СОК  ОЛИВЫ

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 

      В небе стоят крылья. Твердь рассечена белыми перьями, словно кто-то высыпал сверху мраморной крошки, и она легла этим единственным невозможным узором. Крылья движутся - или нет, это крошка падает сверху, опускается сетью. Воздух свистит. Свистит, как стрела. Просветы сети велики - сейчас она упадет, и останется лишь синева. Что-то мешает следить за замыслом крыл - саднит под ключицей, свербит в горле. Взмах крыла - резкий, как взмах гладиуса - и столь же острый: он располосовал синеву, вот она разверзается раной, в полнебосвода, словно рвется храмовая завеса... И слышен свист. И в этой горней бездне... за тканью неба... Боги, ведь это чистое пламя, белое пламя! Что-то мешает, жжет грудь... Сеть падает неумолимо, помеха, помеха - но главное уже понято - да и как могло быть иначе, как можно было не знать, не догадаться! Небеса полны пламени и сияния, от него темно в глазах, но оно не опаляет - тогда отчего пылает голова? Боги, еще миг!.. Полмига!.. Вы подарили ослепительный свет - так дайте же время принять подарок... Небеса разверзлись во всю ширь - словно жерло Везувия - и в безмолвном кипении сфер, на выдохе, слышен голос:

       - Фла-а-ви-ий!..

   Соленая капля скользнула в угол рта. Она источает пьянящий, зна¬комый, но никак не вспоминаемый запах. Вот вторая капля устремляется вослед первой... У нее терпкий вкус, соленый вкус... Небеса меркнут, а с ними и весь свет - и над головой, и перед глазами, и только вкус капель заполнил все существо, вкус и запах, и цветение клейких веток, и тени, тени от листьев. Это сок оливы. Как странно - кровь масличного дерева перелилась в человека... Это сок оливы...

* * *  

...Ты лежишь на тонком сирийском полотне и мечешься в жару. Тебе восемь лет. Твой отец - всадник Азиний Сабин - очень богат. Персидские походы императора Аврелиана принесли ему большой достаток, доброе имя в кругу преторианцев и две ужасные раны, по вине каждой из которых он в свои сорок лет вынужден придаваться сибаритству. Он сильно хромает, его правый глаз почти слеп, на лице кривой глубокий шрам - подарок сирийского конника. Он не выносит книг и длинных рассуждений, он забыл, как выглядит Рим, он простой солдат Империи. И его сибаритство так же грубо, как легионное мародерство в захваченной столице. Но он любит тебя. Ты - это все, что у него есть.

Твою мать он выгнал за распутство. Но куда вернее, что она убежала от него сама. Ты никогда не осуждал ее, ты ее почти не знал. Но глядя на тебя можно утверждать: она была божественно красива.

Вы живете в Себастии, это небольшой городишко в Передней Азии. Здесь расквартирована знаменитая себастийския когорта, и всех развлечений - кабаки да арена. Вилла Азиния Сабина стоит на краю города, рядом с оливовой рощей. Он честно заслужил и ее, и эту рощу, и покой. Но он беспокоен. Император Аврелиан - прекрасный полководец и отважный боец - мрачен и жесток характером, он короновался еще в Финикии, он открыто провозгласил себя богом. Сенат от него этого не ожидал. Рим, презирающий плебеев, терпит только плебеев, и сносит головы царям. Рим уже двести лет как принципат, но Рим хочет думать, что он - республика. Жизнь императора Аврелиана на волоске. Это говорят все. Особенно войсковые друзья, с которыми твой отец регулярно пирует в сумраке триклиния. А твой отец связан с жизнью императора, он принес ему не одну победу. Они очень похожи - Аврелиан и твой отец. Старая солдатская закваска. Но твой отец хитрее. Когда Аврелиан надел корону - Азиний Сабин уехал в глушь. Но теперь он боится. У людей длинная память.

Рабыня Меропа шепчет над тобой, заговаривает болезнь. Обложила ложе пахучими травами, сунула курящийся корень домашним богам Ларам, теперь теребит жгут, рвет на кусочки. Вторая рабыня Тимофея - та, что помоложе - вытирает тебе лоб. Она всегда печальна. После полуночи ей нужно идти к гостям твоего отца.

Твой отец знает, что как только он придет - ты тут же поправишься. Но он не может. Он очень боится. Он совещается с друзьями в триклинии. Три часа по полуночи. Сейчас они потребуют рабынь и флейтисток, а возможно, и пару гладиаторов. Потому что и в Себастии они стопроцентные римляне.

 * * *

Ты бредишь облаками, похожими на крылья не то легионных орлов, не то тех невиданных летящих созданий, что обитают за твердью. Ты бредишь мечом, вспарывающим небосвод. Это Тимофея наговорила тебе чуши. Конечно, Меропа знает куда больше историй, забавных и страшных, и смешных, а Тимофея все крутится вокруг одной. Зато это и вправду чудесная история. Это история похода, или завоевания. Вроде приключений Язона и его аргонавтов. Только у Тимофеи путешественники - не герои и воины, а простые люди - рыбаки, поселяне, пахари. И они составили отряд, и пошли искать Небесный град. Выше Олимпа, больше Рима, говорит Тимофея, тот город. А вел их настоящий царь той земли, но переодетый под простого человека. И только те, кто поверили ему, были взяты им в поход. А как не поверить, когда у вождя их знаки царского величия были. Лечить умел наложением рук, из мертвых поднимал, а порой свет от него яркий исходил. И даже сама одежда его без единого шва была сделана.

- Врешь! - говорит Меропа тихой Тимофее, поскольку та так рассказывает, словно не сказку плетет, а великую правду тайно выдает.

- Не вру, - прищуривается Тимофея. - Не хочешь слушать - так молчи, не перебивай.

- Умершие не восстают, - усмехается Меропа. - А восстали бы, так был бы тут конец света.

- И будет конец света, - кивает Тимофея. - Как встанут все умершие - так и будет.

- Еще чего! - хмыкает Меропа. - Это ж надо придумать! Они ж, почитай, гниют. А кто погорел, или хищник кого задрал... Ну надо же! Постыдилась бы хоть так врать. И страсти такие говорить. При ребенке...

- Ладно, Меропа, не веришь - я и не заставляю. А только будет конец света, и встанут мертвые - и царь Небесного града выйдет к ним сам, и будет всех судить. Всех - по делам их. И кто худое делал, кровь невинную проливал, блудил или копил золото, кто от зависти на брата пошел, кто обирал нищих - тот смертью умрет навсегда, и в муках вечных будет под землей маяться. А кто терпел да молчал, да кроток был - тот и войдет в Небесный град, и с царем сядет.

- Да!.. - выкатила глаза Меропа, и неясно, насмешку готовит, или так речи лишилась. - Ишь!.. Но ведь врешь. Так-то оно конечно, да больно складно выходит, не по-людски. Не бывает так, а значит - врешь.

- Не вру, - опускает глаза тишайшая Тимофея, и улыбается отчего-то.

- Конечно, - продолжает Меропа, - жди, будет царь твой с нищими якшаться. Они, чай, вмиг град твой разграбят, и станут свиней хуже.

- Не-ет, - грозит Тимофея, - во град только кроткие да терпеливые войдут, я же говорила. Те, кто царя любит. А если любишь кого - не станешь имущество его грабить.

- По тебе, Тимофея, выходит, что все рабы да нищие хорошие, а все богачи да воины - плохие. Вон Луций наш, что побил тебя давеча да силой взял - он тоже что ль к царю пойдет?

- Если Луций поверит царю и полюбит его - он станет совсем другим. И пойдет в град... И если богач поверит - пойдет.

- Совсем царь твой как император наш. Кто ему верит - тот с ним и пирует до поры. А кто не верит - тот на копьях.

- Да что ты сравниваешь царя Небес и нашего принцепса! - взвилась тут Тимофея, всю тишь свою растеряла, словно львица перед прыжком. - На небесах другой закон! Там все по-справедливости! Царь небесный на земле бродягою одет был, и жил впроголодь, и был честнее всех! Ему не нужны лицемеры! Он прямо в душу смотрит! А лицемеры и правители земные его убили. А он их проклял.

- А!.. - довольно кивает Меропа. - Убили значит царя твоего. За себя постоять не мог со всеми чудесами своими. Что ж о прочих говорить.

- Он и не собирался защищаться, - упирает руки в боки Тимофея. - Он знал, что его убьют. Казнят как раба и вора. Но убийцы его себя сами наказали. Он так и сказал.

- Не такой и добрый, значит, царь твой. Упрям, как вол. Хотел, значит, наказать правителей и судей богатых. Жизни не пожалел, чтоб наказать... Да... А ты дура набитая, хоть с Афин родом.

- А! - машет рукой Тимофея, вмиг скромницей став и на место усевшись. - Тебе хоть колоду теши на голове... Знать, не для тебя царство обещанное.

- Да уж поболе твоего ума-то скопила... Дурь всякую несешь, и тешишься. Дура сама и басни твои дурацкие. Мертвечина одна - то покойники встанут, то царя доброго убили, то судить мертвых еще. Тьфу...

* * * 

Как все дети, ты боишься мертвых. Ты никогда не думал, что однаж­ды все, кто окружает тебя, умрут. Это не укладывается в голове, потому что это невозможно. Вот есть Меропа - с лицом как печеное яблоко, с ясными глазами, грузная и добрая. Она была всегда. Вот есть Тимофея, тонкая, задумчивая, коса в два ряда вокруг головы. Есть и всегда будет отец. А что было бы, если бы однажды его не стало? Что? Бездна подкра­дывается так близко, что кажется - огромная черная рука сжимает сердце словно губку. И, конечно, тебе и в голову не приходит, что однажды ты умрешь сам. Как может то, что есть - однажды перестать быть? Что за страшное и загадочное слово - смерть? Ты не согласен с распадом, уж лучше пусть мертвые однажды встанут. Это лучше, чем ничего. Хотя ты очень боишься мертвых. Что они делают в своих могилах? Чем заняты? Что думают о живых? А Тимофея и рада, что нашла слушателя.

Она говорит - в каждом есть бессмертная часть, зовется душой. Душа после смерти остается как есть, и идет туда, куда захочет. Только на земле ей быть заповедано. Душа идет в странствие - вроде похода или завоевания... Опять она за свое. Но уж лучше знать, что после смерти будет еще что-то интересное, чем верить, будто души вечно скитаются по царству теней и стонут там от тоски. Тимофея говорит - когда Небесный царь умер - он умер добровольно за всех людей, чтобы их души были свободны после смерти. Он своей кровью смыл их оковы. Свобода всегда покупается кровью. Все хорошие и настоящие вещи связаны с кровью. Кровное родство, рождение детей, жертвы богам... Потому Небесный царь сам принес себя в жертву.

Это тебе совершенно чуждо. Ты не понимаешь - как можно дать себя убить, принести себя в жертву. Зачем? Твой отец дважды ранен, и отнюдь не рад этому. Он до сих пор проклинает сирийского конника, что изуродовал его лицо, и желает ему скорейшей и мучительной погибели.

- Ради всех людей. Чтобы всех спасти.

- От чего спасти?

- От смерти вечной.

- Но ты же говоришь, что все всё равно умирают.

- Теперь можно умереть не насовсем. Сначала умереть - а после воскреснуть. Как царь.

