мой, я до революции очень любил пошутить, - прошелестел он, выпрямляясь. Вместо накатившего на меня гнева я вдруг тоже рассмеялся. Надо сохранять лицо, понял я. Его вино было божественным.
- Старуху расстреляют, - пообещал я.
- Зуб за зуб, - ответил он. - Я убью твоего лейтенанта.
- А тебя я могу убить прямо сейчас.
- Я это предвидел. Не думаю однако, что ты получишь от этого большое удовольствие.
- Дело не в удовольствии, а в пользе.
- Тем более. Что пользы убить меня и умереть день спустя?
- Я выполню свой долг.
- Долг или свобода, доблестный капитан?
- Свобода моя говорит мне о том же - ты умрешь.
- Только после ужина, - прошелестел он, наполняя мой кубок. Его поведение не лезло ни в какие рамки. На миг мне показалось, что ни дождя, ни ветра, ни руин за моей спиной нет. А есть только комната с золотистыми обоями, багровое вино и прохиндей, которому в жизни все давалось слишком легко.
- Зачем ты позвал меня? - спросил я, привалившись к спинке кровати. - Я ненавижу тебя и всех, кто на тебя похож. Мы враги. Ни твое вино, ни твоя любезность ничего не изменят.
- Я пригласил тебя, потому что мне любопытно, что ты за человек, - прошептал он. - Потому что мне одиноко. От скуки.
- А я думал, оттого, что ты нарушил свое обещание не убивать моих людей.
- Ты тоже нарушил его.
- Ты был первым.
- Но мне и в голову бы не пришло вешать на деревьях трупы убитых.
- Это война.
- Да, это война. Выпьем за нее.
...На этом вино кончилось. По моим венам растекся жар.
- Я нравлюсь тебе, Оливье? - неожиданно спросил Сент-Омер.
- Что? - вздрогнул я.
- Ты хотел увидеть меня лицом к лицу. Теперь я хочу узнать - я нравлюсь тебе?
- В каком смысле? - сощурился я.
- В обычном. Как враг и как человек.
- Как враг ты мне подходишь.
Сент-Омер улыбнулся.
- А как человек?
- Настолько хорошо я тебя не знаю.
Сент-Омер достал из корзинки свечу и, опустив руку вниз, зажег ее от огарка. Эту свечу он поднес к своему лицу.
- Скажи, - прошептал он, - может ли человек с таким лицом рассчитывать на что-либо, кроме смерти, при теперешнем режиме?
...Я понял, что он хотел сказать. Его лицо было необыкновенно красивым. Все восхищение и вся ненависть к старому порядку упирались в это лицо. Он совершенно не был похож на портрет своего папаши, разве что отдельные черты, взятые сами по себе, несли отпечаток фамильного сходства. Бледная кожа. Полные губы. Светлые глаза. Точеный профиль. Черные прямые брови. Даже сеть едва заметных морщин под глазами - как на портрете - лишь добавляла живости. Человек с таким лицом кричит о неравенстве, даже не раскрывая рта.
- Да, - ответил я. - С таким лицом в Париже делать нечего.
Сент-Омер блеснул зубами и снова театрально развел руки.
- Мы все здесь умрем, - сказал он. - Однако перед смертью я хотел бы пожить так, как еще никому не удавалось. Думаю, ты чувствуешь то же самое. И думаю, ты мне поможешь.
- С какой стати?
- С такой, что ты здесь тоже не на своем месте. Ты сидишь взаперти в гнусном амбаре, боишься за свою жизнь и проклинаешь глупцов, с которыми тебя свела судьба. Ты думаешь, что в этом виноват я. Но это не так. Потому что я тоже сижу взаперти в гнусном, мокром лесу в окружении сброда. Это моя земля, мой отец был казнен здесь по приговору республики... Я должен отомстить за него, но у меня нет сил. Все в нашем роду теряют головы. Ты слышал о проклятье Сент-Омера?
- Да, Черная голова.
- Конечно. Черная голова появляется постоянно. Два года назад это была голова моего отца, насаженная на санкюлотскую пику. Моя голова в свой срок слетит с плеч. Это ничего не меняет. Я хочу быть свободным от страха.
- Стань республиканцем, что проще? - возразил я. - Мы никого не боимся.
- Привычная ложь. Никакой режим не в силах изменить человеческую натуру.
- Я не понимаю.
- А я понимаю. Посмотри - мы, враги, которых и закон и природа развела по разные стороны границы - спокойно беседуем. Мы достаточно свободны, чтобы не бросаться друг на друга с ножом, мы абсолютно равны и я даже чувствую тень некоторого братства. Братства смертников. - Он рассмеялся. - Такова человеческая натура. От постановлений Конвента ничего не зависит. Знаешь, почему мы здесь так свободно говорим?
- Потому что революция выбила из вас спесь.
- Ах, если бы. Дело в том, что ты у меня в гостях. Есть закон гостеприимства. Этот дом, деревня, люди и лес - мои, они делают меня свободным. Я вправе здесь устанавливать любой закон. Сейчас мне вздумалось установить закон о мирном сосуществовании с республиканцами.
- Причем тут Конвент?
- При том, что на территории его власти этот закон невозможен. Парижем правит страх.
- Откуда ты знаешь?
- Уж поверь. Свобода убивать - это страх. Братство неимущих - это страх. Равенство всех перед обвинением в измене - это страх. Арест короля - это страх.
- Ваши порядки делали из нас скотов, - возразил я. - Прежде страха был гнев. Ты никогда не стал бы разглагольствовать о свободе или мире, не потеряй ты всего.
- Моя прежняя жизнь не была столь безоблачной, как кажется, - Сент-Омер поставил свечу на пол рядом с огарком. Наши тени качнулись на стене.
- Почему бы тебе не встать на сторону республики? - спросил я.
- Потому что она мне противна. Мне противна власть, основанная на насилии, невежестве и забвении бога.
- Можно подумать, при ваших порядках насилия не было.
- Было. Но это было насилие нескольких над несколькими, а не всех над всеми.
- Простой народ так не думает.
- Простой народ... Это большая иллюзия. Вон у меня в деревне простой народ. Тебе известно, что он думает.
- Он боится тебя, оттого и покрывает.
- Да? Чего бы ему меня бояться? Я по нему из ружей не палил.
Свет огарка, колыхнувшись, погас. Мы погрузились в тень. В сумраке одинокой свечи его рука коснулась моего запястья.
- Почему бы тебе не примкнуть к нам? - прошептал Сент-Омер.
- Это невозможно. Это была бы измена.
- Ты так предан республике?
- Она дала мне все. При вашем режиме я до сих пор был бы разносчиком зелени или лакеем. И дело даже не в этом. Вы обречены.
- А республика, по-твоему - образование долговременное?
- Разумеется. Прошлого не вернуть.
- Мне так не кажется. Вы казните короля. Казните королеву. Убьете каждого из нас. А потом из своих рядов сформируете новую монархию с новым диктатором, заселите наши замки новым революционным дворянством, и все пойдет по-прежнему.
- Никогда. Наше правительство будет народным и республиканским, дворянство мы отменили.
- Святая простота. У вас нет ни одного гаранта. Все ваши парижские адвокаты, юристы и литераторы, вошедшие в Конвент - не более, чем завистливые буржуа. У них никогда ничего не было, они никогда не управляли не то что страной - одной деревней. Они набьют карманы краденым золотом, и ваша революция на том кончится.
