СОК  ОЛИВЫ

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

      Когда стало известно, что цезарь Нумериан убит, мой центурион, каковым и был Луций Флор, испросил у цезаря Карина в Диводуре разрешения немедленно ехать в Рим, дабы интересы самого Карина были соблюдены, а убийцы его брата наказаны. Дело в том, что сам Карин не мыслил себе управления империей и боялся вступать в Рим, не чувствуя за собой поддержки. Он пригрелся в Галлии, где его терпел хороший человек Констанций Хлор, здесь у него был авторитет смельчака и рубаки, но чтобы взять под уздцы Сенат - об этом и речи быть не могло.

Поэтому Карин с легкостью отпустил всю центурию Флора - это была легкая кавалерия, не могущая стать обузой в пути. Меньше народу, легче управлять и делить налоги. Видимо, Карин опасался Флора: тот был слишком хорошим политиком и имел большое влияние. И, строго говоря, Флор был умнее.

По приезде в Рим Флор с большим удивлением обнаружил в роли нового августа по имени Диоклетиан величественного, властного, хитрого и, похоже, находящегося вполне на своем месте Диокла.

Луций Флор был реалистом, к тому же их с Диоклом связывали какие-то давние отношения. Диокл тоже был реалистом - и потому понял, что советника лучше Флора ему не найти. Он сделал ему предложение. Флор уточнил пару деталей - и присягнул на верность Августу Диоклетиану.

* * * 

Как только это было решено, Август Диоклетиан взялся за преобразование империи - причем крайне основательно и энергично. Он оставил Флора при себе, а его центурию направил по следам персидского похода Кара, велев привести все восточные легионы к присяге новому Августу. Так и вышло, что в конце года все мы встретились в Египте. Оставленного Флора Диокл подробно расспросил о позициях Карина в Галлии, после чего послал туда своего человека. Результатом явилась смерть Карина и пожалование Констанцию Хлору титула соправителя Империи по галльской области со столицей в отвоеванной Августе Треверов.

Кроме того, Диоклетиан просил новоявленного соправителя прислать ему один легион и центуриона Максимиана Геркулия, что должен находиться в Галлии с Карином, если означенный Геркулий еще жив.

В Паннонию тоже полетел гонец с пакетом для сотника Галерия, что стоял под тем самым Сирмием, возле которого покойный Проб велел осушать болота. Одним словом, все полковые товарищи Диокла ныне пошли в гору. Диокл, не колеблясь, разделил Империю на четыре части - восточную, западную, северо-западную и северо-восточную. В каждой посадил по соправителю, а сам стал приглядываться к Востоку.

Сенат, почуяв неладное, заметался - да поздно. Была республика - нет республики, а для тех, кто все еще сомневается или надеется, будет государственная августейшая поправка к законодательству, где Рим не будет более объявляться ни республикой, ни принципатом, а станет доминатом, сиречь царством.

Диоклетиан появился в сенате только один раз - облаченный в пурпур, золото и шелк, и на каждом пальце у него было по перстню. Там он объявил новый церемониал поклонения себе, Божественному Августу. Приветствуя императора, перед ним следовало упасть на колени и облобызать край его одежды.

Сенат поразила немота и окаменение - но Диоклетиан сжал волосатый кулак, усыпанный драгоценностями, ругнулся по-иллирийски и поклялся, что ни один из мужей тоги не выйдет из капитула даже по нужде, пока не продемонстрирует свою лояльность и не воздаст требуемые почести. Диокловы солдаты стояли в дверях, все видели и грозно гремели амуницией. Многострадальный и опозоренный Сенат был вынужден подчиниться.

Тем временем прибыл галльский легион с Максимианом Геркулием. Геркулия Диоклетиан назначил цезарем Западной римской империи и благоразумно удалил его из Рима в Медиолан.

Когда наша центурия привела к присяге легионы Кара, выяснилось, что им предписано теперь двигаться в Никомедию и расквартировываться там. А нам мчаться в Египет, приводить к присяге легионы Проба и ждать самого Августа.