Совсем запутала тебя Тимофея. Но тебе хочется обмануть смерть, и ты слушаешь ее истории. Тихая Тимофея любит описывать кровь. Как она рассказывала тебе о смерти своего царя! Словно он победу одержал, а не проиграл поход свой. И - странное дело - говорила тебе Меропа, как добыл золотое руно Язон, всех обхитрил, и правителей, и мудрецов, и жену-чародейку нашел, и отряд весь сохранил, и на родину с победой вернулся. И вроде бы, радостно должно быть от этой истории, но ты смотришь на нее как на небылицу, и сотня вопросов возникает: а куда делось золотое руно? А где царство Язона? Долго ли жил он с женой своей? Были ли дети? И что с обманутыми царями приключилось? И продолжает Меропа - руно золотое сокрылось, было у Язона двое сыновей, но жили они с женой не долго и не очень счастливо, поскольку по родине своей жена маялась, а Язон, как сам царем стал, решил женится на другой. Тогда первая жена, из странствий привезенная, разгневалась - и убила своих детей. И невесту Язона убила. И себя. И остался Язон один, старый и несчастный. Пошел к кораблю своему, что весь прогнил уже, лег под корму, стал молодость вспоминать - а корабль возьми да развались. И умер Язон под обломками своего путешествия. Вот и конец истории. И совсем от нее не радостно. Потому что не понятно - что теперь делать. Уж коли такой герой, как Язон, счастья не нашел, остальным и пытаться нечего. А у Тимофеи все наоборот. В поход собрались, чтобы не найти - а принести, не взять - а отдать. За моря не плавали, зато по водам ходили. Подвигов не совершали, только притчи да истории рассказывали - про виноградарей, про невест со светильниками, про сына, что в отчий дом вернулся. Царь детей не имел - потому и не терял их, а имел учеников, которых и любил больше отца с матерью. И не женился - оттого, видно, и не портил никто ему жизнь. А имел возле себя женщин добрых, что слушали его и за ним ходили. И короны не надел, и не убил никого, а совсем наоборот - сам погиб, да так страшно, что гром с небес ударил. Тут ученики его любимые его и предали, и разбежались все, а один еще раньше его на смерть послал - продал римлянам и судьям за тридцать монет. Странная история - вроде, смертью кончается, а выходит, что это в ней самое главное. Так Тимофея рассказывает. И когда начинает она про казнь говорить, как мучили и били легионеры царя небесного, как руки ему и ноги гвоздями пробили - ты закрываешь уши и кричишь, чтобы перестала, но Тимофея досказывает все до конца. А потом добавляет: а на третий день встал царь из мертвых, как и предсказывал, и ученикам своим явился, что предали его, и радовались все, и одарил их царь не золотом и серебром, а даром на всех языках и наречиях истину говорить. И распался отряд. Тут все и кончилось. Но оказывается, что только началось.

Одно тебе непонятно - отчего небесный царь так невзрачен. Вот Язон - другое дело. Росту огромного, силы невиданной, кудри золотые. А у Тимофеи выходит оборванец черный, как галка, тощий да такой слабый, что столб деревянный унести не мог - помогали ему. Как же так получилось? Вон Прометей на скале своей сколько висел, пока орел его клевал. А этот умер сразу почти. Отчего небесный сын таким выходит? Зато другие в воде тонули... Ты растерян. А Тимофея масла в огонь подливает - говорит, небесный сын на земле обычным человеком ходил, не героем. Потому что герои не спасли людей. Это под силу только богу. Он, чтобы всех спасти, в человека обычного превратился, чтобы остальных людей лучше понять.

- Какому богу?

- Единому. Отцу.

Это новость. Но новость эта кажется давно забытой правдой. Потому что только отец любит по-настоящему. Хотя и занят вечно. Но уж если что случится - тут же придет и спасет.

* * * 

Ставка себастийской когорты кипит - ты знаешь это со слов отца. Жена императора Одената, правящего до гибели всем Востоком, отказалась признать Аврелиана императором и принцепсом, и официально передала власть над Сирией, Малой Азией, Египтом и Александрией своему сыну Вабаллату. Страшная женщина Зенобия Августа. Затеяла войну. Мечутся легаты и центурионы себастийские - не знают, кому присягать. Троих гонцов уже фалернским опоили, из коих один от Аврелиана прибыл, один от Зенобии и один от имени Сената. И все требуют идти к Пальмире.

Твой отец мрачен. Призвал к себе гадателя сарацинского и с ним заперся. Ты слоняешься по дому, среди персидских ковров и греческих огромных амфор. Тебя душит этот дом, и больше всего на свете интересует тайнственная Пальмира. Это слово похоже на имя царицы. И ты вместо того, чтобы плыть или ехать к Пальмире, где есть многоколонные храмы, гранитные гавани, пирамиды и висячие сады, одним словом - вместо путешествия или завоевания ты должен прозябать в этом захолустье, вместе с рабами и женщинами. В то время как некоторые счастливцы - легионеры, контуберналы и прочие мужи меча - едут заниматься настоящим делом. "Я буду легионером, - мстительно пинаешь ты краснобокую вазу, что глухо гудит, насмехаясь. - Я буду центурионом!" На самом деле ты хочешь сказать совсем другое, но это огромная тайна - даже для тебя. Ты хочешь сказать: "Я хочу увидеть Рим".

 * * *

Твой учитель математики и греческого - раб Мелиор, купленный отцом за круглую сумму - неоднократно бит на заднем дворе, поскольку никак не оправдывает своей цены. Ты не хочешь знать ни математики, ни геометрии, ни Архимедовой ванны, ни Пифагоровых штанов. Слава богам, ты выучил грамматику. Но не греческую. Ты еле ползешь по "Метаморфозам", ты путаешь весь олимпийский пантеон, и из всех божественных и поучительных историй знаешь наверняка лишь одну - как Аполлон убил диском своего любимца Гиацинта. Это самая короткая история, и вовсе не значительная, но ты и ее перевираешь. Выходит у тебя, что бог ученика своего молодого специально прибил, а не по оплошности - поскольку даровит весьма Гиацинт был в воинских искусствах, и богу глаз колол. Ругается Мелиор и очи к потолку возводит от такого нерадения, но что раб господину возразит? Только знай подставляй спину. Однако же отцу твоему Мелиор нашел что сказать. А именно, что учить тебя надобно не как патриция родовитого, а как воина и всадника, одним словом, давно пора ребенку всерьез браться за меч.

 * * *

Тебе тринадцать лет. Отец учит тебя ближнему бою, он сам рисует по пыли в тени двора схемы битв, которые выиграл вместе с Аврелианом, и рассказывает о знаменитой римской тактике. Но ему трудно поспеть за твоим интересом и твоей ловкостью. Он не хочет ни с кем делить тебя, но он понимает, что погубит тебя в Себастии. Ты слишком много обещаешь. Из тебя вырастет первоклассный боец и хладнокровный полководец, в свои тринадцать лет ты напролом идешь к победе, ты терпишь боль как взрослый мужчина, и ты хитер в бою. Ты хитер, как перс. Гладя тебя по кудрям, Азиний Сабин в ослеплении видит тебя императором Рима. Императором в Риме может стать даже бывший раб, что уж говорить о столь славной крови? Но чтобы стать императором Рима, нужно оказаться в Риме.

Ты замираешь - не от отцовских грез о венце цезаря, а от собственных, о Вечном Городе. Ты словно горячий конь, что слишком долго сдерживался теснотой конюшни. Рим - твой Небесный град, ты хочешь всего и сразу - блеска, арены, сенаторской тоги, крови, зрелищ, женщин, рабов и славы. Ты - всадник Флавий Сабин - любимец богов, потомок древних сабинов, победитель, плывущий к Золотому руну.

Во дворе конский топот. Запыленный гонец делает круг и выносится назад, за ворота. Это приятель твоего отца - он сделал одолжение, влетев во двор ради пары слов:

- Император Аврелиан убит! Да здравствует консул Тацит, император Рима!

Трясущимися от возбуждения руками ты крошишь Ларам хлебный мякиш. Кто-то там, на небесах, одарил тебя свыше всякой меры. Вы с отцом едете в Рим.

* * * 

Богиня случая Фортуна - сколь много у тебя сторон! Едва пошла погрузка на триеры, как прилетела весть:

- Император Тацит мертв! Да здравствует император Флориан!

Ты вцепляешься пальцами в обшивку судна - словно уже решено возвращаться в ненавистную Себастию, и клянешься стоять до конца - никто и ничто не оторвет тебя от кормы твоего Арго. Но отец лишь ухмыляется криво: "Пошла свистопляска, семя ромулово..."

И верно. Не успели достигнуть Капуи - а уж по дороге летят гонцы:

- Император Флориан убит! Да здравствует император Проб!

...Твой отец молча разворачивает коня и, бросив тебя среди поднятой пыли, скачет назад, вслед гонцу:

- Стой! Я Азиний Сабин, второй иллирийский легион! Который Проб стал императором?

- Ты тот Сабин, что прославился при Эмесе?

- Да, да! Говори же!

- Ты верно понял - это тот Проб, что сражался с тобой в Адриатике! Второй иллирийский легион! А я из Первого! - и гонец, отдав салют, скрывается в пыли.

Отец твой, возвратясь, ухмыляется еще шире.

- Радуйся, Флавий! - смешно округляет он глаза, копируя кликуш и прорицателей, коими окружал себя последние годы. - Римом правит мой полковой друг. Знаешь, как это называется?

- Как? - гарцуешь ты вокруг, смеясь.

- Это называется - Удача!

* * * 

Ты вступаешь в Рим как триумфатор. Императорский двор полон легионами, как и весь город, и даже во дворце, куда ни посмотри - везде сверкают оперенные шлемы и алые плащи. Те воины, что постарше, узнают твоего отца, руку жмут, словно только его и ждали для полноты триумфа. Но все они для тебя на одно лицо - полубоги. К императору Пробу не прорваться - он прибыл из Иллирии на два дня раньше вас, и разбирается с Сенатом. Сенат - это нож на ноже, и все под тогами, а все тоги - на заговорщиках, таких надо держать в узде и страхе. Пять свобод республиканских вернуть, десять запретить, а пару консулов отправить в ссылку, по виллам родовым, виноградники возделывать.

К ночи император расправляется с сенаторами - и вас ведут в его триклиний. Ни о каких делах не может быть и речи - Проб пьян, триклиний превращен в шатер походный, где пировала солдатня - и кое-где еще пирует, не в силах встать.

- Сабин! Друг! - кричит Проб, раскрывая руки. - Слава богам, ты тоже здесь, чтоб насладиться моей победой! Это будет почище Эмесы Финикийской! Вина, вина доблестному Азинию Сабину! А что это с тобой за Феб?

- Это мой сын, богоравный цезарь! - отвечает отец, садясь рядом с Пробом, который тут же душит его в пьяных объятиях.

- Какая жалость! - морщится Проб и припадает к кувшину. - Пусть подойдет!

Ты подходишь медленно и твердо, глядя императору в переносицу. Он берет тебя за подбородок и придвигает к осовевшим глазам. Он весь благоухает розовым маслом, медью, вином, конским потом и амброй.

У тебя кружится голова.

- Божественно! - изрекает Проб. - Ты отдашь мне его?

- С радостью, цезарь.

- Я сделаю из него преторианца. Центуриона преторианцев. Ты будешь верен своему императору, мальчик?

- Я буду верен Великому Риму живой или мертвый, - говоришь ты, целуя императорское запястье. Проб в восторге.

- Как зовут твоего сына, Сабин?

- Флавий Сабин, цезарь.

- Божественно! Флавий Сабин! Однако его будут звать по обычаю просто Сабином, и я каждый раз стану думать, что говорят о тебе... Откуда, говоришь, ты прибыл?

- Из Себастии, богоравный.

- Фу, какая глушь... Впрочем, себастийская когорта хороша... Присягнула мне из первых. Добрый знак. Сын твой, выходит, Флавий Себастиан.

- Выходит так, цезарь, - смеется отец.

- А где мать этого Феба, Сабин? Я хочу ее видеть. Или прячешь красавицу от своего императора?

- Мать Феба моего сбежала с сарацином.

- Потаскуха! Впрочем, это тоже добрый знак. Я найду тебе другую. Однако, все они одинаковы. Распутницы и дуры. Уж мы-то знаем, а, Сабин? - тут император, мигая и кривясь, прижимается к уху твоего отца и шепчет непристойности, отчего оба они приходят в упоение. А ты стоишь посреди блеска и пурпура, которых желал, как на арене, и мысли твои далеко. Язон прибыл в Колхиду. Найдет ли он здесь Золотое Руно?

* * * 

- Все мы - воины Империи, и только, - говорит тебе отец. - Выше всех народов стоит Рим, но выше Рима - римский закон. Римский закон совершенен. Поэтому Рим завоевал весь мир.

...Вы бредете по Авентинскому холму, с высоты которого Вечный город - словно громадная каменная схема, гранитный свод закона. Что бы там ни думал отец о твоем будущем, сейчас он преподает тебя урок римского гражданства. Настоящий гражданин руководствуется только интересами Империи. Когда-то она была республикой. Но об этом пусть заботится Сенат. Долг любого солдата - повиноваться приказу императора. Это - благо. А верность - главнейшая добродетель. Трусов и предателей Рим убивает. А мужество награждается лавровым венком. Император может попрать закон - тогда он обязан умереть. Потому что и над имератором стоит закон. Счастье для человека - быть полезным Риму, быть его свободным гражданином, нести на себе его печать. Рим донесет свою культуру до крайних варварских земель, до аламанов, бриттов и берберов, он преобразит народы, он даст им пример справедливости, самоотречения и служения.