- Не смей говорить о том, чего не знаешь, - оттолкнул я его.
- Интересно, как ты можешь мне помешать высказывать свои мысли.
Действительно. Разве что силой. Его рука обхватила мое запястье. Аромат горького миндаля приблизился.
- Вот сейчас мне пришло в голову сказать, что свобода не имеет политической природы, - прошептал он прямо у моего виска. - Свобода начинается и кончается распоряжением собой. - Я ощутил его губы на своей шее. Это меня парализовало. Отвращение боролось с каким-то совершенно иным чувством, и результатом их слияния был паралич.
- Ты напоминаешь мне нож гильотины, - прошептал он.
- Почему? - задал я дурацкий вопрос, совершенно не представляя, как себя вести.
- Полное бесчувствие и блеск, - его рука обвила меня.
- Что ты делаешь? - выдавил я.
- Ты не понимаешь? Скрепление договора о перемирии.
- Разве это так называется? - пробормотал я.
- Да, - расстегивал он мои пуговицы. - Скрепление договора на основании статьи... статьи первой... Декларации прав человека... О гражданских свободах... и прочих свободах.
- Откуда такое знание Декларации?
- Я читаю ее в твоих глазах... Статья четвертая... Свобода состоит в праве делать все, что не вредит другому...Пользование каждым человеком его естественными правами не имеет границ. - Его прикосновения были легки и почти бесплотны, в них не ощущалась ни страсть, ни поспешность, ни жажда. Это и было единственной причиной, по которой я его не прерывал. Поверить в то, что рядом со мной находится человек, а не дух воздуха, было непросто. - Все, что не воспрещено законом, дозволено законом, статья пятая... - он толкнул меня в грудь. - Закон есть выражение общей воли...
* * *
С другой стороны, его столбняк меня озадачивал. Я хотел его унизить, не более. Но шутка затянулась. Я навис над его грудной клеткой - он лишь прищурился. Его черные глаза сверлили меня, рот был плотно сжат. Отлично. С таким лицом они ходят сквозь строй и ложатся под нож полевого хирурга. Он ничего не предпринимал. Он приготовился терпеть. По какой причине?.. На его груди была наколка - фригийский колпак, насаженный на штык. Она ходила ходуном. Я почувствовал себя оскорбленным.
- Что-нибудь не так? - спросил я. Он сощурился сильнее. Я прижал коленом его саблю и взялся за ремень. Никакой реакции. От его тела исходил холод. Он физически отторгал меня, и его бездвижность превращала любое мое действие в насилие. Если это был урок свободы, обращенный против меня - он безусловно удался. Я положил руку на его грудь и замер. Это был тот предел, дальше которого только мрак. Он ничего не говорил. Его глаза не отражали света.
Потом его плечи дрогнули. Я ждал двух вещей - что он выхватит из-за голенища нож или что он схватит меня за горло. Действительно - его руки поднялись к моей шее, и я тут же схватил за горло его. Но он лишь скользил наощупь по моему шарфу, и я ослабил хватку. И тут я понял, что он делает - он разматывает мою повязку. Это была единственная деталь туалета, до которой он снизошел.
Видимо, моя рана произвела должное впечатление. Он расширил глаза. Что-то неясное творилось с его лицом. И вдруг он, потянувшись, обнял меня, как ребенок.
Его била дрожь. Он был так же холоден, что и прежде - его объятие носило совершенно другой смысл. Это было доверие одного смертника к другому. Меня кольнул стыд. Я с трудом сохранял спокойствие. Чистота его чувств была сильней меня.
- Что с тобой? - спросил я. Вопрос был глупым, но молчать еще глупей.
Он прижал ко мне лицо - и я понял, что по нему текут слезы. Теперь столбняк охватил меня. Я, наконец, осознал ту бездну, в которой очутился этот мальчик, его постоянное сопротивление собственному страху и обстоятельствам, напряжение последних дней, невозможность проявить ни одно из человеческих чувств - гнев, слабость или жалость. Какие преграды в этот час рухнули, если он обнимал врага, словно никого ближе у него не было на свете?
Было зябко - за моей спиной морось перешла в настоящий дождь. Немые и холодные, мы лежали, спрятав лица друг в друге. Две статуи, сброшенные с пьедестала в один овраг, где случаю было угодно переплести их каменные руки и торсы. Глаза мне заливало красным. По моей коже текла соль. Мне было страшно от ясной, непреложной истины - я стал обладателем сокровища.
На следующий день, едва я раскрыл глаза, в окно постучали. Мадлон открыла дверь. Вбежал Оливье.
- Выйди, - сказал он Мадлон безапелляционно.
Мадлон, не поведя бровью, уставилась на меня.
- Ступай, - подтвердил я.
- Что мы будем делать? - налетел на меня Оливье, едва Мадлон скрылась за дверью.
- Что ты будешь делать? - уточнил я.
- Не знаю. Я должен тебя арестовать.
- И что теперь?
- Догадайся! - зло процедил Оливье. Его лицо горело. Я любовался им.
- Ты передумал, - догадался я.
- Я пропал, - сказал он, садясь на край моей лежанки. - Помоги мне.
- Каким образом? - усмехнулся я.
- Вернись в лес. Мы никогда не дадим вам сражения. Если вы не выйдете оттуда, чтобы взять его силой.
- У меня почти нет людей, - признался я. - Так что о сражении придется забыть.
Он впился в меня глазами. Пока мы смотрели друг на друга, его лицо расцветила улыбка.
- Отлично, - сказал он. - А наши люди?...
- Будут убивать друг друга, как и прежде, - ответил я.
- Нет.
- Да.
- Но с какой стати?
- Ты хочешь сказать своим людям, что раздумал выполнять приказ вашего Конвента, и все они могут идти восвояси?
- Надо что-то предпринять.
- Пойдем со мной - и все решится само собой.
- Это невозможно!
- Тогда о чем говорить?...
- Мы пропали, - твердо сказал он.
- Мы давно пропали, - ответил я.
Он помрачнел. Его лицо снова приняло свое обычное жесткое выражение.
- Зачем ты вчера назначил мне встречу? - спросил он, глядя в окно.
- Мне было интересно поближе узнать своего врага.
- Ты его лишился, - сказал он. Афористичность его рубленых фраз потрясала меня.
- Я поступил по словам Писания, - усмехнулся я. - Оно учит возлюбить врага и мириться с противником, пока тот не потащил тебя в суд.
Оливье немного побледнел.
- Ты знаешь, что из себя представляет революционный суд? - сказал он.
- Не имею ни малейшего понятия.
- А. - кивнул он и замолчал. Я встал.
- Куда? - спросил он, схватив меня за руку.
- Мне пора, - ответил я, пожимая его руку. - Скажи своим ребятам, чтобы меня пропустили. Я поеду той же дорогой через час.
- Когда я увижу тебя?
- Когда захочешь, - я зачерпнул золы и вытер ей лицо, - Пьер отличный связной.
- Место?
- Если ты снимешь пост, прежнее. Я выйду.
- Нет. На тропе.
- Хорошо.
...Карне чуть не сошел с ума от радости. Его опасения понятны и льстят мне, но, честно говоря, в деревне я напрочь забыл о Карне и его тревогах. В этой деревне и ее окрестностях я знаю каждую травинку. Сложно привыкнуть к тому, что все это больше не имеет к тебе никакого отношения.