* * * 

По приезде мы с ног валились от усталости. Но присягу следовало принимать немедля. Мы выстроились среди укреплений двухрядной шеренгой, вскинув руку в салюте, вперед выехал контубернал с императорским орлом. Легионы встали напротив, упираясь в обе стороны горизонта. Огромная, сияющая мощь, озаренная закатным солнцем, так что казалось не только доспехи - сами лица у людей сделаны из меди или красного золота. И тут я увидел тебя. И уже не мог смотреть ни на кого другого.

* * * 

Жаркая египетская ночь. Близка граница песков, откуда, по рассказам, порой налетают сухие и жестокие ветры, несущие желтую пыль. Но сегодня безветрие. И редкостный мрак - кажется, чем дальше уезжаешь на юг, тем чернее ночи, пока в неком пределе день и ночь не сольются однажды в единую бессветную тьму. Тьму царства мертвых.

Египет пахнет царством мертвых. Громада безлюдных пустынь, громады мавзолеев, целые некрополи на песке, и запах дубленых кож, и даже пальмовые листья здесь источают сладкий трупный аромат. Легионы Проба четвертый день празднуют здоровье нового Августа, центурию, к которой я приписан, не различить среди легионеров - расползлась по чужим шатрам, здесь многие давно знают друг друга по прежним временам. Военные действия после отъезда Проба велись вяло, и египетские легионы - в отличие от стоявших в Паннонии - надеются на их совершенное прекращение. Жара и мертвечина глубоко въедаются в мозг.

Мы сидим с тобой в песке - его нанесло недавней бурей - за стенами лагеря. Внутри слишком людно. Далеко разносится в безветрии хохот умиротворенных людей, ходят слухи, что новый император, наконец-то, тот самый, которого Рим достоин. Теперь все обновится, пойдет иначе. Ровно горят факелы. В шатрах стоит духота, так что одежда липнет к телу. Слабое движение воздуха умирает, едва возникнув.

Ты не выражаешь восторгов по поводу нового императора, но оживляешься при известии о Луции Флоре.

- Он скоро будет здесь, Флавий, вместе с Августом.

- Да, хотелось бы на него теперь посмотреть... Я многим ему обязан.

- У тебя унылый вид.

- Наверное, предчувствие.

- Ну да, тебе не повезло. Говоришь, Проб сделал тебя контуберналом. Ты смог бы сильно при нем выдвинуться. А теперь все насмарку...

- Нет, дело не в этом. Совсем не в этом.

- А в чем? В новом Августе?

- Скажи - это ведь и вправду Гай Диокл, что служил в Паннонии?

- Да, теперь он зовется божественным Августом Диоклетианом.

- Скажи, я изменился за те годы, что мы не встречались?

- Наверное. То есть да, конечно - ты очень возмужал...

- Возможно такое, чтобы Август Диоклетиан меня не узнал?

- Думаю, нет. Разве что ты поставишь цель вовсе не попадаться ему на глаза... А зачем тебе надо, чтобы Август тебя не узнал?

- Потому что я почти наверняка знаю... Да, почти наверняка. Что это он меня убьет. Он пытался дважды. Третий раз будет последним.

- С какой стати!

- Не могу сказать... Я не боюсь смерти, не думай. Но не теперь. Пусть хотя бы через пять лет.

- Брось - ты проживешь до седин, обзаведешься кучей ребятишек и получишь персональную императорскую пенсию. К тому же наверняка у Августа полно дел помимо тебя.

- Да, пожалуй. К тому же, хочу я того или нет, все в нашей жизни взвешено помимо нашей воли.

...При неожиданным дуновением ветра под твоей рукой шуршит песок, набегая и на мою руку. В кромешной тьме я не вижу твоего лица и даже очертаний оливкового тела - только призрачно белеет туника, как брошенная хоругвь.

- Ты стал фаталистом, Флавий?

- Нет, я стал реалистом. Нынче все реалисты. - Ты смеешься негромко, и твой выдох соединяется с вздохом ночного воздуха. - А когда кругом одни реалисты - нет ничего легче предательства.