Ты готов к самоотречению и служению, ты ходишь по Вечному Городу словно пьяный. Тебе четырнадцать лет, ты только что надел мужскую тогу, вслед тебе оборачиваются женщины и мужчины. Тебя отметил император. Но отец показал тебе, что между императором и Римом есть разница. Люди смертны и слабы. Бессмертен и совершенен только Закон.

* * * 

Император не долго чествовал сам себя в Риме. Дело императора - усмирять вечно бунтующие провинции, а если бунта нет - то инспектировать их и закладывать краеугольные камни. Год жизни в центре мира дал тебе все, что обещал - и даже больше. Ты приписан - в память о подвигах отца - ко второму иллирийскому легиону. Твой наставник - тридцатилетний Марк Курций - делит с тобой оружие и ложе, он силен, простоват, суров лицом, но он хороший учитель. Принимая тебя у отца, он клянется ему жизнью и славой Рима хранить тебя как зеницу ока - таков обычай: воспитать цезарю героя - или умереть. Он презирает стратегию - искусны в стратегии только трусы, он признает лишь кровавый ближний бой. Под твой ключицей алеет курциева отметина - не зевай. Его школа сурова, но результативна. Он точно воспроизводит традиционный и веками освященный список "наук" - терпение, презрение к телу, хладнокровие, уважение к старшим - чего бы они не пожелали - и список вознаграждений: попойка, игра в кости, медный браслет, бордель, арена, сон.

Гладиаторским играм Марк Курций придает большое воспитательное значение. Многие гладиаторы - отменные бойцы, бывшие военнопленные, хотя теперь и презренные рабы. Большие цирковые сражения - модель настоящего боя, где все решает личное мужество и хладнокровие. Это самые важные качества воина. К тому же на арене трус умирает первым - таков закон. Презрение гладиатора к смерти, хоть тот и раб - это истинный образец поведения. Вот двадцатка сарматов делает круг почета по арене - сверкает позолота легкого доспеха, открытые лица спокойны, черные перья султанов едва шевелятся под ветром. Через час от них не останется ничего - только красные лужи на песке, заметаемые обслугой. Совершенные машины смерти. Настоящее наслаждение, по мнению Курция, может подарить лишь зрелище смерти. Многие легионеры на самом деле таковы - ничто их так не заводит, как вид огромной битвы, ничто так не веселит кровь, как острая грань между жизнью и последним выдохом, на которой каждый балансирует в меру своего умения и удачи. Марк Курций ни во что не верит, кроме своей фортуны. Одним из ее незначительных, но приятных подарков он считает тебя.

* * * 

В начале осени вы отправляетесь в Паннонию. Легион в большом возбуждении - все ожидают военной компании, а ты - крещения боем. Каково же удивление легатов, когда выясняется, зачем цезарь увел из Рима легионы! Вам приказано засаживать лысые холмы виноградниками и рыть оросительные траншеи. Это невероятно! Легионеры не скрывают досады. В лагере брожение, легат грозит ввести децимации.

В варварской Паннонии конец зимы. Ты, кажется, впервые видишь снег. Рыжие холмы покрыты белой крошкой, вдоль черных, наезженных дорог - снег, смешенный с грязью, а дальше белые поля. О каких виноградниках думает император Проб? Как ему вообще пришло в голову посылать легион сюда в такое время года? Здесь могут жить лишь дикие даки, что до сих пор носят звериные шкуры и едят мясо руками, отрывая его от туши полусырого кабана. Римляне здесь выглядят богами в изгнании - тонкая шерсть туник, поверх которых сияет золотом голый человеческий торс, словно панцирь черепахи - имперский доспех воспроизводит лепку человеческого тела: металлическая грудь, металлические сосцы, металлический пресс, боковые мышцы, живот... У Марка Курция на панцире пробит сосок - туда вставлено драгоценное кольцо со смарагдом. Награда за смелость в бою. У легата на панцире пробиты оба соска, их соединяет золотая тяжелая цепь. Особый знак расположения бога войны.

В февральской Паннонии пронизывающие ветры. Пока не настали мартовские иды, вы расширяете и достраиваете форт. Две центурии осели здесь, половина - за пять стадиев, остальные - еще дальше. Всю Паннонию покроют римские форты... Словно смеясь над мирным трудом каменщиков, тускло мигают на сером дневном свету начищенные шлемы. Готовились к войне - угодили на галеры. Работа спасает от холода, но скоро вам придется забыть о спеси избранников и надеть варварские штаны из шкур и шерсти. И если б не приказ быть на чеку - сменили бы доспех на местные одежды.

Варвары пока ведут себя смирно - греются по своим норам. Потому и надо скорее достроить форт. Наступят иды - растопит солнце снег, и хлынет грязь с холмов, а с ней и варвары. Два года назад здесь был вырезан гарнизон, а часть крепости сожжена. Не ждали.

Самым суровым испытанием здесь тебе кажется ночное дежурство на крепостной стене. Ты родился в жаркой Себастии, южнее Эвксинского Понта, ты без ропота переносишь жажду - но ночной метельный холод тебе в новинку. На стене не разжечь костра - ты держишь факел у колен, ты греешься в нем, словно факир. Марк Курций, твой постоянный напарник, до утра вливает в тебя горячее вино.

Долгие зимние вечера, когда на стенах стоит кто-то другой. Костры во дворе, треножники в шатрах, угли на жести в палатках. Легионеры лениво перебрасываются словами. Чаще всего они играют в кости. Ставкой служит что угодно - деньги, предметы скудной роскоши, одежда, играют в долг, на будущие награды, на пленниц, даже на дежурство. Но это не поощряется. Это нарушение дисциплины.

- Пять! - назначает ставку Луций Флор, декан. Его острое лицо, не потерявшее загара, светится азартом - ему сегодня везет.

- Десять! - бросает на расстеленный плащ сестерции Гай Диокл, иллириец, который за три года службы в легионе растерял свое варварство и теперь во всем стремится превзойти прирожденных римлян.

- Десять! - подтверждает Курций, выкладывая залог.

Бросают кости. Ты сидишь рядом с Курцием, но не играешь - вчера началась полоса невезения. Выигрывает Диокл. Он заливается радостным смехом, обнажая крепкие крупные зубы, и сгребает добычу.

- Пятнадцать! - повышает он ставку.

- Брось за меня, - кивает тебе Курций, скрещивая пальцы.

- Мне не везет, - пожимаешь ты плечами.

- Сегодня повезет, у тебя легкая рука.

Бросают кости - выигрывает Луций Флор. Курций плюет под ноги с видом большого разочарования. У него кончились деньги, но азарт отыграться разгорелся пуще прежнего.

- Двадцать! - не унимается Диокл, которому тоже не терпится поживиться.

- В долг! - предлагает Курций.

- Нет, играем на залог, - подтверждает везучий Флор, звеня в ладони горстью монет.

- Делю на три по двадцать, - снимает Курций перстень и обводит им присутствующих. Перстень светится в пламени костра - тяжелый, чеканный.

- Идет, - соглашаются игроки.

Бросили кости. Курцию не везет. Он проигрывает дважды, потом отыгрывает перстень, и хочет на том остановиться - но Флор, которому везет больше, чем Диоклу, не отпускает. Диокл же с каждым проигрышем рычит - и совершенно ясно, что он не сойдет с места, пока не вернет своих денег.

     - Играем на тридцать! - повышает ставку Флор. Если Курцию повезет - он отыграется полностью. Это хитрый Флор разжигает азарт.

Бросили кости. Выиграл Диокл. Он громко крякает, но Курций не дает ему вздохнуть - ему дорог перстень и еще не все потеряно. Бросают снова - Курций проигрывает перстень Диоклу. Но теперь глупо отступать.

- Я сейчас отыграюсь! - уверяет Курций в запале.

- Покажи залог! - вворачивает Диокл. Курций хлопает себя по бокам, забыв, что деньги кончились, и беспомощно оглядывается по сторонам, ища, у кого можно одолжить. Но время позднее - зрители разошлись по палаткам, а подсевший к игрокам десятник отрицательно мотает головой: не хочет ссужать неудачливому Курцию, плохая примета.

- Сыграем в долг! - предлагает Курций не очень убедительно. - На завтрашнюю смену.

Диокл мотает головой, только Флор тонко улыбается, не разжимая губ.

- Играй на мальчика, - говорит он, кивая в твою сторону.

Курций морщит лоб, но это выход. Он смотрит на тебя пристально, словно ждет подтверждения. Но ты равнодушен. Марк Курций твердо вбил в тебя принцип безмолвного повиновения старшим.

Бросают кости. Курций отыгрывает половину перстня. Он в полном восторге - ты приносишь ему удачу. Бросают снова - Курций проигрывает. Вся его надежда только на тебя. А ты неожиданно ловишь смутное воспоминание - даже тень воспоминания, чьи-то слова: "Продан был римлянам за тридцать монет, и делили одежды его, и об них бросали жребий..." Ты напрягаешься, словно эти слова - очень важны, но к кому они относятся, от тебя ускользает. Ты даже сжимаешь лоб, чтобы вернее вспомнить - и в этот момент Марк Курций проигрывает тебя Диоклу.

Здесь происходит знаменательная сцена. Диокл встает и заявляет, что игра закончена. Флор подымается следом - и хватает Диокла за руку. Курций сидит как каменный истукан и смотрит на свои руки - зачем им так не повезло? Он силится понять происшедшее. Так Луций - раб твоего отца - сидел над своей старой матерью, что умерла, перебирая оливы. И тоже зачем-то смотрел на свои руки.

- Стой, сыграем последний раз! - выдыхает Флор. - На удвоенную ставку! Посмотри! - он достает из-за ворота медальон, который не стыдно носить на триумфах, так хорош. Глаза Диокла, ослепленные блеском и богатством, загораются. Оба игрока не смортят ни на Курция, ни на тебя - у них своя игра, и она гораздо серьезнее, чем предыдущая.

Бросают кости. Диокл выигрывает. Флор усмехается - и снимает браслет. Ты, наконец, догадываешься, что Флор бьется не за деньги.

Флор выигрывает. Диокл протягивает ему браслет - Флор усмехается и качает головой. Диокл со вздохом сожаления отдает медальон.

- Оставь себе, - говорит Флор. - Мальчишка мой.

Диокл напряженно думает. Медальон ему явно дороже - но если римлянин решил взять мальчика - значит, мальчик ценнее. Курций наконец выходит из оцепенения, встает и медленно бредет к своей палатке. Ему тут делать больше нечего. Ты бежишь вслед за ним. Курций, не оглядываясь, отталкивает тебя - и скрывается за пологом.

Ты стоишь в темноте посреди заснеженного двора, не чувствуя холода - тебе горько. Ты и не предполагал, что может быть так горько. Ты не можешь понять - что случилось между тобой и наставником, почему он не скажет тебе ни слова - или это и есть расплата за беспрекословность? Он сам пожертвовал тобой - но почему все выглядит так, словно это ты виноват?

Жертва, жертва - вот оно, ключевое слово. Ты вспомнил - за тридцать монет был продан неведомый небесный царь, сын бога, принесший себя в жертву. Оказывается, это очень просто - быть проданным, так просто, что, может быть, и все остальное в той истории - правда?

Ты бредешь обратно, не решившись войти в палатку Курция - а игроки продолжают борьбу. Удача улыбается им поочередно - но играют только на тебя. Разделили на три ставки по десять монет. От горечи ты словно опьянел - стоишь в свете пламени, в голове шум, похожий на рев букцин. Стоишь победителем - ждешь окончания раздела. Но все ли тебе равно? С ужасом ты понимаешь, что можешь достаться Диоклу. Чему он тебя научит, этот варвар, и сейчас смотрящий на тебя, римлянина, снизу вверх?

- Последний раз! - торопится Диокл, - на полную ставку!

- Боги, - взмаливаешься ты шепотом, - помогите Флору!

Звон обрывается - ты слишком четко видишь выпавшее число костей. Это две шестерки. Выиграл Луций Флор. Он безапелляционно подымается, останавливая взглядом вскочившего было Диокла - и берет свой выигрыш за руку. Диокл не станет спорить с деканом. Он честно проиграл.