Я вывез из деревни два мешка зерна и кусок солонины. История о дальнем хуторе и голодной зиме оказалась убедительной. Никто из санкюлотов даже не подумал проверить - кто в действительности обитает на этом хуторе.
Я был полностью счастлив как своей вылазкой, так и ее результатами.
- В следующий раз я пойду вместо тебя, - сказал Карне уверенно.
- Тебя гораздо вернее убьют, - возразил я. - Ты подумал, кто тогда будет командовать нами?
- Если убьют тебя, будет гораздо хуже. Командовать будет бессмысленно.
- Меня не убьют.
- Это безрассудное утверждение.
- Ни в коей мере. Капитан собственной персоной велел своим оборванцам пропустить меня.
Карнэ смерил меня глазами. Недоверчивая улыбка тронула его губы.
- С какой стати ему так поступать?
- Думаю, у нас роман.
Карнэ побагровел.
- Что?! - прошептал он.
- У меня с господином революционным капитаном роман, - беззаботно сказал я, вытирая сажу мокрым платком. Краска сбежала с лица Карнэ. Он вырвал у меня платок.
- Повтори! - сказал он.
- Зачем так нервничать? - взял я у него грязный платок. - Дело приняло восхитительный оборот. Мы с капитаном подружились.
- Так вот в чем дело! - протянул Карне. - Ты, наша последняя надежда, развлекаешься с этим ублюдком, пока все мы сходим с ума от беспокойства! Ты рискуешь головой - и было бы из-за чего! Это... Это подло! Я думал, у тебя там неотложное дело!
- Ну да, - усмехнулся я. - Откладывать это дело было невыносимо.
- Ты пожалеешь, - сказал он, отступая. - А я, глупец, все это время жалел, что не отправился туда вместо тебя!
- Послушай, Карне, - приблизился я. - Какое тебе дело до того, как я провожу свои последние дни перед смертью? Деревенские девки - это убого. Это совершенно не веселит кровь, к тому же несет печать пошлости. То ли дело командир вражеского подразделения. Согласись, в этом есть почти древнегреческий трагизм. Гектор и Ахилл... история Трои могла быть совсем иной!.. - Я рассмеялся.
- Ты ужасен! - заявил Карне. - Да.
- Не понимаю, почему это тебя так трогает.
- Не понимаешь? У тебя в жизни было все. До сих пор с тобой люди, готовые ради тебя живьем войти в огонь. И все их доверие, все их труды пускаются под откос ради какого-то убожества, с которым тебе вздумалось поиграть?
Карне начал меня раздражать. Не то, чтобы он был полностью не прав. Но его самонадеянные выводы о чужом убожестве задели меня за живое.
- Отчего ты столь уверен в убожестве месье Десанжа? - надменно сказал я.
- А, - поджал губы Карне. - Ветер переменился... Значит, шансы месье пошли вверх?..
- Вот именно.
- Надо полагать, у него есть нечто такое, чего мы все лишены. То-то в прошлый раз ты вокруг него так и вился... Любопытно, чем этот сын коровницы так привлекателен.
- О! У него такая форма!...
Карне сплюнул. Я расхохотался. Скуки как ни бывало. Надеюсь, Карне и впредь не даст мне скучать.
...Бедный, бедный Карне. Он совершенно превратно все истолковал. С другой стороны, какое ему дело? Думал бы лучше о себе. Я знаю, что он - сама честность, сама верность и сама порядочность. Он ненавидит двусмысленность. Ненавидит порок. Ненавидит бездумное веселье. Просто удивительно, что он до сих пор не в Париже, в каком-нибудь Комитете Общественной Морали. Боюсь, я сильно упал в его глазах. Ну и черт с ним.
...Бессонная ночь. Карне продолжает меня донимать. Мы говорим шепотом, как всегда, и похожи на двух шипящих змей. Интересно, как шепот способствует интимности. Ни одна душа не слышит нашего разговора, поэтому никто не стесняется ни в словах, ни в выборе темы. Но зрелище машущих руками людей, шипящих и пляшущих вокруг костра, должно быть, неописуемо.
- Что, не спится?
- Нет, друг мой.
- Думаешь о капитане?
- Боже всемогущий. Ну что ты говоришь?..
- Давай, с кажи мне, что это не мое дело.
- Это не твое дело.
- Как только тебе подобное в голову пришло! Он же возьмет тебя голыми руками!
- Возьмет?...
- Я хотел сказать - убьет!
- Посмотрим.
- Что смотреть? Надо прикончить его!
- Да ладно. Он вовсе не кажется мне опасным.
- Надо прикончить его!
- Он на моей земле, а я должен заботиться о своих подданных. Все они обязаны меня любить и содержать.
- Очень остроумно!
- Мне нравится.
- Я за твою жизнь не дам и ломаного гроша!
- Спасибо, Карне.
- Ты еще упрямее, чем твой отец!
- А ты еще ревнивее, чем твоя мать.
- Не смей трогать мою мать!
- Ступай спать.
- Мне больно видеть, как все, что я ценил в тебе, валится в сточную канаву!
- Ладно, Карне. Я просто решил тебя позлить. Я не имею ничего общего с нашими республиканцами. Я виделся с капитаном и мы уговорились не убивать друг друга. Доволен?
- С чего бы капитану отказываться от твоей головы?
- Не знаю, какие у него резоны. Наверное, по молодости.
- Не смей держать меня за дурака!
- Но я действительно не знаю. Он сказал, что не будет меня ни убивать, ни арестовывать. Причина мне неизвестна.
- Может быть, причина в твоем поведении?
- Разумеется. Мое поведение было безупречным и произвело на нашего противника благоприятное впечатление.
- Ты пожалеешь!.. Я ни слова больше не скажу, но ты ступил на скользкий путь!
- Ступай спать.
Ужасно. Карне, как и Виктора, я знаю почти с детства. У него тело льва, но сердце ягненка. Мне никогда не приходило в голову искать корни его дружелюбия. Он всегда мне покровительствовал. Он гораздо сильнее меня, и иметь с ним дело в общих драках, когда мы встаем на одну сторону, сущее удовольствие. В 83 году я был его секундантом. Действительно, сейчас я припоминаю, что где бы я ни находился, Карне всегда был где-то поблизости. Как член семьи. Наша дружба явилась следствием времени и привычки. Не знаю, если бы мы встретились в зрелом возрасте, стали бы мы друзьями. Карне - собственник. Неизвестно, почему он вбил в голову, что имеет на меня и мои взгляды некие права. Основания так считать у него есть - он мой Голос, мои руки в общении с такими же «бывшими», как мы. Конечно, он - самая верная защита от полного одиночества. Но, говоря по чести, не одинок ли я в его присутствии так же, как и без него? Призрачное единство, призрачная связь, призрачная жизнь.
Бунт, беспощадный бунт. Карне мне не отец и не нянька. Я ничего ему не должен. Пора хоть в одном отношении стать республиканцем. Свобода и жестокость. Очень неожиданное, но крайне верное сочетание.