Мне кажется, ты не мигая смотришь на меня, затягивая на дно своих глаз - но это обман темноты. И все же мне становится не по себе.

- О чем это ты, Флавий? Замышляешь что-то или ждешь сговора? Намекаешь, что не можешь мне доверять?

- Не знаю. Я уже ничего не знаю... Но если я скажу тебе, что не хочу быть всадником, воином и подданным императора, что последний раб в империи свободнее меня - что ты ответишь?

- Что ты сошел с ума. Перегрелся на солнце.

- Вот именно.

- А что, это правда?

- Когда-то я ничего так не желал, как принадлежать римской армии, я мечтал стать центурионом и покорить весь мир. Сейчас мне это безразлично. Словно я родился не в той семье и занял не свое место.

- А где твое место?

- Иногда мне кажется, что среди жрецов...

- Ко-го?!.. Блеять в храме - тебе? Чувствую происки местных мумий... Да ребята бы меня засмеяли, если б я им сказал.

- Да, пожалуй... Знаешь, в детстве Рим представлялся мне той Колхидой, где хранится Золотое Руно. Колхиду надо покорить хитростью или храбростью, а Золотое Руно украсть. Вырвать у фортуны. Мое Руно было должностью центуриона. У всех нас один путь - путь завоевателей. Я шел по этому пути, пока не заблудился... И тут оказалось, что путей может быть несколько.

- Что-то я не совсем тебя понимаю. Про центуриона все ясно. В каких завоеваниях ты заблудился?

- В любых... Что толку, если ты приобретешь весь мир, а себя потеряешь?..

- Ну, я не стал бы так прямолинейно рассуждать. Где-то тут у тебя хромает логика... Иначе выходит, что все наши консулы только и делают, что теряют себя. А императоры давно потеряли.

Я смеюсь, но не слышу твоей поддержки.

- Да, дело не в приобретениях, - говоришь ты, - а в смысле.

- Знаешь, Флавий, может не мое это дело - но ты мудришь. Надо быть проще. Мало денег - мало счастья, много денег - много счастья. В армии хорошо платят, а удачные походы - золотая жила. С деньгами чувствуешь себя уважаемым человеком. Весь мир открыт перед тобой.

- Возможно, но отчего-то мне кажется, что деньгами этого не обеспечить... Вот Проб, по-твоему, был счастливым человеком?

- Откуда мне знать? Но я бы на его месте всю жизнь горя не знал!

- А Проб, видишь ли, знал... Места он себе не находил нигде. Не находил смысла. А весь мир лежал у него под ногами.

- Может, характером его боги наградили таким! Проб - одно дело, я - другое, ты - третье. При чем тут потеря себя?

- Человек делается несчастным, когда перестает понимать, что для него является счастьем. Вот при чем... Тогда ни деньги, ни уважение, ни весь мир уже не имеют значения. Пропадает к ним интерес. Они только мешают, словно все хорошо, потому что всего много... А надо себя вернуть, спасти самого себя.

- Ну, это вопрос философский... Каждый спасает себя в силу своих склонностей. Нет никакого универсального способа.

         - Я слышал, что есть... Знаю, что есть.

Удивительные вещи можно порой услышать в пустыне! Странными мыслями полнятся тут головы людей. Особенно у таких солдат удачи, как мы, да по молодости, когда либо все - либо ничего. Вот и ты сидишь, ответ на вечный вопрос подбираешь.

- Я думаю, человек тем счастливее, чем ближе он к Богу.

...Вот и подобрал. Платону на радость, легату на горе.

- Ты это серьезно, Флавий? - говорю я, оглядываясь на пески, словно там притаился лазутчик. - Неужели тебя это вправду так заботит? Веришь в богов?

- Знаешь, я много лет слышу голос, - поясняешь ты, - и вижу один и тот же сон, который словно повторяется дважды. Один раз как видение, другой раз - наяву, в реальности. Я вижу одно и то же лицо. И это не лицо человека.

- Какое лицо? О боги!