- Тебя зовут Флавий Себастиан, не так ли? - спрашивает Луций Флор громко, чтобы и Диоклу было слышно.

- Да, - киваешь ты.

- Радуйся, Флавий, боги сегодня расположены к тебе! - усмехается Флор. - Ты стал воспитанником декана римской армии. Это повышение! Поздравляю.

Бедный Диокл. Он чувствует себя еще более презренным варваром, чем три года назад.

* * * 

Луций Флор умен и образован. Наверное, тебе и вправду повезло. Флор из хорошего рода, воспитывался в Риме, в отличие от Курция он любит книги и философские рассуждения - и предпочитает стратегию кровавому ближнему бою. Оттого и стал деканом. И очень скоро станет центурионом - у него счастливая судьба и отличные качества военного.

Неожиданно для себя ты открываешь, что наставнику нужно завороженно смотреть в рот не потому, что он опытнее и старше, а оттого, что он умен. Ты открываешь для себя беседу.

О чем рассказывает тебе Луций Флор после дневных трудов и воинских упражнений, пока ты втираешь ему в спину оливковое масло? Пока не погас треножник и лязгает во дворе сталь часовых, пока еще слышатся окрики и полупьяный хохот снаружи, и потом, когда различим только стон ветра да треск остывающих углей? О жаркой Испании, где он служил, пока не был выслан, об еще более жаркой и дикой Иудее, где он отбывал ссылку, о сражении под Пальмирой и разбитом войске царицы Зенобии, что спасалась бегством на персидских верблюдах, но была предана и выдана Аврелиану, и пленницей в золотых цепях вступила в Рим в триумфе покойного императора. И об императоре Аврелиане, и о модных восточных богах, и о страшных восточных сектах, и о тайных восточных культах, дающих сверхъестественное знание и силу. Тебе же нечего рассказать декану Луцию Флору, кроме сказок рабыни Тимофеи. Но, как ни странно, именно они находят у Флора живейший интерес.

- Она была назареянкой, - говорит он, накрываясь плащом. - Я видел их в Иудее, и в Никомедии, и даже в Риме. Фанатики... О них ходит много слухов. Еще при Калигуле по всей империи расползлись. Говорят, тогда они были хуже галлов, бунтари, поджигатели. Одним словом фанатики, как все, кто идут с Востока... Нерон их обуздал. Однако я слышал, что Гелиогабал постарался еще больше. А теперь они стали тихие, я видел их сборища, довольно забавно. В Риме у них есть , как бы это выразиться, официальное представительство. Мой отец еще застал их последнюю грызню с сенатом. Он был в личной гвардии консула Севера... Сейчас их никто не принимает всерьез. Впрочем, женщинам нравится.

- Что за грызня?

- Какие-то ритуальные тонкости, бросающие политические тени... - Флор усмехается змеиным ртом, отчего делается похожим на скуластого Меркурия, замыслившего воровство. - Тогдашний император Деций обязал их принести жертву государственным богам Рима, Юлиям, не без оснований считая, что единые боги объединяют Рим и укрепляют власть цезаря, особенно, если эти боги - выходцы из имперского рода. Казалось бы - принеси жертвы, и живи спокойно. Весь Рим так поступил. А эти напыжились. Часть из них оказалась людьми разумными и все же исполнила приказ. Произошел внутренний раскол, как я понимаю. Отступников прокляли и объявили "падшими". Из оставшихся часть действовала подкупом и скупила квитанции о принесении жертвы - этих тоже тотчас предали презрению и осмеянию, назвав "квитанционными верующими". Все три клана прокляли друг дружку, а до сената дело дошло, когда они убили своего верховного жреца за лояльность к "падшим". Избрали нового, но он тоже был лояльным, пошел на соглашение с Децием, и признал "квитанционных" полноценными. Ортодоксы выдвинули своего предводителя паствы - но Деций, говорят, так рассвирепел и утомился к тому времени, что приказал казнить обоих - и старого и нового, и всех, кто мешал ему заниматься войной с готами в Мезии. Деций произвел назареянам кровопускание и уехал на войну, где и утонул в болоте, если не врет Аврелий Виктор. А назареяне притихли.

- Они действительно считают, что бог сходил на землю и снова придет? Что он мстит за несправедливость?

- Это ты о болоте, где утоп Деций? - смеется Флор. - Все это пустое - в конце концов и жрецы Юпитера так говорят... А действительно то, что назареяне стремятся во всем походить на своего бога - то есть не жениться, не веселиться, не рожать детей, не воевать, не служить цезарю, не желать славы и почестей, не иметь богатства и умереть страшной смертью. Каково?

- Тогда отчего их боялись Нерон и Гелиогабал? Из-за их презрения к цезарям?

- Нерон их ненавидел, поскольку как всякий римлянин любил славу, роскошь и беспутство. И это мне совершенно понятно, поскольку жизнь дается всем один раз, и надо пользоваться ей, пока молод. А Гелиогабал был мист - ему бы в храмах танцевать, а не Римом править. Говорят, при нем все консулы переоделись жрецами и плясали вместе с полоумным императором вокруг золотого диска. Гелиогабал считал себя живым богом и никакого иного бога терпеть не желал.

- Откуда ты все это знаешь?

- У меня был хороший наставник, - усмехается Флор.

Коптящий светильник трещит, пламя вытягивается вверх тонким жгутом. От черного дыма по стене палатки вьются прозрачные змеи. Флор не говорит тебе, откуда он знает так много - о назареях, о восточных фанатиках и о привычках римских цезарей. Ты узнаешь об этом сам. Потом, не от него. В "Иудейской войне" Иосифа бен-Маттафии ты прочтешь о Гессии Флоре, что прославился своей жестокостью под Иерусалимом, чье имя не желали слышать в Риме ни при Нероне, ни при Веспасиане, а в Иудее называли душегубом. Родственник же его Анней Флор, напротив, был признанным историком. Вошедшие в анналы предки твоего наставника многое могли порассказать своим домочадцам.

Но сейчас прошлое империи от тебя далеко.

- Расскажи про мистов, - шепчешь ты, от любопытства выползая из-под плаща.

- Пошла третья стража, - прислушивается Флор. - Завтра к полудню надо закончить стену. Ты знаешь, что это значит?

- Прошу тебя, Луций - я разбужу тебя сам... - ты ползешь к Флору, намереваясь толкать его в бок и канючить, пока не разговорится.

- Дались тебе эти мисты, - смиряется Луций Флор после пары тычков. - А меж тем разглашение их тайн карается смертью! - Флор делает страшное лицо и ты хохочешь.

- Но ведь никто не слышит! Никто не узнает.

- Как же - не узнает! Ты же выдашь себя, если будешь знать. А там и меня. Нас растерзают безжалостные мисты.

- Нет, не выдам, клянусь! Ну пожалуйста!

- Ладно, придется доверять... Мисты - посвященные жрецы восточных культов. Лунных или солнечных. Они отдают себя богине или богу - и больше ни на что не годны... Есть такие жрецы и на севере, в Британии и Галии, они называют себя иначе, но на деле тоже мисты. Все они безумны.

- Нет, скажи правду!

- Правду? А почему ты думаешь, что я ее знаю?

- Потому что ты много знаешь.

- Ну, я знаю не все. А мисты скрытны. Они счастливы умереть во имя своих богов перед их алтарями, и приносят человеческие жертвы, и натираются их кровью, и изрекают пророчества именем богов, и убивают на алтаре всякого, кто подсмотрел их таинства. Они не берут жен - или, напротив, берут их слишком много, и не носят меча. Что не мешает им убивать... Они пьют кровь птиц.

- А назареяне - мисты?

- Наверное, но они это скрывают.

- Почему ты все знаешь про мистов, если они такие скрытные?

- Я кое-что видел.

- Что?

- Тебя обязательно надо знать?

- Да, да - пожалуйста! Что ты видел?

Луций Флор задумчиво смотрит на тебя, потом говорит: "Это". Неожиданно он встает. Берет нож и уходит вглубь палатки, замерев там - рукоять ножа упирается в подбородок, локти симметрично разведены, правая нога согнута буквой "ро". Он стоит так минуту или больше - и вдруг начинает невиданный танец. Резкие, четкие движения - вправо, руки выбрасывются, как копье, наконечником вниз, вверх - словно луч, влево - ниже согнутого колена, снова вверх - и в живот: страшно, словно сложившийся пополам танцор вспарывает сам себя, - еще раз, и еще - руки разъединяются, правая образует над головой полукруг лука, левая с ножом - стрелу. Тело Флора отливает бронзой, его ритуальный пульс завораживает и тревожит - и ты против воли повторяешь его движения, встав на скомканные одежды. Ты - как медное зеркало напротив танцора - почти превращаешься в него за миг до обмана: стрела пущена, Флор метнул нож. Он вонзается у твоей стопы разделительной вехой.

Умирающий светильник вспыхивает последний раз, на мгновенье залив палатку золотом. И в этот миг белая полотняная стена запечатлевает ваши тени - одна застыла сверху, взмахнув руками, другая поникла на локте.

...И именно в этот миг наблюдатель снаружи, сузив зрачки, бросает вам свою первую угрозу.

* * * 

...К мартовским идам ждали обозы с провиантом, но зря. Снег почти сошел, и вместе с ним подтаяла дисциплина. Глухой ропот тут и там взрывается дракой, словно в людях, как в деревьях, бродят избыточные жизненные соки, которым следует найти применение. Но стены уже за­кончены, доспехи начищены, а ни враг, ни обоз, ни контубернал с прика­зом об отпуске не показались. Легат занимается усиленной муштрой, но без толку - ропщут и в строю. Потому на мартовские иды он выдает весь запас хмеля, что остался в продовольственных палатках - разведчики до­несли, что варвары смирно готовятся к пахоте и пока умирать на римских копьях не хотят. А потому и римлянам после празднеств предстоит занять­ся мирным виноградарством, как приказал император Проб.

Три дня в гарнизоне царит настоящий разгул, грубый и размашистый, какового не увидишь при утонченном императорском дворе. В первый день пили, пели и дрались на спор, во второй назначили танцоров и потешных борцов, и мимов - и исполняли малопристойный фарс, где состязались в непотребстве богини и жены императоров, причем победила как всегда Мессалина, и хвасталась до тех пор, пока не выскочил совершенно пьяный Марк Курций, крича, что он - божественный Клавдий, и, задрав Мессалине подол, не потащил ее прочь, охаживая пучком соломы. На третий день ползали по двору среди разбредшихся из загона свиней с поросятами - а как стали запирать в загон скотину и искать виноватого - опять пошла потеха, дрались, орали и сквернословили, а к вечеру затеяли жертвопри­ношение Церере с ритуальными плясками и брачными играми, для чего за­кололи борова, и пока он жарился у алтаря, поливаемый вином, центурион Тит Цессоний, завернутый в покрывало и увенчанный травяным венком, ве­щал от имени Праматери такое, что трезвые от хохота падали на пьяных, и уж встать не могли. А после ритуальных возлияний снова назначили жрецов и танцоров - и ты плясал между треножниками как распоследний мист, и Церера уморительно рыдала, отдавая тебя Гадесу, но тут же бросилась отнимать - и жрецы с танцорами били Гадеса, а прочие отчего­-то саму Цереру - и стоптали алтарь, и скользили на свиных потрохах, Диокл, изображавший Гадеса, кому-то раскроил голову, а ты проснулся в луже за свинарником. Одним словом, погуляли на славу.

С восходом безжалостный гонг воззвал к подъему - пиры пирами, а подъем по расписанию. Синюшный Тит Цессоний с подбитым глазом в блестящем шлеме царственно поводит головой, подставляя белый султан весеннему ветру - если бы не цессониев цвет, глядел бы императором. Легионеры сползаются к бочке с водой - трезветь и мыться. Курций не держится на ногах - его ведут верные товарищи, хоть тот и ершится, норовя пнуть соратников по коленкам. Два ведра ледяной воды льются с него, каплют с растопыренных пальцев, солдаты ржут, оскальзываясь в лужах. Луций Флор идет сам, но подозрительно степенно, балансируя на каждой ноге. Ты бредешь еще медленнее - мартовский ветер хлопает рваной туникой, голова тяжелее пивного котла. Ты уже тащишь наверх неловкими руками полное ведро - и тут кто-то с силой толкает тебя в спину, ноша проливается, а сам ты налетаешь зубами на окованный железом край. Пока ты думаешь - что же это могло быть - этот кто-то уже топит твою голову в бочке, сжав загривок. Ты взбешен, бьешь с разворота обидчика по челюсти. Это Диокл. Глаза белые, безумные. Возникает свалка, Тит Цессоний кричит прекратить - но Диокл сцепился с Луцием. "Ты пожалеешь, тощий засранец!" - плюется в тебя Диокл, пока протрезвевшая десятка Луция скручивает его и тащит в казарму. В ней тоже иллирийцы, они знают, как усмирить соотечественника.