* * *
Идет дождь. Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, что он за человек, но мне претит мысль о необходимости покончить с ним. Он здесь как райская птица среди ворон. Разумеется, ни его красота, ни беспечность, ни его власть над местным населением не являются его заслугой. Это заслуга того сословия бездельников, к которому он принадлежит. Но когда я гляжу на моих ребят, что ходят только засветло и группами - хотя они просто выполняют мой собственный приказ, - когда я вспоминаю, как они отказывались везти наши письма, как они кричали о проклятии, как они позорили честь мундира - я уже не знаю, на чьей стороне правота. Меня удивляет его человечность. Откуда это в нем, «бывшем», фарфоровом болванчике? Я не знаю, что ему нужно. Он мог давно избавиться от нас, если б захотел. Не знаю, почему он медлит. Не знаю.
Я начинаю понимать, отчего местное население готово покрывать его и исполнять все его прихоти. Его лицо. От него невозможно оторваться. Он, конечно, знает, какое впечатление производит на окружающих. Поэтому он и встретился со мной - чтобы обеспечить себе тылы. Показное дружелюбие, показное участие, лживые обещания. Никакой другой подоплеки. Единственное, чего я не могу понять - как ему удалось скрыть свою брезгливость. Впрочем, он такой же лицемер, как и вся их клика. Но отчего он не убил меня?
Не понимаю.
* * *
С другой стороны, сложившаяся ситуация меня пугает. Карне клянется прикончить капитана. В сущности, он прав. Война - это война, доверию в ней не место.
* * *
Мне совершенно не с кем поговорить. Ребята догадываются, что дело не чисто - вырезанный пост, мои отлучки, переписка с врагом. Все подозревают всех. Приказ убрать второй пост вызвал большое изумление. С одной стороны, волонтеры были рады - все они в сущности лентяи и трусы, особенно при такой погоде. Но лейтенант Берни потребовал полного отчета как о текущей стратегии, так и о моих отношениях с противником. Записки Сент-Омера я держал в ранце, в качестве вещественных доказательств. Сегодня я обнаружил, что они исчезли.
Кто это сделал, неизвестно. Не хватало еще внутренних разбирательств и обвинений в воровстве. Ладно. Все всплывает, когда возникнет необходимость.
...Сегодня, наконец, на меня было совершено покушение. Два детины в сумерках едва не закололи меня ножом. Я отделался царапиной. Детин пришлось прикончить. Отлично! Теперь я полностью уверен, что Сент-Омер - лжец, он просто не хотел рисковать. Наконец у меня появились основания увидеться с ним. Увидеться - и объявить войну.
* * *
...Получил от него пулю. Какой двусмысленный оборот...
* * *
Сент-Омер показался в конце тропинки - и побежал навстречу мне.
- Это не я хотел твоей смерти, - первое, что он сказал.
- Я все понимаю, господин «бывший», - прервал его я, бросая ружье. - Очевидно, ваши австрияки уже на подходе.
- Австрияки? - переспросил он. - Не знаю. Какая разница...
- Почему ты не убил меня сам? - перебил я. - Что, боязно пачкать руки?
- Потому что от тебя живого больше пользы.
- Надо полагать, сегодняшние громилы - это учебные маневры.
- Я знаю, что ты имеешь в виду. Это произошло без моей воли.
- Да ну. Тогда твои дела идут еще хуже, чем я думал!
- Да, - беззаботно подтвердил он. - Я поссорился со своим голосом.
Я не сразу его понял. Любопытно, насколько двусмысленны бывают его слова. Словно это какой-то другой язык.
- Отлично, - усмехнулся я. - И кто теперь командует прислугой?
- Никто. Как видишь, прислуга моментально отбилась от рук и чуть тебя не прикончила!
- Забавно. Полагаю, это конец перемирия.
- Отчего же?
- Оттого, что быть с тобой в состоянии войны безопаснее, чем в состоянии мира!
- А, тебя тоже заботит безопасность? Я думал, республиканцам это не свойственно.
- Я не хочу умереть от удара в спину!
- Чем я могу тебе помочь?
- Ты спрашиваешь? Ты, у которого даже кучер умнее нас?..
- Это вызов, не так ли?
- Полагаю, тебя не смутит, что я не какой-нибудь маркиз? - констатировал я, обнажая саблю.
- Меня смутит то, что ты не умеешь фехтовать, - отступил он, сверкнув зубами.
- Трус, - сказал я.
- Щенок, - сказал он.
- Я тебя убью, - пообещал я.
- Ты за этим сюда пришел? - не поверил он.
Я свалил его с ног.
...Ни одного звука не доносилось из его горла. Он почти не сопротивлялся. Не знаю, хотел ли я его убить. Но я хотел услышать если не крик, то хотя бы хрип о пощаде. Не смотря на его шепот, я совершенно забыл, что он существует в тишине. Распространяет тишину. Поэтому, наверное, я перебрал. Когда я встал, он не шевелился.
...И тут прогремел выстрел.
* * *
К несчастью, никто из нас этого никогда не узнает. Дурак Карне все испортил. Он выстрелили в Оливье, едва тот встал на ноги.
Теперь у меня на руках раненый республиканец и ополоумевший роялист. Где ты, скука недавних дней? Ситуация водевильная. Очевидно, дальше будет только хуже.
- Прости, - сказал Карне, подходя. Дуло его ружья дымилось.
Я не ответил. Я склонился над Оливье и старался обмануть себя, что рана не серьезна.
- Он убит? - поинтересовался Карне.
- Ты этого хотел, не так ли? - посмотрел я на него. Взгляд Карне был тверд и безоблачен. Боже, - подумал я, - этот глупец даже не представляет, что начнется ТАМ.
- А что в этом удивительного? - оперся о ствол ружья Карне. - Ты сам понимаешь, что это необходимо.
- Ну-ка, умник, расскажи мне, что я еще по-твоему понимаю и не понимаю.
- Бросай сопляка, - поправил перчатку Карне. - Он знал, на что идет. Теперь его голодранцы, наконец, получат свое.
- Дорогой Карне, - встал я, не в силах оторвать глаз от кровавого полотна, на котором чернела прилипшая травинка. - Дорогой Карне, знаешь, почему ты всегда мне напоминал медведя?
- Разве? Ты говорил, я похож на льва.
- До сегодняшнего дня.
- Пойдем, Ролан, я скажу нашим, чтоб добили его и похоронили.
Я расхохотался.
- Позволь, я расскажу тебе, что ты сделал. Ты только что ранил капитана наших санкюлотов, которые с этого момента будут почитать особым счастьем повесить каждого, кто попадется им в руки. - Карне пожал плечами. - Мало того. Они будут считать это личным, а не общественным делом. Ты дал им повод. Ты можешь мне сказать - что с того, они сюда для этого и заявились, но до сих пор ни один не перешел границу леса. Знаешь, почему? Потому что ее пересекали два глупца - я и он. - Мне показалось, что Оливье пошевелился, но это был лишь ветер в траве.
- Действительно, - сказал Карне. - Что с того? Одним республиканцем меньше. Если санкюлоты сунутся сюда, мы их перебьем.
- А если не сунутся, мы умрем с голода.
- Этот дурень снял посты.
- А еще один дурень свел на нет две недели моей работы!
- Не могу поверить, что ты говоришь серьезно. Какая работа? С кем? Их даже «врагами» не назовешь, это бунт черни, которая отрезала голову твоему отцу. Даже господь бог не хочет марать о них руки.
- Удивительные вещи открываются в эпоху перемен.