Ты молчишь - только песок шуршит, да из-за стен несутся звуки гульбища. "От Августы Венделиков до августы Треверов узнает покоренная земля!.." - надрываются вдалеке. Пару раз я четко слышу, как кричат твое имя, но ты затаился, и я трясу тебя за плечо:

- Что за лицо? Чье лицо?

- Это... только не говори никому об этом... Это лицо Бога, Спасителя, которое было у него, когда сам он был человеком. Сначала оно казалось мне очень страшным, черным. Гневным. От него шла такая сила, что все вокруг заливало красным. Только белки глаз оставались белыми, и это было страшнее всего. Потом оно стало меняться, светлеть. И когда оно высветлилось все - я догадался, я понял, Кто это. Я увидел, что Его лицо не черное, а смуглое, и искажено не гневом, а от боли. И Он... как будто приветствует ее. У Него действительно темные волосы и очень светлые глаза с расширенным зрачком, как в предчувствие опасности или смертной тоски. Они смотрят сквозь пряди волос, как из-за завесы, прямо вглубь тебя. У Него шрам на лбу и царапина на крыле носа... И у Его бескровного рта нежные, теплые губы, за которыми таится виноградный сок. Он источает не страх, а любовь...

- Ты бредишь. Тебя ранил перс - и ты подхватил лихорадку.

- Это продолжается уже четырнадцать лет... Две трети моей жизни. Вначале я думал - это детский кошмар или болезнь. Когда была только половина... Потом годы, когда этого еще не было, стали сжиматься, а последующие расти, они перевалили за две трети и продолжают пребывать. Сначала я видел только Лицо. Теперь я вижу всего человека. Он говорит со мной... Он приходил ко мне сюда, в лагерь... Когда меня подстрелили. Я подумал, что умираю... Знаешь ведь, говорят, что в момент смерти испытываешь блаженство - вроде веселящего наркотика... Танатова роса... И я тогда подумал, что умираю. Лучше было ТАК умереть, чем жить, не зная... Я помню, что хотел умереть. Но знаешь - нет никакой Танатовой росы. Есть только Он. Только не подумай, что я сумасшедший. Однажды я сольюсь с Ним, и тогда окажется, что Он - единственная реальность, а сейчас мы спим.

...Сильный и горький запах цветущей оливы заставил меня завертеть головой, ища источник, хотя в темноте я не вижу даже собственную руку. Ни порыва ветра, ни легкого дуновения - ничего, что могло бы принести с собой этот забытый в пустыне аромат. Словно кто-то раздавил драгоценный флакон с эссенцией. Я не смотрю на тебя, потому что боюсь себе признаться, что источник этого аромата - ты.

- Ты бредишь, - снова говорю я.

- Чувствуешь запах?.. - шепчешь ты.

- Да, очень сильный... Откуда это?..

- Это запах действительности... Сейчас мы проснулись.

- Брось, не пугай меня...

- "Из далекой земли я принес тебе ветку оливы, чтобы в доме твоем расцвела она этой весною..." Помнишь, так сказал Катулл про перемирие, наш легат в Галлии всегда это повторял. Чего же ты боишься?..

- Того, что тут творится какая-то ерунда, а ты еще радуешься! Верно, это местные мумии хотят свести нас с ума. Мстят, что потревожили их богов.

- Ты хочешь сказать, что мы бредим или спим оба? Слушай - во сне чувства всегда притуплены, а не обострены. Во сне можно увидеть свет - но нельзя от него ослепнуть. Можно услышать трубы - но нельзя оглохнуть. Можно увидеть свою смерть - но нельзя при этом умереть. Не могут двое спящих одновременно чувствовать один и тот же запах. Если только...

- Если что?

- Если только я не снюсь тебе... - ты поднимаешься на локте - призрачная хоругвь искривляется - и у меня мурашки бегут по коже. И правда, кто может знать - не снится ли мне эта ночь на краю пустыни и шепот во тьме, и шорохи, и ты сам. Я словно разговариваю с песком, и он насылает странные видения. Никогда прежде я так не говорил с тобой, и твоя откровенность смущает меня. Ведь мы не друзья и не побратимы.