Наконец, порядок восстановлен, и треть гарнизона отправляется заниматься виноградом, треть - атлетикой, под личный надзор центуриона Максимиана Геркулия, а оставшиеся - чистить лагерь.

* * * 

Работа в винограднике идет отвратительно. Ты в одной десятке с Марком Курцием, и спина Курция источает презрение к ковырянию в земле. Как ни взглянешь, он стоит глыбой среди тоненьких веток и массирует шею. Даже декан махнул на него рукой. Потому что на все приказы Курций бубнит угрожающе - словно закипающий котел. Пару раз ты попадаешь ему под руку - межа узкая, не развернуться, и он меряет ротозея уничтожающим взором. В конце концов Курций кидает мотыгу тебе под ноги - и величественными шагами оскорбленного титана удаляется с поля. Многие понимающе смотрят в след. Это знак к перерыву.

Ты садишься на взрыхленную землю виноградника. Ужасный день. Ужасное полуденное солнце. Ужасное положение.

В голове болтается какая-то байка о винограднике, куда отправились чьи-то слуги и что-то там натворили. Не то выкорчевали посевы, не то кого-то убили. То ли сборщика податей, то ли хозяйского сына. А может, всех их вместе. Мотыгой, наверное, или лопатой. И впрямь пора, давно пора. Этому тебя учил отец, для этого гонял по песку Тит Цессоний, для этого ты здесь. В тебе закипает гнев сродни курциеву. Все давно готово, созрела жатва!

Ты взлетаешь из-за утлого куста как стрела - и сталкиваешься с подошедшим десятником Марцеллом, который не досчитался солдата, и заподозрил невесть что. В его руках винный бурдюк.

- Почему ты все еще здесь? - спрашивает он.

- Хватит! - взрываешься ты, отталкивая бурдюк, - я не раб, я свободный гражданин! Я хочу сражаться, а не удобрять кусты и чистить конюшни! Почему мы торчим в этой дыре? Сколько еще мы будем жить, как изгнанники? Я не хочу сгнить на меже!

- Отлично, - говорит десятник. - Не хочешь исполнять приказ императора - ступай в лагерь и сообщи об этом легату. Я ни слова не скажу в твое оправдание. После отбывания наказания снова выйдешь в поле.

Он усмехается и отправляется прочь. Ты снова садишься в межу. Перед глазами прозрачная липкая зелень - пятиконечные звезды лозы. Она не в чем не провинилась - но ты ненавидишь ее за свое бессилие. Болит разбитая губа, напоминает о Диокле, зудит в грудине - напоминает о Курции, всем им ты отплатишь по заслугам, и деканам, и центурионам, и дурным римским законам, и глупцу-императору, и всему, что вокруг. Ничто не достойно пощады. Все враждебно. Как мог ты желать этой жизни еще год назад? И дело не в меже, и не в рутине, а в чем-то другом. Может, прав был отец, нанимая учителя-грека, что наверняка гораздо больше знает о мистах и странных восточных культах, чем Луций Флор - он мог бы подарить тебе спасительный смысл. Но смысла нет, и ты в тюрьме. Ты раб - один из тысячи рабов Империи. И к злорадству твоему тебе это совершенно не интересно.

Ты сам не знаешь, что с тобой. Чего ты хочешь. Подчиняться или бунтовать. Пойти к легату и умереть под его рукой. Назло. Доказать, что не трус. Что-то подобное ты уже слышал. Как некий упрямец жизни не пожалел, чтоб доказать. Но к несчастью у тебя слишком хорошее здоровье. Но ты обманешь его - ты зачахнешь в этом винограднике. Не будешь пить, не будешь есть - остальное сделает солнце. Уже сейчас оно палит, как в сирийской пустыне. Тебе противна смерть - но месть желанней. Приедет императорский гонец, а то и сам цезарь, спросит - а где тут Флавий, сын Азиния Сабина? А ему - нету Флавия, умер в винограднике. Как так, - скажет император, - почему не следил за ним его наставник? А потому, - скажут, - что наставник его ученика своего в кости проиграл. Кому? - взъярится император. Двум воинам, - ответят, - что дрались из-за него на мартовские иды, и пока один другого караулил, Флавий наш отжил. Ты хмыкаешь. Отвратная история, глупее не сыскать. И не слишком утешительная. Веет от нее каким-то древним ужасом, несмотря на идиотизм - чем-то, связанным с кровью и смертью в винограднике. С некой нечеловеческой потерей. С нечеловеческой тайной. Кого убили в винограднике? Что стало с убийцей? Кто был виноградарем? Кто? Кто? Неожиданно глаза заливает алым - словно из пор листвы, из пор земли и неба выступает смертный пот. Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой - Виноградарь. Всякую мою ветвь, не приносящую плода, он отсекает. Кто говорит со мной, кто? Я есмь Лоза, а вы ветви, кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего. Чей лик выступает из крови, из тьмы, кто рвет пелену? Кто не пребудет во Мне, исторгнется вон, как ветвь, и засохнет. Если пребудете во Мне, и слова Мои в вас пребудут - то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам. Тело цепенеет, ужас подымается из глубин его. Почему длится затмение? Кто господин его? Тем прославится Отей Мой, если вы принесете много плода, и будете Моими учениками. Я возлюбил вас, пребудьте в любви Моей. Ибо бремя мое - легко...

...У тебя стучат зубы, бездна подкралась так близко, что ее рука уже сжала сердце, словно губку. "Нет, нет, - бормочешь ты, - не надо! Я знать не хочу ничего об этом! Я не верю!" Но виноградник залит кровью - и это не кровь человека! Ты знаешь - это не кровь человека.

Проси, Флавий, для меня нет препятствий - ибо Я Господь воинов, ибо Я - утешение, Я - отмщение, Я - милость. "Неправда!" - кричишь ты, и, вскочив, бежишь из виноградника, не разбирая дороги. Над тобой в высоте застыл, распластав крылья, орел.

* * * 

- Что случилось? - выскочил Тит Цессоний, полагая, что ты - гонец, и не иначе как напали вероломные варвары. - Говори же!

- Я... - осекаешься ты, - я... встретил Бога! В винограднике!

- Что?!

- Я встретил бога, он говорил со мной... в винограднике...

- Что!? - по лицу Цессония проходит нервный тик. Он почти не владеет собой. - Ты видел бога? В винограднике? Какого же? Вакха с вакханками? Козлоногого Сатира?

Все, кто слышит это - а их немало, сбежались к Титу в надежде на военный сбор - начинают ржать. Больше от злости, но и от солидарности. Центурион Тит не верит собственным глазам. Одно дело - молчун и драчун Диокл, или славный Курций, заслуживший право на вольности, но необстрелянный сопляк? И такая наглость при таком вопиющем нарушении дисциплины?

- Позвать легата! - выбрасывает руку Цессоний.

Легат Гай Лепидий Соран явился степенно. И тоже не поверил ни глазам своим, ни ушам.

- Отродясь не слышал такой забавной лжи! - сплюнул он и назначил тридцать плетей.

- Ступай в караульню, Флавий Себастиан, - успокоив тик, говорит Цессоний. - Спрячься там от своих богов.

Караульня - помещение в уголовой башне, походная тюрьма. В первом отделении отдыхает стража, караулить солдат легко и приятно, решетка крепкая, хоть и редкая. Хорошо видно, что делается внутри.

Один солдат, отерев рот, звенит засовом. Другой припадает к бурдюку. В глубине караульни, во тьме, слышится гогот. Это Диокл дождался своего часа. Крепко молился Диокл своим богам.

Но страх перед тьмой и в ней Диоклом - ничто перед тем, что случилось с тобой на свету, в одиночестве.

Потому ты идешь прямо в клетку со львом. И останавливаешься в центре.

Диокл тянет к тебе грязную ручищу.

* * * 

- Что тебе нужно? - говоришь ты, моментально готовясь к обороне. Окружающий мир стремительно сужается до размеров клетки, но, оказывается, и это не предел. Ты до сих пор не понял, что произошло.

- А вот теперь мальчишка мой! - встает Диокл, разминая кулаки.

Вы сцепляетесь мгновенно, словно коты, сила против ловкости. Диокл посмеивается, подминая тебя, ты кусаешься и плюешься проклятьями, к большому удовольствия стражников, что отставили бурдюк и наблюдают дармовый цирк, тыча большими пальцами вниз. Наконец ты выворачиваешься и, пнув Диокла в низ живота, вжимаешься в угол. В дальний, темный угол - и это большая тактическая ошибка.

Диокл надвигается, держась за промежность, неотвратимо и жутко. Что ты можешь сделать? Только выпрямиться ему навстречу, как требует того римская гордость. Жалкий жест, который и оценить-то некому. Враг моментально хватает тебя за горло.

Он душит медленно, то сжимая, то отпуская хватку, пока у тебя не подкашиваются ноги, и не остается ни гнева, ни надежды, ни зрения, ни слуха.

Тишина. Темнота. Только прерывистое дыхание над ухом. Ты открываешь глаза: Диокл сидит на твоей груди, не давая шевельнуться. Победитель. Алчное лицо, рот приоткрыл острые зубы. Ты закрываешь глаза.

Но Диоклу нужно совсем не это. Его пальцы, ставшие вдруг быстрыми и точными, бегут по твоей щеке.

- Что тебе нужно, Диокл? - хрипишь ты.

- Танцуй мне, - наклоняется Диокл. - Как танцуешь Луцию Флору.

Ты ожидал чего угодно - но здесь от удивления подаешься вперед. Не тут-то было. Диокл облепил тебя, как огромная медуза.

- Я видел вас - тебя и Флора, не отпирайся. Танцуй мне также, как танцевал перед ним.

- Зачем?

- Потому что я сильнее.

И верно. Стражники, прильнув к решетке и сложив ладони вокруг глаз - чтоб не било солнце - хмыкают подтверждающе.

- Я не хочу.

- Тогда я убью тебя. Правда, ребята? - оборачивается Диокл к охране, и охрана подтверждает: убьет непременно.

- Убей. Убей - и проваливай.

- Нет, не сразу... Мы с ребятами хотим развлечься.

Охрана одобрительно ржет.

Охрана ржет - а ты молчишь. Диокл пинает тебя в ребра.

- Давай - вставай и покажи, как ты это делаешь.

- Я ничего тебе не должен и ничего не стану делать.

- Разве? - ухмыляется Диокл, сжимая коленки.

- Уйди, Диокл.

- А чем я тебе так противен? Чем я хуже Марка Курция и Луция Флора? А, ребята?

Ребята делают непристойные жесты, поощряемые Диоклом. Гнев охватывает тебя - белый, раскаленный гнев.

- Пусти, - громко и ясно говоришь ты.

- Ладно, Диокл, пусти его, - нехотя соглашается караульный.

- Да ладно тебе, - толкает его второй, - Давай, Диокл, заставь его.

- Я сказал - хватит! - отчеканивает первый. - Посмотри, кто сюда идет! Пойдем лучше выпьем.

Диокл тоже успел рассмотреть, кто идет. Он нехотя подымается, ткнув тебя напоследок коленом, и, ухмыляясь, подходит к решетке.

Пришла вторая стража. А во главе нее - Луций Флор.

* * * 

Флор жестом меняет караул. Долго смотрит за спину Диокла - потом на него самого.

- Выходи, - говорит Диоклу Флор, кивая страже на засов.

- За что сидит мальчишка? - осведомляется тот, отряхиваясь.

- За дело, - цедит Флор, пока торжествующий Диокл выходит на свободу. Впрочем, он тут же застревает возле нового караульного поболтать и хлебнуть вина.

- Флавий! - зовет Луций Флор.

Покачиваясь, подходишь к засову. Луций ставит локти между редких прутьев, закрывая плащом свет - закатное солнце бьет прямо в глаза, а и без того в полутьме ничего не видно.