- Ушам своим не верю. Ты проникся к ним иными чувствами кроме омерзения? Ты, который при одном упоминании об этом сброде скрежетал зубами?
- Сейчас ты тоже не поверишь своим ушам.
- Я весь внимание.
- Бери на руки этого юношу и неси в лагерь.
- С чего бы?
- С того, что я желаю сохранить его жизнь.
- Он подохнет еще по дороге.
Я поднял ружье Оливье и, передернув затвор, направил на Карне.
- Ты слышишь меня?
Карне побледнел. Ни я, ни кто другой никогда с ним так не говорил.
- Я не ошибся, - прищурился Карне. - Дело не в дипломатии. Это личное.
- Ты не ошибся, - подтвердил я. - Это личное.
- Я не сдвинусь с места, чтобы спасти твоего щенка.
- Я выстрелю, - пообещал я.
- В меня?! - расхохотался Карне.
Я нажал на курок.
Сухой щелчок. Карне вздрогнул. Ружье капитана было не заряжено.
- Черт! - выдохнул я. - Он даже ружье не зарядил!
Это было помрачение. Больше всего на свете в тот миг я жалел, что выстрел был холостым. Потому что выходило, что Карне стрелял в безоружного. Выходило, что враг оказался честнее всех.
Карне, наконец, порозовел.
- Хорошо, - сказал он ледяным тоном. - Если дело дошло до этого, я донесу твою добычу до лагеря. Надеюсь, ты знаешь, что врачей у нас нет.
...Дело принимает нешуточный оборот. Мои люди исполнены радужных упований: мы взяли в плен вражеского командира. Глупцы. Они уверены, что теперь все карты у нас на руках. Рана Оливье очень нехороша, пуля застряла в ребре. Я разместил его в собственной палатке, подальше от любопытных глаз. Врачей нет, одни коновалы. Весь вечер я вытаскивал из него пулю. Он пришел в сознание, когда я не продвинулся и на треть. Нож полевого хирурга...
Удивительно, как все наши страхи, будучи высказанными, обретают плоть. Он дважды говорил мне, что боится быть убитым в спину. Заколдованный лес, где каждый имеет дело с последствиями собственных слов и мыслей. Один искупает страх внезапного предательства, другой - страх насилия. Случайность положений ничего не меняет. Иногда я думаю, что в действительности все мы стремимся к тому, что нас страшит, что все случайные обстоятельства сотканы нашими же руками. Страх - всего лишь знак, отмечающий путь, который нам в действительности нужен. Страх - оборотная сторона желания.
...Патологические мысли. Пройти свой страх и освободиться. Значит ли это, что жажда насилия пустила во мне глубокие корни? Значит ли это, что жертвенность - подлинная черта Оливье? Не потому ли он так повел себя со мной с самого начала? Он мог отказаться, проигнорировать мое присутствие, мог сделать мои слова общим достоянием своих головорезов, мог послать вместо себя любого из них. Он мог не искать со мной встречи, даже первой. В моем доме он мог пристрелить меня, не переступая порог. Странно, отчего я был уверен, что он этого не сделает. Еще более странно, что он позволил играть с собой. Карне прав - он знал, на что идет. Но Карне думает - это глупость или удаль. Я думаю, что это вызов. Я для него - воплощенная смерть. Именно мне он сказал о своих страхах. Если это не провокация, то я санкюлот.
Ужасно, я думал, что он относится ко мне, как к человеку. В этом есть что-то от деревенских девок - пока она дарит тебе ласки, можно обманываться, сколько угодно. Но в конце всегда протягивается сложенная горстью ладонь - плати. Ничего человеческого от тебя ей больше не нужно.
Теперь он получил от меня боль и беспамятство, к которым так стремился. Все вокруг нас в его крови - мои руки, мои одеяла, моя одежда, порванная на повязки. Я получил над ним абсолютную власть. Кто-то из нас в праве требовать платы.
Мои ночи страшнее дней. У раненого жар. Кровь не останавливается. Надо слать в деревню за мельником, он бывший рекрут, это благодаря его топорным познаниям в медицине я до сих пор жив, он шил мне шею.
...У раненого жар, гонец вернулся. Пройти в деревню невозможно, там снова стоит пост. Черт знает что! Еще немного - и они поймут, что их капитан не вернется.
Карне предлагает послать в деревню его. Видимо, это тоже жажда смерти. Разговаривать с ним я не хочу. Довольно того, что он передает мои приказы. Сегодня я ночевал у него. Не хочу проснуться и увидеть, что Оливье мертв.
...Долгие разговоры. «Почему ты мешаешь друзьям защищать тебя?», «Если я больше не нужен, я уеду!», «Ты живешь на пепелище», «Уедем за границу, пока это возможно!», «Почему ты не женился на Анне?» Сотни раз перемолотые ответы - я не могу оставить своих людей и свою землю, больше у меня ничего нет, лучше умереть графом де Сент-Омер, потомком крестоносцев, чем жить Роланом Омером, гувернером детей председателя суда. Лучше умереть на родине, чем побираться за границей. Твоя сестра, дорогой Карне, не любила меня. Она любила Виктора.
...Мои ночи страшнее моих дней.
Надо посылать за мельником. Нарядили Жан-Пьера в мундир Оливье. Выглядит чудовищно, особенно борода. Жан-Пьер гулял в мундире все время, пока я писал письмо санкюлотскому лейтенанту. Судя по хохоту снаружи, выглядит он убедительно.
Написал, что держу их капитана в плену, и если они не выполнят мои условия, разрежу капитана на куски. Написал, что уже приступил к этому занятию. В качестве условия велел немедленно препроводить сюда мельника с его поклажей и убрать пост.
...Оливье лежит на правом боку, поджав коленки. Я вижу край вульгарной наколки, торчащий из-под повязки - макушку фригийского колпака. Вершина айсберга. Сегодня он впервые назвал меня по имени.
* * *
Первое, что я увидел, придя в себя - спину Сент-Омера: сквозь полотно мокрой рубашки проступал позвоночник, черная прядь волос прилипла к нему, похожая на чугунный завиток. Снаружи барабанил дождь. Я долго изучал чугунный завиток, потом перед глазами встала ограда, полная таких же завитков, она блестела под дождем - и я дрожал под ним, пока она не раскрылась. Внутри было очень шумно, как всегда в секции пик, лестницы полны народа, меня постоянно окликали, но никто не мог сообщить, где находится гражданин Венсан. Я должен был передать ему письмо. Потом на лестнице меня остановил какой-то депутат и долго предлагал купить у него старье, тут мысли мои окончательно смешались, погребенные под бурой массой тряпья.
* * *
Шили рану. Ощущения незабываемые. Республиканец молчит. Я шепчу. Мельник молчит из почтения. Моя палатка тихая, как элизиум.
* * *
Не могу найти гражданина Венсана, которому необходимо передать секретные сведения. Снова лестница, на лестнице проклятый депутат со своим тряпьем.
«Надо шить! - радостно говорил депутат, перебирая тряпки, - Надо одеть армию, у нас каждые руки на счету! Подержи-ка иголку!» Иголка тут же вырвалась из моих пальцев, едва я поднес ее к глазам, чтоб разглядеть ушко, и скользнула за ворот. Я сунулся было за ней - она провалилась глубже и теперь кололась между ребер, словно овод. Я чертыхался, а депутат рассуждал про распутицу на дорогах, раздетую армию, голод и бедное отечество. Тряпки мелькали у меня перед глазами. Я вторил, чтобы скрыть свою тревогу - иголка никак не желала доставаться. Она воткнулась под кожу, и теперь безнаказанно путешествовала где-то внутри тела. «Сейчас она доплывет до сердца и я умру», - понял я.