- Вот дам сейчас в ухо - проверим, кто кому снится, - бурчу я.

- Промажешь, - заявляешь ты уверенно.

Я выбрасываю руку, целясь в белое пятно туники, но ловлю лишь воздух. Ты смеешься. Это вызов - я вскакиваю и наощупь валю тебя с ног. Мы катаемся в песке, сцепившись как борцы на арене, ты ускользаешь - и постепенно это перестает походить на игру. Ты как медное зеркало повторяешь мои движения и предугадываешь их, словно видишь в темноте. За стеной раздается крик легата - зовут тебя, и это нервирует, я никак не могу тебя удержать, ты выскальзываешь, мне не за что схватиться - да еще эти крики, зачем ты понадобился в лагере? - я уже готов пустить в ход зубы, как это делают галлы. И тут мне на плечо словно проливается горячая смола.

- Проклятье! - шиплю я, - ты меня укусил!

...Твоя белая туника клочком тумана скрывается в воротах.

* * * 

Я никогда не мог поймать точный цвет твоих глаз и никогда не знал, что у тебя на уме. Ты был обманчиво доступен и прост. Слишком прост, слишком легок. Скор на смех, на товарищество, на совместную проделку - ты успешно скрывал свою тревогу. Но внутри тебя жила сжатая пружина. Наверное, она и привлекала к тебе людей - они слетались на твой внутренний жар в надежде на пиршество, делая тебя героем компаний и их заложником. Ты был объектом стремления, и оттого был объектом сплетен. О тебе ходили разные слухи - абсурдные и злые, похожие на правду и такие, что передаются шепотом вместе с клятвой не проболтаться. Озверевшие от скуки и напряжения люди, забытые в песках без женщин, зрелищ и направляющей длани, могут лишь драться и чесать языками. Ты нажил себе врагов, Флавий, тем, что не всегда и не со всеми делился внутренним огнем, находились голодающие. Но когда я понял, что питает твой огонь - где его источник - я впервые в жизни испугался.

* * * 

Божественный Август Диоклетиан в сопровождении роскошной и тоже почти божественной свиты прибыл в Египет спустя месяц. Легионы устроили ему триумф. Император появился в лагере поздним утром - предыдущую ночь он провел в шатре, видя наши костры и готовясь к парадному въезду. Ослепленные его величием, мы стояли сверкающей лентой на краю песков, не смея шевельнуть выброшенными в салюте руками. Август шагом ехал вдоль когорт, подняв жезл. И вдруг он остановился. Его сирийский жеребец, выбив струйку песка, развернулся мордой к строю. Поэтому я видел, как император подался вперед. И даже не считая легионных значков, я знал, в каком месте остановился август, и почему. Он увидел тебя. Он поступил, как простой смертный. Как поступил я сам. Он увидел тебя - и какое-то время не мог смотреть ни на что другое.

* * * 

Вечером легионы были снова приведены к присяге, поскольку август Диоклетиан обновил ее форму. Присягать следовало не только Риму и самому императору, но и божественному роду Юлиев, единственных полноправных римских богов. Римский император - живой бог, воплощение Юпитера, со времен Калигулы этим никого не смутишь. Тут же случилась неожиданность - двое солдат твоего легиона присягать Юпитеру-Юлию отказались. Тычки и уговоры ничего не дали, а как дошло до насмешек, и вовсе случился конфуз. Выяснилось, что пара легионеров исповедует восточную веру в единого незримого бога, и это отнюдь не Юлий и даже не Юпитер, а убитый римлянами иудей, за которого они намерены отдать жизнь, поскольку он запрещает иметь иных богов, кроме него. Смутьянов вывели за границы лагеря и закололи копьями. По дороге к месту казни один из них запел. Что-то нереальное, жуткое было в этом событии, хотя в дисциплинарных мерах у нас нет недостатка. Я помню, как на миг повисла тишина над сотнями людей, как холод обвил мои колени, словно подступили воды Леты. Словно все мы вдруг оказались среди помешанных, хотя помешанных было только двое. Но ты... ты смотрел им вслед совсем иначе. Без жалости, без раздражения, без насмешки - ты дрожал от возбуждения, примеривая их судьбу на себя. И тут я понял - ты такой же, как они, ты - их брат по чуждой нам вере, твой Бог, о котором ты рассказывал мне - не сон и не выдумка. И потому ты уже сейчас знаешь, что когда-нибудь Он призовет тебя, и тогда ты умрешь бесславной смертью изменника и плебея, не в бою и не на ложе, а стыдливо выведенный за пределы стен, безоружный, забитый солдатами и проклятый всеми, кто тебя знал.