- Это правда? То, что сказал легат?

- А что он сказал тебе? - потираешь ты горло.

- Что ты нарушил приказ и наплел несусветной чуши.

- Он не понял. Я правда слышал голос.

- Чей голос?

- Не хочу об этом говорить.

- Хорошо, поговорим об этом после. Но ты очень меня подвел.

- Прости, Луций.

Флор внимательно изучает твое лицо. Он немного бледен.

- Сколько? - спрашивает он.

- Тридцать.

Флор, взяв тебя за затылок, целует твой лоб сквозь решетку.

- После этого сразу пойдешь ко мне. Легат разрешил без свидетелей разобраться с твоей ложью.

- Это не ложь.

- Надо полагать, это была месть безжалостных мистов, - кривится Флор. Его лукавое лицо кажется горьким.

- Луций, если ты думаешь, что это твоя вина, - проницательно замечаешь ты, - то ты ошибаешься.

- Мне виднее, - отчеканивает Флор, отходя. Он не замечает наблюдателя. Тебе же и подавно не до него.

* * * 

Перед отбоем ты выходишь на плац. Достойное завершение похмельных суток. Четкое каре центурий, бесстрастные лица. Лишь на некоторых - в задних рядах - ухмылки. Сплетни распространяются быстро. Никто не говорит ни слова - процедура отшлифована годами, как древний ритуальный танец, все исполнители знают свои роли. Подсказывать не придется.

Тишина и строгость придают твоему проступку неестественную значимость. Каждое слово - неслучайно, каждая мысль - преступна, каждое движение - обвинительный акт. Ты уже не помнишь, о чем думал в винограднике - забыл даже, как мстительно хотел умереть при подобных обстоятельствах. Вот Родос - прыгай.

Конечно, ты не умрешь - от ритуальных танцев не умирают. Они должны прочищать голову - и ты сотый раз, пока крепят руки к копьям, перебираешь свои слова и действия, они вырастают до чудовищных размеров. Но здесь, в провинции, многие нарушают дисциплину. Здесь часто лгут. Ложь, не вредящая маневрам, не карается. Поэтому ты не знаешь, чем заслужил такую церемонию. Но ты не умрешь в неведении. Когда-нибудь ты будешь знать все.

Тебя преследует странный запах. Знакомый, пьянящий - это от него кружится голова, темно в глазах, словно в них насыпали мраморной крошки. Воздух свистит. Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать. Воздух свистит как вспоротая твердь.

Копья опущены - ты держишься на ногах. На каменном лице исполнителя появляется некая задумчивость - он уже готов приказать: "Встань в строй!", когда ты, пошатнувшись, валишься на него боком. Конец ритуала - здесь мистам положено пить кровь птиц.

* * * 

В палатку Луция Флора ты входишь довольно твердо, даже салютуешь, как предписано. Луций кивает - его лицо снова стало лисьим. Он даже принюхивается по-лисьи, встревоженно и чутко.

- Что это за запах, Флавий? - спрашивает он, поводя носом.

- Что ты имеешь в виду?

- Вся палатка пахнет оливой. Откуда это?

- Я не знаю.

- Странно, я здесь не приметил олив... Похоже, разлилось масло... Ну да Эреб с ним. Итак, что это за история с голосами в винограднике?

Подумав, ты говоришь единственную правду:

- Я не хочу об этом говорить. Это тайна.

- Эту тайну знает полгарнизона, - возражает Флор. - Позволь мне самому судить о тайном и явном.

- Зачем ты спрашиваешь меня, если и так знаешь? Если и так знаешь, что это не более чем ложь?

- Я хочу понять. Не набивай себе цену.

- Почему ты думаешь, что несусветная ложь, сплетенная мной - недостаточное объяснение?

- Потому что ты отказался объяснять. Легкую ложь легко повторить. И я должен выяснить степень собственного участия в твоем проступке, поскольку теперь не Курций, а я отвечаю за твое воспитание. А каков ученик - таков и наставник.

Флор, подойдя, берет тебя за плечи, демонстрируя внимание и отеческую заботу. Возможно, он искренен. Запах оливы окутывает тебя, когда ты опускаешь глаза:

- Ты здесь не при чем. Возможно, это жара или хмель, или особенность местного климата. Я не знаю, что это было - но тогда я был уверен, что слышу голос Бога. Весь виноградник был залит его кровью. Он назвал себя истинной виноградной лозой, а всех людей - ее ветвями, плодоносными либо бесплодными, и бесплодные должны были погибнуть в огне. И я в тот миг так явственно это увидел, что испытал ужас. И когда голос обратился ко мне по имени - я побежал от него и от виноградника, и не мог думать о приказе, о чем сожалею.

...Флор сжимает твое плечо - цепко, словно это не живая плоть, а учебный муляж:

- Ты правильно сделал, сказав это. Теперь скажи - каждый раз во время жары или похмелья ты станешь изменять Риму?

- Нет, клянусь - я не стану изменником Рима... - бормочешь ты. - То есть... У меня и мыслей не было, просто все случилось внезапно. Случайно...

- Слава богам, никто не слышит, что ты несешь. Ты изменил Риму случайно. Возможно, ты столь же внезапно изменишь ему еще раз.

- Нет, нет - клянусь!

- Почему нет? Кто может поручиться, что таинственный голос не отвлечет тебя во время битвы? Во время переговоров? Во время охраны жизни императора? В пути, когда каждая минута на счету?

- Зачем ты говоришь так? Ведь это не одно и то же - работа пахаря и гражданский долг контубернала или воина!

- Вот как? - темнеет лицом Флор. - Ошибаешься. У солдат империи один гражданский долг. Всегда. Роет он траншеи, возводит стены или умирает в бою. Посмотри на меня, Флавий. Мне тридцать два года. Я не женат, потому что семья заставляет ценить свою жизнь больше, чем нам следует. Я забыл все книги, прочитанные в юности, потому что они развращают ум и прививают дурную привычку рассуждать над приказами командиров. Я не верю ни одному богу, потому что нельзя иметь иного бога, кроме божественного цезаря. Я видел много таинственных культов - и не стал последователем ни одного. Даже посвященного Митре - богу воинов. Я делю палатку с такими же солдатами, как я - но я не привязан ни к одному из них настолько, чтобы не предотвратить измены. Я стал твоим наставником, потому что ты юн, красив и одарен - но я убью тебя, если ты опозоришь честь римского солдата и гражданина. Может быть, я испытаю сожаление - но не сомнение. Потому что я не хочу быть воспитателем изменника. Отвечай мне, Флавий - я ошибся в тебе?

По твоему лицу катятся слезы от этой страстной и странной речи, от честолюбия, которое ты так хорошо понимаешь разумом, от хрупкости мироздания, что еще вчера казалось гранитным, от того, что ты не знаешь, что случится с тобой, если Бог позовет тебя, и что случится, если Он никогда тебя не позовет. От огромного одиночества среди людей, ни один из которых не оправдал твоей привязанности. От пронзительной красоты империи полубогов.

Луций разжимает хватку.

- Я принял наказание от легата согласно закону, - говоришь ты тихо. - Ты вправе делать со мной все, что захочешь, согласно праву старшинства. Я не желаю ничего, кроме как отдать жизнь за Рим и божественного цезаря. Если тебе недостаточно моих клятв - испытай меня или убей сейчас... Только не говори отцу, что я изменник.

Флор кивает - он удовлетворен.

- Хорошо, - говорит он. - Надеюсь, ничего подобного больше не произойдет. Пойдем, я вытру тебе спину.

* * * 

Беспокойная ночь. Уткнувшись в панцирь Флора, ты стонешь во сне. Разрывая пленку видений, является чей-то лик - темный, дымный, различимы лишь глаза. Светлые, с расширенным зрачком, смотрят из-под спутанных волос, как из чащи.

- И трижды не пропел петух, как ты предал меня... Но кто имеет - тому дано будет, а кто не имеет - у того отнимется и то, что он думает иметь... Ибо мир ненавидит тех, кого Я позову... Царство же мое не от мира...

Ты весь горишь - жар накатывает волнами, кто-то трясет тебя, тянет за руки. Просыпаешься - и цепенеешь: вся палатка объята пламенем. Флор уже вспарывает мечом заднюю стену - она едва занялась - остальные облизаны огнем, сейчас вспыхнет кровля. Флор кричит спасать доспехи. Наконец вы протискиваетесь наружу - и мрачно смотрите, как горит флорово жилище вместе с трофеями, походными плащами и сотней мелких, но нужных вещей. Четвертый час утра. Часовые трубят тревогу - нужно погасить пламя, чтобы не перекинулось дальше.

Время спрессовалось - давно ли горит полотно, давно ли трубили трубы, давно ли вы смотрите снаружи на беготню солдат, что передают ведра, давно ли прервался сон? Для тебя он продолжается до сих пор - и трижды не пропел петух, как ты предал меня, Флавий, бесплодные же ветви будут брошены в огонь.

Впервые за всю жизнь тебе страшно.

* * * 

Утро началось с поиска виноватых. Очевиден поджог - тут и думать нечего, в теплые ясные ночи в палатках не жгут углей и лампад. А раз очевиден поджог - есть и поджигатель.

Тит Цессоний с полосой сажи на лице ведет расследование.

Часовые на стенах смотрели наружу, а не вовнутрь, и ничего не видели, пока не заполыхало. Один из них ходил за вином и приметил Марка Курция с факелом, шедшего через двор. За самовольную отлучку ради выпивки зоркий страж тут же получил внушение. Марк Курций огрызнулся, что ничего не знает, так как ходил по своим делам, а именно вернуть долг товарищу, проигранный в тот же вечер. Декан Марцелл, начальствующий над Курцием, поручился, что во время пожара означенный Курций спал в соседней палатке и сопел как ганнибалов слон. Поджог имущества самим Флором был исключен за отсутствием выгоды - теперь Флор отправлялся на поселение к одному из своих иллирийцев, чем лишался известной свободы, комфорта и никем не стесненных наставительных бесед с подрастающим поколением. Подрастающее поколение в твоем лице было выгорожено Флором, поскольку нашлись умники, намекавшие на суровость воспитания, экзальтированность и следующие из этого личные счеты ученика к наставнику. Одним словом, виновных не нашлось.

Испытанный способ действовать в таких обстоятельствах - сносить голову каждому десятому. Легат обещал децимации - и он их осуществит.

В полуденный час никто не работал, не упражнялся и не обедал - центурии снова выстроены в каре, легат проклинает тот день и час, когда решил остаться именно в этом форте, а не в том, что за тридцать стадиев отсюда. Центурионы назначает исполнителей. Самых верных и крепких, в числе которых неизменный Диокл.

Начинается расчет. Сейчас двадцать человек перед строем будут казнены.

Первым из строя делает шаг молодой италиец. Вторым - сорокалетний Требидий Галл, опытный боец, давным-давно далекий от пьянок, свар и безобразий. Третьим - иллириец Флора, огромный и драчливый. Вышел - и сжал кулаки. Расчет неумолимо приближается к тебе, Марцелл идет восьмым, Курций девятым... Неведомый Бог скор на расправу, бесплодная ветвь отсечена и брошена вон.

Ты шагаешь вперед, оглушенный. Ты желал смерти, Флавий - вот она, безупречное и изящное стечение обстоятельств. Просите - и дастся вам, ибо без Меня не можете ничего. Тебе кажется - Бог смеется в могуществе, и ты бесконечно ненавидишь Голос из виноградника, столь явно и быстро доказавший свое господство. Ты совершенно уничтожен.

Ты не видишь, как движется расчет, кто твои товарищи по жребию, ты словно мертв уже - и тут из рядов, из-за твоей спины, задев ее плечом, выдвигается Марк Курций. Выдвигается и идет к легату.

...Расчет прерван. Никто не слышит голосов - их заглушают барабаны. Наконец легат вскидывает руку: все отменяется, в Марке Курции возобладал здравый смысл и долг, он сознался.

Ты не веришь происходящему. Курций ложится под меч. Согласно его последней воле, ты наследуешь его имущество.