Мне перехватило дыхание, я осознал, что у меня жар. Депутат смотрел на меня жалостливыми глазами. Наверное, он все-таки понял, что со мной стряслось. «Прощай», - пробормотал я. «Аристократы, - сказал депутат, вставая, - шьют шелковыми нитками». Тут я, наконец, узнал лестницу, на которой сидел - облизанную огнем, с почерневшими перилами. Я был один. Я встал и побрел наверх. Там было тихо и темно, самое удобное место, чтобы умереть.
Единственное, что меня пугало - Сент-Омер, поджидавший наверху. Ему вовсе незачем видеть меня. Но было поздно - я уже поднялся, сейчас Сент-Омер обернется, и все будет кончено. Я ясно вижу спину Сент-Омера - по влажной рубахе змеятся черные волосы. Он замер в дверном проеме, словно застигнутый внезапным шумом - конечно, это мои шаги заставили его прислушаться. Он отдергивает руку и медленно оглядывается. Иголка втыкается мне прямо в сердце: у Сент-Омера нет лица. Вся его голова черная.
Я не могу кричать - звук не идет, превращаясь в мычание, словно мне зашили рот. «Надо шить!» Так вот о чем говорил депутат! Конечно, ведь я располагаю секретными сведениями, о них никто не должен узнать, особенно аристократы. Черная голова приближается. Это смерть. У нее нет ни лица, ни глаз. Но сказать об этом я уже никому не смогу.
* * *
* * *
- Оливье, Оливье! - горячий шепот гремит в моих ушах. Сквозь наплывающий дым я чувствую запах миндаля, это Сент-Омер.
- Где голова? - спрашиваю я.
- Чья голова? - не понимает он.
- Твоя.
- Ты бредишь.
- У тебя на плечах черная голова. А где твоя?
- Не говори ерунды, - смеется он.
- Ты и есть Черная Голова - понимаю я.
На лицо мне льется вода. Свет свечи выплывает ниоткуда. Я вижу глаза Сент-Омера, это хорошо. Если бы не одно но.
- Какого цвета у тебя глаза? - подозрительно спрашиваю я.
- Синие, ты же видишь.
- Нет, черные, и кто-то из вас лжет.
- Кто?
- Ты либо он.
- Послушай, здесь кроме нас никого нет.
- Да, и кто-то из вас лжет!
- Ты бредишь.
- Позови Сент-Омера.
- Ты что, не узнаешь меня?
- Как твое имя?
- Ролан де Сент-Омер.
- Позови Жана де Сент-Омера, племянника дровосека.
- Ты бредишь. Послушай меня - у тебя жар, ты ранен. Лежи спокойно.
- Конечно жар, надо достать иголку!
- Нет давно никакой иголки.
* * *
Утром он едва не сорвал повязку, а при попытке успокоить его спросил, где моя голова. Я чуть не расхохотался. И вот тут он мне отомстил за все - сказал, что видит на моих плечах черную голову, и спросил, как я говорю с ним, если у меня нет глаз.
Конечно, я понимаю, что это бред, но, признаюсь, по спине у меня пробежал холодок. Я поднял огарок, осветив свое лицо - это не помогло. Что-то в его мозгу сдвинулось, он меня не узнает, просит вынуть из него иголку, спрашивает, какими нитками аристократы шьют тряпье для своих армий. Это ужасно, потому что мне все кажется, что это не бред, а совершенно трезвые и провокационные вопросы. Словно бред - состояние особой ясности сознания. Очевидно, я тоже к этому близок, про Карне и говорить нечего. Вся страна в бреду, и все отлично понимают друг друга.
Вернулся Жан-Пьер. Санкюлоты всю ночь держали его в своем сарае. Известия очень худые. Из Парижа прибыл полк национальной гвардии вместе с представителем Конвента, каким-то гражданином Леви. Пока обрадованный лейтенант разъяснял вновь прибывшим текущий момент, Жан-Пьер сбежал.
* * *
Я в лагере роялистов. К несчастью, это правда. Не могу поверить. Очевидно, Сент-Омер будет использовать меня в качестве заложника. Впрочем, впервые за последние месяцы мне все равно, чем это кончится.
Я нахожусь в палатке Сент-Омера, здесь все пропитано его запахом, даже мои повязки. Что сейчас думают мои ребята, и представить страшно. Никакого приличного объяснения произошедшему я придумать не могу. Преступная глупость.
* * *
* * *
...Я проснулся от того, что он смотрел на меня. В совершенной темноте я видел, что глаза его открыты.
- Ты что? - спросил я.
- Ты умеешь читать? - спросил он.
- Разумеется. Кто, по-твоему, читал твои дурацкие записки?
- Ты знаешь песнь о Роланде?
- Это про тебя или про твоего предка?
- Стыдно, молодой человек, не знать таких вещей.
- Стыдно тому, кто украл чужой мундир.
- Спокойной ночи, Оливье.
- Спокойной ночи, гражданин граф.
* * *
* * *
Я проснулся оттого, что он звал меня по имени.
- Да? - отозвался я.
- Ты кричишь во сне, - сказал он.
- Какие мы чуткие! - буркнул я. Он засмеялся.
- Мои люди подумают невесть что, - произнес он назидательно. Я взбесился.
- Мне плевать на тебя и твоих людей, и вашу гнилую мораль, - отчеканил я. - Нечего было стрелять в меня и тащить сюда. Теперь терпите.
- Узнаю слова настоящего патриота. Теперь ты посоветуешь мне ночевать на улице.
- Сделай одолжение. От твоих дурацких духов мне нечем дышать!
- Да? Это отличные венецианские духи, они теперь в большой моде по всей Европе.
- Меня не волнует Европа и ее протухшая мода.
- Боже мой, и эти люди желают стать владыками дум!
* * *
- В чем дело? - спросил я, поднимаясь на локтях.
- Мне нечем дышать, - сказал он.
- Тебе запрещено вставать, - напомнил я.
- Я чувствую себя прекрасно, - отрезал он. Мне показалось, он прислушивается к тому, что творится снаружи. Но сам я ничего подозрительного не слышал.
- Когда я смогу вернуться к своим? - спросил он.
- Когда угодно.
- Значит я не в плену?
- Только у своего ранения.
- Отлично. Верните мне мой мундир.
- Я бы рад, - засмеялся я, - но, к несчастью, его у нас больше нет.
- Чему ты смеешься?
- Тому, что твой мундир у вашего лейтенанта. Представляешь, что он думает о тебе?
- Ничего смешного!
- О да! Я бы на твоем месте десять раз засомневался, возвращаться к своим или нет. Если бы твои люди видели тебя сейчас - они снесли бы тебе голову за измену. Возможно, впрочем, им достаточно и мундира...
- Не говори о тех, кого не знаешь!
- Воля твоя. Моя жизнь не представляет для меня ценности, а твоей было бы жаль.
- С чего такая забота?
- Жаль вложенных трудов, видишь ли... Поставить тебя на ноги, провести ночи без сна - ради чего?