* * * 

Жалею ли я тебя? Нет. Жалости достойны только слабые. Сокрушаюсь ли о тебе? Нет. Все, что ты делал, было слишком красиво, чтобы сожалеть. Но ты причинил мне страдание. Времена героев давно прошли, все измельчало, но ты поступал так, словно стоишь в центре мифа. И я страдал от того, что не могу ни понять, ни разделить твою участь. Я хотел бы быть твоим сообщником - но для этого мне нужна была твоя вера. Ты же слишком быстро понял, что для меня не существует никаких богов - это место было свободно, оно хранилось для тебя. Но ты пожелал навсегда остаться человеком. Скорым на смех и на товарищество, легким в беседе. И никогда - больше.

* * * 

     Тем же вечером август Диоклетиан производит повышения, награждения и переформирование сил. В преторианскую гвардию августа - элитные войска, извечную мечту любого солдата - попадает без малого вся моя центурия. Это во многом очевидно, ведь именно она присягнула по своей инициативе и привела к присяге восточные легионы. Из деки преторианцев Проба взято три человека. И я почти не удивлен, когда последним в шатер августа Луций Флор приводит тебя.

Он обнимает тебя за талию - и именно так выдвигает вперед. Сдает воспитанника своему императору. Ученичество закончено. Возможно, ты так и думаешь, выслушав последние наставления Флора в его шатре, где вы болтали до темноты. А возможно и нет - не зря ведь ты под стенами лагеря говорил мне о предательстве. Однажды в Паннонии одному из легионеров нечего было предложить другому, чтобы перекупить выигрыш. Теперь ставка слишком высока. Диоклетиан очень доволен. Он не показывает, что знает тебя.

- Как твое имя, юноша?

- Флавий Сабин, цезарь.

- Не сын ли ты того Сабина, что по слухам служил во втором иллирийском легионе вместе с императором Пробом?

- Да, цезарь.

- Я не знал твоего отца, но, говорят, ты совсем на него не похож... И, говорят, ты прославился при Пробе под другим именем... Кажется, оно звучит как Себастиан или как-то навроде этого.

- Да, цезарь, это то имя, которое дал мне император Проб.

- Хорошо. Если это имя устраивало Проба - оно устроит и меня. Поскольку имя Сабин не говорит мне ровным счетом ничего. И каждый раз, слыша его, я буду думать, что говорят о каком-нибудь вольноотпущеннике или плебее...

...Диоклетиан бросает быстрый взгляд из-под бровей - он оскорбил тебя намеренно и хочет видеть реакцию. Но ты лишь наклоняешь голову:

- Как тебе будет угодно, цезарь.

- Хорошо... Ты ведь уже служил в претории при Пробе?

- Да, цезарь.

- С этого дня ты снова зачисляешься в преторианскую гвардию и станешь сопровождать меня по первому слову. Это большая честь для юноши твоих лет.

- Благодарю, цезарь.

- Ты не желаешь знать, почему из тысячи римлян я выбрал именно тебя?

- Нет, цезарь.

- Почему?

- Потому что императоры не ошибаются в своих желаниях, которые направляет божественная рука. И до их поступков никому из смертных не должно быть дела.

- Прекрасный ответ, Флавий Себастиан. Останься - ты развлечешь меня перед сном. Луций Флор прекрасно справился с ролью наставника и обучил тебя не только искусству войны, но и искусству беседы.