* * * 

Полдень разгорелся - солнце снова жарит, словно в июльский зной. До вечера все работы отменены, кроме хозяйственных. Ты стоишь в палатке Курция и озираешь свое имущество. Соломенная лежанка, крытая черным шерстяным плащом, сверху - алый парадный плащ второго иллирийс­кого легиона, медный кувшин, жестяной кубок, пара амулетов, круглый щит с вмятиной на ободе, меч и знаменитый панцирь с пробитым соском. Ты вынимаешь из него драгоценное кольцо - оно принадлежит только Курцию, и должно быть положено в его урну. Под панцирем на полу неожиданно обнаруживается блестящий медальон, в сравнении с окружающей скромностью кажущийся царским. Что-то в нем тебе знакомо - и верно, ты вспомнил. Это медальон Флора, проигранный Диоклу. А Диокл, значит, проиграл его Курцию. На что же играл нищий Курций с жадным Диоклом?

Как бы то ни было, ты не будешь здесь жить - и медальон, и палатку ты отдашь Флору. Этого требует справедливость.

* * * 

...Флор принимает дар как должное, даже не благодарит. Спрашивает только:

- Зачем Курцию все это понадобилось? Не понимаю.

- Это не Курций, - говоришь ты. - Это Диокл.

- Ты думаешь, Диокл устроил поджог?

- Да. Посмотри, как он ухмыляется.

- Он всегда ухмыляется. С чего бы ему так рисковать?

- Он ничем не рисковал. Подставил Курция.

- Глупости. Курций сознался, потому что был виновен. Никто его за язык не тянул.

- Он поклялся моему отцу жизнью и славой Рима, что со мной ничего не случится...

- В таком случае, ему не следовало проигрывать тебя в кости.

* * * 

Вечером духота становится нестерпимой - небо затягивают тучи, будет гроза. Вернувшиеся в форт с работ легионеры принесли весть - едет долгожданный обоз с провиантом, а с ним четыре сменные центурии. Кое-кто получит отпуск, а может быть, и всем придется сниматься с места.

Пока легат отдает распоряжения, а форт гудит, словно растревоженный улей, ты выскальзываешь за ворота. Под сизым кипящим небом ты бежишь в виноградник.

На что ты надеешься? Что Бог из куста обратится к тебе по имени? Что он скажет Свое имя? Что Он живет в винограднике, как в жертвеннике, и готов говорить с тобой?

Первые капли дождя застают тебя у холма - ты врезаешься в заросли лоз, падаешь в рыхлую землю, поднимая руки к ливню:

- Где Ты, Ты здесь? Кто Ты, ответь!

Тишина. Грохот капель в листве. Струи воды на коже. Ты хотел бы уверить себя, что слышишь голос в шуме дождя, в рокоте грома, в дыхании земли, питающей соками виноградник - но это было бы ложью. С тобой говорит природа, а не Бог. Бог молчит.

* * * 

Глубокой ночью, мокрый и несчастный, ты возвращаешься в лагерь. У ворот стоит частично разобранный обоз и ряды раскинутых палаток. В лагере все пьяны - кто поминал Марка Курция, кто праздновал прибытие долгожданного подкрепления, кто - увольнение, кто пил за компанию. От новых палаток несется рык:

От Августы Венделиков до Августы Треверов
Узнает покоренная земля
Божественное право И воинскую славу,
И доблесть легионного орла!

От Августы Венделиков до Августы Треверов
Мы встанем как гранитная скала!
Нет большего закона
Чем честь центуриона И доблесть легионного орла!

Из-за караульни выходит пошатывающийся Тит Цессоний - обозревал свои владения. Манит тебя пальцем.

- Не спрашиваю, где ты был, хотя Флор тебя обыскался, - сдерживая икоту, говорит Цессоний. - Он просил за тебя. Чтоб ты тоже ехал в Галлию. Часть центурии едет в Галлию. Под начало Констанция Хлора, хорошего человека... Поедешь на войну. - Зевая и покачиваясь, центурион подается вбок, к палаткам. Мирная жизнь в Паннонии завершена.

* * *  

Откуда я знаю это? С твоих слов. Я знал тебя в Галлии, пока император Проб не увез тебя с собой в Рим, а там на Восток, где, говорят, ты отличился. Там - в Египте, куда был переброшен и мой легион - я снова встретил тебя. Тебе было двадцать два года.

...Я увидел тебя в пограничной галльской крепости Диводуре шестнадцатилетним подростком с белой кожей и тревожными глазами. Казалось, ты был встревожен даже во сне. Словно каждый миг ждал чего-то. Это был не страх - я видел тебя в битве при Августе Треверов на Мозеле, молодого хищника в броске. В битве ты ничего не ждал - ты действовал. Звенел, как натянутый лук. Твое беспокойство проявлялось только во время мира. Оно мешало тебе быть таким, как все мы - ты не играл, не торговался, не вел полупьяных бесед, смешанных с извечной солдатской похвальбой, не выражал положенного недовольства и уставного довольства, тебя окутывала тревога, и она же отрывала от любой компании. Я думал, что ты чудовищно заносчив. Что ты - обычный честолюбец, для которого все мы - быдло, и порой не без удовольствия представлял, как тебя следует проучить. У тебя был покровитель - декан Флор, но и с ним ты был не шибко разговорчив на людях. Я видел тебя в Галлии - но я тебя не знал. В Египте я понял, кто ты.

За шесть лет ты изменился - вытянулся, возмужал, волосы выгорели, тело покрыл темный загар - долгая служба на юге выдает нас, отмечая трудносмываемыми знаками. Но я узнал тебя сразу. У тебя есть дар приковывать к себе внимание - нечто неуловимое в посадке головы, в общем облике - отчего из всей легионной шеренги взгляд всегда останавливается на тебе. Не знаю, что именно выделяло тебя, и навряд ли бы мне удалось составить твое описание по примеру наших риториков. Ты всегда казался мне очень рослым - но каждый раз я убеждался, что это иллюзия. Наверное, это от того, что у тебя слишком высокая шея. Непомерно высокая, словно созданная для вражеских стрел и царских ожерелий. У тебя круглое костистое лицо, в профиль напоминающее птичье - ты несешь голову в вечном полете, расправив плечи и подставляя солнцу острый подбородок. Наверное, такими в незапамятные времена и были легендарные сабины, от которых твой род ведет свое имя - полубоги латинской земли, чьих женщин похитили первые римляне, дабы скрепить свою кровь союзом с бессмертными. Твои волосы белокуры, но брови неожиданно черны, выгнуты и тоже длиннее, чем следует - они заканчиваются на висках, отчего лицо твое кажется всегда строгим и всегда удивленным. Твоя улыбка проста и добродушна, когда ты смеешься - никто не заподозрит тебя в надменности или коварстве. Что же касается глаз - то я никогда не мог поймать ни цвета их, ни выражения. Они живут на лице своей особенной жизнью, скрытые ресницами, которые, даже выгорев под южным небом, представляют надежную защиту. Они похожи на частокол, отчего на твоих скулах всегда лежит глубокая тень, словно от ряда поднятых копий. Что еще сказать о тебе? Твое тело совершенно, тонко в кости и гибко в суставах. Ты умеешь им владеть. В женской одежде ты с легкостью сойдешь за матрону или гетеру - и даже твой рост не выдаст тебя. Но все это приносило тебе больше неприятностей, чем успеха, ты не был тщеславным. Однако твоей судьбой занимались императоры. Без всяких усилий с твоей стороны.

В Галлии случилось именно это - император осенил себя незначительной победой, устал месить снег и решил вернуться в столицу. Он не мог возвращаться без сопровождения - это не принято, поскольку столица желает видеть своих героев, защитников и завоевателей. Мы все хотели вернуться в Рим - даже легат Констанций Хлор, обзаведшийся в Галлии женой, детьми и крепко вросший в здешнюю землю. Но Проб выбрал лишь тех, кто ему приглянулся. Диокл остался. Луций Флор остался. Я остался. А ты поехал. Впрочем, каждого ждет его фортуна - Луций Флор был назначен центурионом, он давно ждал этого повышения. Я стал деканом. Что же касается Диокла, он вернулся из Галии в Паннонию и там сильно выдвинулся. Потом он воевал в составе имперских войск на севере и сколотил недурное состояние - ему везло и в мародерстве, и в игре. Он знал, чего хочет. Наверное, тогда он и выкупил свое иллирийское поместье, где его отец был вольноотпущенником. К этому времени я перестал принимать его всерьез - да и прочие тоже, думали - подаст в отставку. Он пропал из виду - и о нем забыли. Но мы ошиблись.

* * * 

В Риме ты в последний раз видел своего отца. Он очень гордился тобой. Император не хотел его видеть - вы встречались у терм Каракаллы, словно заговорщики или влюбленные, между четвертой и пятой сменами. Император определил тебя в преторий, свою личную охрану. Для твоих восемнадцати лет это очень, очень большая удача. Но Проб обещал - именно так воспринимает это твой отец. Ничего, что цезарь не желает видеть самого Азиния - главное, что он достойно пристроил его сына. Теперь и до венка августа недалеко, все знают, что большинство императоров выходит их среды преторианцев.

Полностью удовлетворенный судьбой сына и даже его беспокойством - ты постоянно смотришь, как удлинняется солнечная тень - Азиний Сабин обнимает тебя на прощанье. Пора возвращаться в Себастию. Столичная жизнь сильно бьет по средствам, да и годы уже не те, здоровье подорвано, оливовую же рощу вместе с виллой следует холить, пока рабы и клиенты не разворовали все, что плохо лежит. Говорят, рабы постоянно бегут, хоть и кормишь их, и держишь за домочадцев... Меропа, верно, совсем сдала... Да и ночные пиры в домашнем триклинии не сравнятся со здешними, где ложишься за стол дорогим гостем - а просыпаешься на улице. Нет в столице ни дружбы, ни душевности, ни уверенности в сотрапезнике. Один пустой шик.

Ты согласен с отцом. Вот его спина удаляется, иссеченная тенями портика - то сияя белизной, то сизая, подобно гравию. Издалека все еще видна его хромающая походка. Ты согласен с ним во всем - но тебе нельзя вернуться. Некуда. В затхлой Себастии жизнь подобна зацветшему пруду. В гарнизоне - черному омуту, опасно, но всегда одинаково. Старые шутки, старые обиды, даже враги старые. Это издалека кажется, что первая в мире победоносная армия - один сплошной подвиг. А на деле - рытье траншей, дурная погода да караулы. Давно усмиренные варвары привыкли к прокураторам, их тактика давно изучена, разведчики куплены. Римская армия помогает одним варварам усмирять других, когда их кланы ссорятся из-за власти или земли, или кровной обиды. Какой позор.

Раньше ты думал - твой дом в Риме, среди его блеска, величия и непрерывных удовольствий. Возможно, если бы ты был человеком тоги, а не меча - ты обрел бы желанную опору. Для философа, оратора или политика Рим - наилучшее место в мире. Здесь можно набраться ума, сделать карьеру, войти в историю и остаться в анналах. Ночные пиры сменялись бы высокоучеными и изысканными беседами, и жизнь не казалась бы монотонной чередой чужих увеселений. К несчастью, ты не слушал учителя-грека, не имел интереса к книгам и вырос неучем. Ты - всадник, а не патриций с его врожденной любовью к лени, и не какой-нибудь вольноотпущенник, для которого все средства хороши - подвизаться ли в мимах или в ораторах. У тебя нет никакой цели - и это хуже всего.

Твои товарищи по Паннонии и Галлии отдали бы немало, чтобы оказаться на твоем месте. Иногда со стороны ты сам себе завидуешь - но как только перестаешь воображать себя посторонним, все возвращается на свои места. Ранний подъем, остатки императорского ужина, превращенные в завтрак, два часа на ногах в покоях цезаря, два часа гимнастики на внутреннем дворе, часовой перерыв, три часа на ногах в конклаве, обед, далее по сменам - либо казарма, либо свободное время в городе, цирк или трактир, либо учебные бои, потом снова три часа на ногах в триклинии, потом, если повезет - свободное время, женщины и затяжной ужин, если не повезет - у императора до утра. Стоять в дверях, пока он пирует, тешится с флейтистками, актерами и куртизанками, а когда уснет на столе - тогда его надо нести в покои. Порой император начинает буйствовать, рваться в город и требовать охраны. Тогда надо идти, отбивать цезаря от уличных проходимцев, от падших женщин и личной охраны сенаторов-полуночников, консулов легкого поведения и разгульных патрициев. Бывает и крайнее невезение - император отправляется в город, не находит достойного приключения, и требует, чтобы его веселили вы, личная гвардия, которая затем и приставлена, дабы цезарь ни в чем не нуждался. Как всякий бывший солдат, цезарь страдает бедным воображением. Вам следует на выбор либо громить трактир с непременными плясками на столах и похищением прислуги женского полу, либо пугать сброд на базаре у Старого моста, стуча мечами о щиты, с плясками на прилавках и похищением отребья женского полу, либо ввалиться в дом сомнительного консула с требованием вина для императора, стуком мечей, плясками на столах и похищением рабов женского полу. Утром ты не испытываешь ни малейшего трепета, глядя на свой золотой панцирь и фигурный шлем с алой метлой плюмажа. Это роскошь мима на пиру. Она неподъемна.