- Вот именно - ради чего?..
Он высунул голову наружу. Определенно он слышал что-то, или ожидал услышать.
- Что там? - спросил я.
- Ничего. Показалось.
- Что показалось?
Он замер. Теперь и я слышал какой-то звук, похожий на треск, и отдаленный вой. Через минуту снаружи мелькнул и погас огонь. Захрустели ветки. «Тревога!» - крикнули прямо перед моим жилищем. Оттолкнув Оливье, я выскочил наружу. Адский холод пробирал до костей, накрапывала привычная морось. Впереди на поляне сновали мои люди. Я бросился на голоса и столкнулся с Карне.
- Наступление! - крикнул он. - Распоряжения?
- Строй людей, пусть стреляют из засады, пока не положат всех!
- Там целый полк!
- Пусть уводят его в сторону болота, только быстро, пока они не подобрались!
- Все на выход! - заорал Карне. - Утопим быдло в болоте!
- Да здравствует король! - заорали в ответ. Глупцы.
- Уходи! - сказал Карне.
- Я дождусь тебя, - ответил я.
- Прошу тебя, уходи. Они могут прорваться.
- Я дождусь тебя, - отрезал я. Голова у меня кружилась. Единственное, что могло нас спасти - темнота и лесные дебри. Но скоро рассвет.
Я провожал взглядом моих людей - серых во тьме, бесшумных, быстрых. Они затоптали костер и растворились между деревьями. Руки мои от возбуждения дрожали. Азарт охотника. Я многое бы отдал, чтобы отправиться за дичью вместе с Карне. Проклятый статус был препятствием.
Я повернул к своей палатке - и на полдороге увидел Оливье. Он стоял, прислонясь к дереву - его повязка белела в темноте.
- Иди назад! - сказал я.
- Наши наступают, мне надо к ним, - ответил он.
- Ты так и пойдешь - голый, без оружия? - усмехнулся я.
- Мне надо идти, - держась за ствол, он сделал несколько шагов. Я поймал его.
- Пойдем спать, - сказал я, забросив его руку себе за шею. - Если ваши победят, ты узнаешь об этом первым.
* * *
Наши наступали. Это было невероятно! Значит, пришло подкрепление, все было не зря! «Парики» заметались, я слышал их вопли при построении. Я выскочил из палатки - и чуть не потерял сознание. Сент-Омер втащил меня обратно.
Сердце мое бешено колотилось. У Сент-Омера тоже - я слышал его пульс сквозь ткань.
- Лежи тихо, - приказал он, наклонясь. Его дыхание было прерывистым. Он вцепился мне в плечи так, что я не мог пошевелиться.
- Нас обязательно найдут и тебя расстреляют, - заверил я.
- Нас не найдут, - наклонился он к моему уху. - Моя палатка завалена лапником, с поляны ее трудно найти даже днем.
Это было чистой правдой. Но его самоуверенный тон меня взбесил.
- Как только гвардия доберется до вас, здесь все обыщут!
- Не надейся.
- Я закричу.
- Да ну? - коснулся он губами моего уха. - Хочешь на гильотину?
Я рванулся было, но он крепко держал меня. Строго говоря, он был прав. Сейчас, во время наступления, я вряд ли бы добрался до своих - они расстреляли бы меня еще издали, приняв за роялиста. Или это сделали бы «парики». В гильотину я не верил.
Некоторое время было тихо. Никого кроме нас в лагере не осталось. Занимался рассвет. Сент-Омер отпустил меня и подпер голову рукой. Его глаза блестели.
- Наслаждаешься ситуацией? - кисло спросил я.
- Еще бы, - ответил он. - Мы лежим в одной постели, пока наши армии рвут друг друга в клочья. Будет что вспомнить в аду.
- На что ты надеешься? - спросил я.
- Ни на что. На улице холодно, и я предпочитаю умереть в тепле.
- Твой лагерь найдут, - уверенно сказал я. - Тебе нужно уходить.
- Мне некуда идти, - улыбнулся он. Неожиданно я понял, что больше всего на свете не хочу видеть его мертвым.
- Тебе надо уходить, - повторил я. - Я не верю, что тебе негде укрыться. Бери свою лошадь и отправляйся, пока не поздно.
Снаружи раздались голоса.
- Поздно, - прошептал Сент-Омер. Я окаменел.
- Чертово логово! - донеслось снаружи. Раздался выстрел и хохот. Мне показалось, я узнал голос лейтенанта. Я дернулся - Сент-Омер зажал мне рот рукой. Она была соленой и пахла миндалем.
- Тихо! - прошептал он, блестя глазами. - Тихо...
- Эй, ублюдки! - раздалось снаружи, - Прочешите лес, чтобы ни одна сволочь не ушла!
- Тут никого нет! Костры погашены.
- Не может быть, чтобы их было так мало.
Топот и хруст раздались совсем рядом. Перед моими глазами все поплыло, когда я представил, что будет, если нас обнаружат. Лицо Сент-Омера озарилось каким-то нездешним светом. Я закрыл глаза.
- Ага! - раздался радостный вопль в пяти шагах.
- Что там?!
- Ничего!
- Покажи!
- Отцепись!
- Дай сюда! - шум потасовки был так близко, что я слышал чужое дыхание. «Господи, спаси и сохрани!» - прошептал Сент-Омер одними губами.
- Это их главаря, - сказал грубый голос. - Надо отдать это ему, пусть радуется! - раздался хохот.
Сент-Омер побледнел. Его рука дрогнула.
- Точно! - сказали снаружи. - Пошли, отдадим ему.
Ветки захрустели. Я перевел дыхание. Зрачки Сент-Омера были расширены. Он убрал руку и бессильно опустился наземь.
Раздалась пара выстрелов. Потом еще один - издалека. Постепенно шум в лагере затих. Я долго прислушивался, пока не убедился - мы снова остались вдвоем.
Рассвело. Сент-Омер лежал вниз лицом неподвижно. Я тронул его за плечо - никакой реакции. Я взял его за руку - она была ледяной. Я испугался - мне показалось, он без сознания.
Рванув подстилку, я перевернул его на спину. Его неподвижное лицо было залито слезами.
Я, наконец, осознал ту бездну, в которой очутился этот человек, только что потерявший все - его бесполезную веселость, постоянное сопротивление обстоятельствам, постоянное напряжение, невозможность проявить ни одно из человеческих чувств - гнев, слабость или жалость. Какие преграды в этот час рухнули, если он раскрылся передо мной, словно никого ближе у него нет на свете? Было зябко - за моей спиной морось перешла в настоящий дождь. Сент-Омер закрыл глаза. Волна отчаяния, исходящая от него, захлестнула меня с головой.
- Ролан, - позвал я.
- Партия сыграна, - прошептал он.
Меня охватила паника. Погребенные лесом и ноябрем, мы лежали в братской могиле - два трупа, утратившие всякую связь с миром живых. Сент-Омер знал, на что идет, это был его выбор. Но я? Что здесь делаю я? Видимо, Сент-Омер не мог проиграть в одиночку, ему необходимо было взять с собой напарника. Он погубил меня. Это было очевидно.
Я встал. Он не шевелился.
- Я ухожу, - сказал я. Он молчал. Я надел его сюртук. Бок болел, словно в него всадили нож.
- Прощай, - сказал я. Он не шевелился.