Через год этой жизни император Проб вдруг заскучал, остановился и задумался. Две недели в его триклинии царила тишина. После чего он в три дня собрался, устроил смотр преторианской гвардии, нашел ее великолепной - и под ее присмотром отъехал в Египет.

Но как ни дотошен был Проб при смотре преторианцев - он не заметил самого главного. Ты, Флавий, был неблагонадежен. Проб обращал внимание лишь на крепость мышц, белизну зубов, выправку и четкость приветственных криков. Он верил вам, своим братьям по оружию. Откуда ему было знать, что в Риме ты сошелся с назареями?

* * * 

     ...Ты никогда об этом не говорил. Твой друг по преторию Гай Секунд Антонин удостоился чести услышать от тебя подробности - но не оценил ее. И повторилась история с виноградником - ты предпочел впредь молчать.

       Гай, конечно, поднял тебя на смех. Потому что выходило следующее: ты шел через рынок у Старого моста хлебнуть фалернского, и заметил нищего, которых там тьма, но не прилипчивого, а тихого. Он был не стар, синеглаз, смотрел же на толпу так, словно видел то, что другим не видно, одним словом, философского вида был нищий. Сидел на боку рассохшейся бочки и посохом своим чертил в песке какие-то дуги. Начертит - покивает головой, потом сотрет босой ногой, и снова чертит. Кружка пустая рядом стоит. Ты подошел и бросил динарий. Нищий перевел на тебя сумасшедший свой взор, глянул сквозь чащу спутанных волос и говорит: «Благослови тебя Бог, сотник». Тут получилось, что этот нищий напомнил тебе кого-то очень важного и страшного, и что этого нищего ты видел во сне. И во сне нищий этот с тобой разговаривал, и предсказал беду, что и не замедлила случиться. Одним словом, ты раскрыл рот, закрыл, и наконец вымолвил:

- Я не сотник.

- Все в руке Господа моего, - сказал нищий, дрожа, словно в лихорадке, - Ты станешь сотником. И последуешь за Ним. Ибо иго Его - благо... Без Него же не можем ничего...

Тут ты побежал, как и тогда, в Паннонии - но не в форт, а в кабак, и с маху выпил там фалернского, а потом неразбавленного цекубского. И тут стало очевидным, что бегать от нищих - стыд, слава богам, никто не видел, и следует немедленно вернуться на рынок, взять нищего за шиворот и потребовать объяснений.

На рынке ты, конечно, уже никого не застал - только рисунок в песке рядом с рассохшейся бочкой. Там из двух дуг была начертана рыба.

Сплюнув от обиды, ты схватил за шиворот ближайшего торговца, что подолом отирал пыль с яблок, и приказал немедля говорить, что за нищий тут околачивался и куда делся. Торговец моргнул растерянно, руками заслонился. Зато сосед его по прилавку заржал, потирая ручищи:

- Что, никак снова на назарян облава будет? Как в старые добрые времена...

- Это был назареянин? - надвигаешься ты, отпустив торговца. - Где он?

- Да кто ж их знает, где у них теперь логово. А что назарянин - точно, видишь, значок своим оставил... А что, к погрому идет, верно? Давно пора, девки у них красивые.

- Где ж ты их девок видел, серв, коли логова не знаешь?

Лавочник, укоризненно гладя на тебя, убогого, шевелит пальцами, давая понять, что бесплатно нынче только тумаки.

Ты бросаешь два динария в его пахнущую изюмом ладонь.

- В катакомбах поищи, - цедит лавочник, пряча монеты под подол. - Но там так не разберешься, сгинешь, - и снова к тебе ползет его рука.

Ты достаешь меч и угрожающе направляешь его в наглые глаза всезнайки.

- Что ты, что ты, сотник! - поднимает руки торговец, ухмыляясь. - Прости, не признал! Слава гвардии божественного цезаря! Ступай себе в катакомбы от реки, вход под камнем Альбы Регины.

- Я не сотник, - цедишь ты, пряча меч и сгребая горсть изюма.

- На здоровье, сотник, - нагло двигает к тебе короб торговец.

* * * 

... - Придурок, - постучал по твоей голове Гай Антонин. - Ты что, отдал деньги этим плебеям? Зачем? Чтобы искать какого-то беглого косматого раба, наверняка полного вшей? Вместо того, чтобы купить мне фалернского? Да это же все одна шайка! Один пророчествует, другой наживается, третий клиентов высматривает! Тьфу, придурок!

И конечно, Гай Антонин не замедлил съязвить, когда ты, получив выходной, отправился к Тибру искать вход в катакомбы, вместо запланированной попойки с цирковыми шлюхами. Шлюхи были холеные, болтливые, обслуживали гладиаторов и хвалились, у кого больше живых любовников. Кроме того, они знали всех знаменитых бойцов за последние десять лет, любили порассказать о них пикантные и непристойные подробности, силу военного напрямую производили от размеров мужского естества, а цирковой сезон уже неделю как закрылся. Откуда следовало, что шлюхи соскучились по любимцам Марса, и гвардия августа не должна ударить в грязь лицом.

Наутро полный впечатлений Гай, заедая перегар паприкой, не дал тебе рта раскрыть, описывая циркачек и их гимнастику, поскольку оказалось, что циркачки отлично обходятся не только без гладиаторов, но и вовсе без мужчин, и это то еще зрелище, уж поверь, приятель, у Стадия сразу так вспухло, что ляжки не сходились, но мы им показали, приятель, уж поверь.

...Ты же с этих пор начал тайно ходить в катакомбы, и что там сделали с тобой назареяне - известно только их неведомому богу.

* * * 

В Египте ты воевал с императором, пока он не соскучился и на Востоке так же, как утомился от Рима. Преторианцы вышли в бой только один раз - и тебя Проб к этому времени назначил своим контуберналом. Ты развозил пакеты, карты и приказы, сопровождал Проба на переговоры, показывая персам, как должен выглядеть настоящий римлянин - молодой полубог. Ты проявил себя во время "совета в песках". Персы пошли на уступки и выслали гонца с приглашением встретиться на краю пустыни, дабы обсудить условия своего отхода. Персы были коварны, а император ослеплен суммой выкупа. Когда из-за бархана показался лучник - ты закрыл Проба своим телом.

Император привез тебя в лагерь поперек своего седла. Рана в грудь оказалась тяжелой, но не смертельной. Стрела вошла на пол-фаланги ниже сердца и на пол-градуса левее артерии, между фигурными пластинами лорики. Персидские стрелы очень остры, они пробивают свиную кожу, но лучше рисковать, чем умирать от жары в цельном медном панцире. Белый бок императорского жеребца был вишневым от твоей крови - и сперва думали, что ранен сам цезарь. Твой парадный шлем с алой метлой плюмажа остался у персов, в песках. Лишний знак их коварства - контуберналы в отсутствие прямой опасности обнажают голову.

Твоя рана не была смертельной, но чуть не стала ей благодаря жаре, дефициту воды и лихорадке. На тесном пятачке земли, полном людских испарений, трудно не подцепить заразу. Как ни бьются наши эскулапы - все равно в южных легионах мрут от лихорадки так же обильно, как и от вражеского железа. Ты поправлялся очень медленно и постоянно бредил. Те, кто слышал твое бормотанье, говорили, что ты все еще находишься в пустыне и споришь там с кем-то, называя его учителем, и спрашиваешь, настал ли сороковой день. Проб навещал тебя и всегда говорил одно и то же: "Бедный мальчик. Проклятые персы. А кстати, кто его учитель?" Потом и вправду пошел сороковой день болезни, бред прекратился, и Проб стал подумывать об отъезде.

* * * 

Император отбыл в Паннонию, оставив тебя на попечении деки преторианцев - остальных забрал с собой. Тут, надо сказать, проявилась рука провидения, та самая фортуна, чьи пути неисповедимы. В Паннонии Проб был убит, а все его преторианцы перерезаны. Потому что, когда Проб прибыл, виноградники были давно возделаны, траншеи и каналы вырыты, вода подведена, стены фортов достроены. Варвары не показывались. Снова сыпал с неба мокрый снег, легат Гай Лепидий Соран за шесть лет стояния в Паннонии полысел, Тит Цессоний стал спиваться, а вновь вернувшийся в строй Диокл обзавелся изысканными манерами, и над ним почти не смеялись. И вот, завидев сквозь белый туман алые плащи преторианцев, Паннония возликовала. Но зря. Никого никуда отпускать цезарь не собирался. Объехав форты и убедившись в хозяйственности своих солдат, Проб поблагодарил всех и приказал заняться осушением болот. Они располагались под боком, около города Сирмия, и для уничтожения рассадника гнили, а также для сохранения богатейших торфяных почв, легионерам снова предстояло рыть траншеи, рвы и даже водоемы, дабы отвести болотную влагу. Самые прозорливые сразу смекнули, что на осушение болот уйдет еще лет пять, а потом богатейшие торфяные почвы император прикажет засадить розами или петрушкой. Потому что Проб - это не император, а сын коровницы, хоть и цезарь, и такого императора лучше видеть мертвым.

Бунт созрел мгновенно и мощно, центурионы послали гонцов, легат не препятствовал. В результате центурии стянулись к обиталищу Проба, сам он был зарезан еще спящим, а вся гвардия его перебита превосходящими силами озверевших поселенцев. Кто-то из своих предусмотрительно зарубил и легата Гая Лепидия Сорана, а также тройку центурионов, что позволяет предположить ни много ни мало, а заговор. Из оставшихся победителей власть захватил центурион Кар и солдаты тут же провозгласили его императором. Содрав алые плащи с убитых преторианцев, он назначил себе личную гвардию из верных ему людей, раздав им все знаки римской законности. Не обошлось и без Диокла. Очевидно, за большие и личные заслуги ему доверили нести перед войском Кара имперского орла.

      Кар не поехал в Рим - он сделался августом прямо на поле боя, а цезарями назначил двух своих сыновей - Карина и Нумериана. Карина с несколькими центуриями изголодавшихся по добыче и войне солдат он оправил защищать Галлию и живиться там всем, что плохо лежит. Хуже всего, по мнению Кара, лежала крепость Диводур, центурионом в которой был хорошо известный ему Луций Флор. Потому Кар выписал на его имя приказ принять сына и цезаря как подобает, а сам поехал в Персию продолжать дело Проба. Персия, как известно, куда богаче Галлии. Младшего сына Нумериана Кар послал в Рим вместе с новой преторианской гвардией, которая присягнула сыну Кара. Кар был очень доволен тем, как обложил Римскую империю по всем ее нервным точкам. Теперь не пикнет.

 * * *

Большой государственный переворот продолжался недолго. Едва добравшись до Персии, император Цезарь Марк Аврелий Кар Август был убит молнией. (Тут мой центурион Луций Флор кстати вспомнил о болоте, где утоп другой цезарь - Деций, и сказал, что готов поверить в богов). Через полтора года сын императора Карин был убит в Галлии своими же солдатами за совершенную разнузданность в отношении их имущества, их женщин и их представлений о законе.

Младший сын Кара Нумериан был неопытен, нравом тих, в августы и даже в сотники не годился, а потому был убит в своем дворце префектом претория Апром, с полного одобрения прочих присягавших молодому цезарю солдат. Возможно, Апр сам хотел захватить власть, преторий же этого не хотел, потому зарезал Апра на месте преступления. Нумериан был убит на полгода раньше, чем Карин.

Императором стал начальник дворцовых войск Диокл. Иллириец Гай Диокл, вошедший в анналы как Цезарь Гай Аврелий Валерий Диоклетиан Август. Став императором, сын вольноотпущенника Диокл изменил имя на римский манер.

 

Вторая часть читать