Снаружи было светло и зябко. Лес стоял совершенно нагой. Словно за последние дни он тоже проиграл свою партию. Земля под ногами была истоптана. Держась за стволы, я побрел вперед - грязь под ногами указывала мне дорогу.
* * *
Записная книжка Шарля Леви, депутата Учредительного Собрания с 1790г. и представителя Национального Конвента
Благодаря патриотизму и беспрецедентному мужеству национальной гвардии шайка роялистов под Сент-Омером полностью ликвидирована. Ролан де Сент-Омер, возглавлявший мятеж, находится под арестом. Он будет доставлен в Париж и предстанет перед судом Республики.
Военная операция прошла столь успешно благодаря гражданину Берни, лейтенанту национальной гвардии. За несколько дней до нашего приезда военная часть под Сент-Омером лишилась капитана, захваченного роялистами. Лейтенант Берни взял командование на себя.
Он же предоставил в наше распоряжение переписку капитана Десанжа с главой мятежников Сент-Омером, благодаря которой можно предположить, что капитан является изменником, состоящим с врагом в дружественных отношениях. Очевидно, он был подкуплен.
Волонтеры гражданина Берни подтверждают факт подкупа, ссылаясь на приказы капитана убрать охранные посты, пропускать к нему связных от роялистов и частые отлучки капитана.
Сент-Омер по предъявлении ему переписки полностью подтвердил подозрения, заявив, что никогда не встречал более милого человека, чем капитан Десанж, который заключил с мятежниками договор о перемирии, после чего означенный капитан имел право доступа на вражеские позиции в любое время суток.
Копия этого донесения будет немедленно оправлена в Париж.
* * *
Сегодня на наших позициях появился сам Десанж. Его чуть не застрелили, к счастью, он вовремя назвал свое имя. Неизвестно, почему он не скрылся, поняв, что его измена раскрыта. Он подтвердил личность Ролана де Сент-Омера, командовавшего своими людьми во время вылазки.
Десанж ранен, но рана залечена. Не исключено, что ранение - дело рук самого Десанжа, пытавшегося сохранить хорошую мину при плохой игре.
Лагерь роялистов сожжен. Оставшиеся в живых, включая капитана Десанжа и Сент-Омера, предстанут перед судом.
* * *
Совершенно непонятно, что могло подтолкнуть Десанжа к измене. Я давно знаю этого человека, он всегда был патриотом и ненавидел «бывших». С другой стороны, измена пустила теперь глубокие корни, доверять нельзя никому, даже собственной матери.
В Париже идут слушания по делу о жизни короля. Процесс Сент-Омера откладывается.
* * *
Вошел в силу декрет об изгнании эмигрантов и предании смертной казни возвращающихся. Процесс короля откладывается. Прошли первые слушания по делу Сент-Омера. Он будет гильотинирован вместе с пятнадцатью аристократами, проходящими по делу о государственной измене. Гражданин Виктор Сансерр, член общества кордельеров и друг народа, сделал сенсационное заявление о личности Сент-Омера. По его словам, имя подсудимого - Жюль-Антуан де Бетюн по прозвищу Карне. Это абсурд, поскольку никто из свидетелей, включая обвиняемого Десанжа, эти показания не подтверждает. Необходимо проверить личность гражданина Сансерра.
* * *
Пришли донесения о личности гражданина Сансерра из департамента Шер. Судя по метрикам, это Жак-Виктор де Крюссоль, потомок наместников Дофине, живущий по подложным документам и морочащий голову честным гражданам более трех лет. Место рождения означенного Крюссоля - департамент Шер, кантон Сансер. Он мог быть более изобретательным. К счастью, гражданин "бывший" оказался не сдержан на язык и выдал себя.
По результатам расследования дан ход делу Крюссоля-Сансерра. Дело Сент-Омера заморожено. Кто бы мог подумать.
* * *
Гражданин Виктор Сансерр заколот ножом в гостинице на улице Старых Августинцев, где он квартировал. На его груди обнаружена записка:
«Дорогой Шарль. Посылаю тебе труп предателя Ганелона в обмен на жизнь моего оруженосца Оливье. Скорбящий Роланд (де Сент-Омер)».
Это, безусловно, дело рук контрреволюции, использующей любые средства, чтобы навредить республике. Предатели хотят скомпрометировать меня и всех честных патриотов, рассылая дурацкие письма приватного содержания. Очевидно, у Сент-Омера есть сторонники в столице.
Тревожно, что никому из нас не знакома кличка «Ганелон». Это значит, мы упускаем детали обширного заговора, а измена действительно поселилась в каждом втором.
Сам Сент-Омер отказался объяснять ситуацию, что не удивительно. Гражданин Десанж при предъявлении записки расхохотался. Он предложил сверить почерк этой записки с тем, каким написаны письма, адресованные ему.
Дело запутывается. Почерк совпадает.
* * *
Людовик Капет казнен. Франция объявила войну Англии и Голландии. Поток эмигрантов и возвращающихся увеличился. В Париже продовольственные волнения. Дело Сент-Омера откладывается.
Гражданин Виктор Сансерр заколот ножом в гостинице на улице Старых Августинцев, где он квартировал. На его груди обнаружена записка:
«Дорогой Шарль. Посылаю тебе труп предателя Ганелона в обмен на жизнь моего оруженосца Оливье. Скорбящий Роланд (де Сент-Омер)».
Это, безусловно, дело рук контрреволюции, использующей любые средства, чтобы навредить республике. Предатели хотят скомпрометировать меня и всех честных патриотов, рассылая дурацкие письма приватного содержания. Очевидно, у Сент-Омера есть сторонники в столице.
Конечно, не исключена ошибка, жертвой которой стал гражданин Сансерр. Никому из нас не знакома кличка «Ганелон». Но возможно, измена действительно поселилась в каждом втором.
Сам Сент-Омер отказался объяснять ситуацию, что не удивительно. Гражданин Десанж при предъявлении записки расхохотался. Он предложил сверить почерк этой записки с тем, каким написаны письма, адресованные ему.
Дело запутывается. Почерк совпадает.
Вандея и Бретань охвачены восстаниями. Учрежден Комитет общественного Спасения взамен Комитета Национальной Обороны. Дело Сент-Омера пора завершать, несмотря на неувязки следствия. Дальнейшее промедление преступно.
* * *
Ролан де Сент-Омер гильотинирован. По дороге к месту казни Десанж застрелен каким-то болваном в форме капитана национальной гвардии. Это предосудительное действие необъяснимо. Найти стрелявшего не удалось. Все это дело начинает меня раздражать. В нем больше запутанного и неясного, чем во всех прочих делах, когда-либо проходивших через мои руки. Слава республике, все кончено.
* * *
Введен декрет о максимуме на зерно. С утра полон стол петиций. Сегодня вместе с утренними прошениями принесли странную посылку. В ювелирной коробке, которыми пользовались при старом режиме, лежит одинокая пуля со следами крови. Никаких объяснений. Кому могла прийти в голову подобная шутка, не представляю.
Я всегда хотел умереть в тепле. Я чувствую на лице свет июньского солнца. Поразительно, что оно делает. Оно отбрасывает тени. Благодаря ему последнее, что я вижу - тень собственной головы на поблекшей позолоте. Тень черной головы.
К несчастью, для меня самого она совершенно безопасна.
Загрузка... 