Пока рука императора жестом отпускает свиту - вы с Диоклетианом пораженно смотрите друг на друга. Непостижимые перемены, что произошли в каждом, не укладываются в головах. Это ли тот Гай Диокл, что не мог пары слов связать, и лишь рычал да скалился при виде врожденных римлян? Это ли нетерпеливый Гай Диокл, что от зависти пускал в ход кулаки? Гай Диокл, которого ты презирал? Это ли тот Флавий, вечный ученик за широкой спиной наставника, что всегда готов показать зубы? Это ли тот маленький гордец, знающий цену себе и своему роду, что скорей умрет, чем снесет обиду? Тот честолюбец с повадками патриция, презиравший все и вся, даже то, чего боялся?

А боялся ли ты чего-либо на самом деле? Боишься ли сейчас? Император Диоклетиан не знает. Но ему очень хочется узнать. Потому что теперь наконец-то он тебя заполучил. Законным и мирным путем, по праву сильного. Он ждал этого реванша восемь лет - и если б ты по случайности погиб, август не получил бы от своей власти никакого удовольствия. Потому что главное удовольствие от власти - божественное право обладать людьми, и не просто случайными людьми - а именно теми, которыми пожелаешь. Власть над чужой свободой - это и есть то вино, что пьянит правителей. То вино, что погубило римскую республику и возвысило восточные царства. Вино, которое вы теперь будете пить вместе.

Когда я говорю о красоте твоих поступков - я имею в виду именно это: службу у Диоклетиана. Ты, конечно, знал о его отношении к тебе, возможно ты догадывался о его намерениях и уж конечно понимал, что в покое он тебя не оставит. И когда ты говорил мне о Диоклетиане: "Он меня убьет", ты имел ввиду не его ненависть к себе, а его ответ на твой отказ. Ты знал, что откажешься - но не стал прятаться, пошел прямо в его руки. Куда проще было бы скрыться в Галлии, Германии или Британии, или - если уж речь зашла о жизни и смерти - в катакомбах среди твоих единоверцев. Но ты решил идти по острию бритвы. Иногда я думаю - у тебя была своя игра и свои счеты с Диоклетианом, ловкость против силы, римская гордость против варварской хитрости, тот самый жест свободы за миг до того, как крепкие пальцы возьмут тебя за горло. Иногда я думаю - ты хотел проверить свою веру. Она тлеет, когда ей ничто не угрожает, но когда угроза велика - вспыхивает либо гаснет. Но вполне возможно, что все это - мои измышления, и в тот момент ты просто плыл по течению, продолжая служить Риму, как должно.

* * * 

...Ночью лагерь пирует, но вблизи шатра императора почтительная тишина. Только преторий жжет костры, неся караул. Твои приятели ищут тебя, потом ждут, стоя перед императорской охраной, понимающе кивают головами. Впрочем, недолго. Ясное дело - тебя отметил август и пожелал оставить при себе, теперь гусь свинье не товарищ. Скверно, конечно, когда кому-то другому так везет, но с другой стороны хорошо, что этот кто-то - твой вроде как друг, его можно попросить замолвить слово. Но обдумать это лучше в стороне, запивая сплетню горячим вином - а с ней и свои расчеты.

Ты стоишь в полутьме перед ложем Диоклетиана - ждешь распоряжений. Он молча изучает тебя, упиваясь своей властью.

- Располагайся как тебе будет удобно, Флавий Себастиан, - наконец говорит август. - Не бойся меня.

- Благодарю, цезарь, - бесстрастно отвечаешь ты, снимая доспех и садясь на львиные шкуры.

- Говорят, ты спас императора Проба от смерти, не так ли?

- Персы предоставили мне эту счастливую возможность.

- И ты не испугался?

- Нет, цезарь.

- Ты был отмечен Пробом?

- Да, цезарь. Он справлялся о моей ране.

- И все? У тебя нет даже гражданского венка? Какая скупость.

- Я так не думаю, цезарь. Император волен поступать, как считает нужным.

- Ты хочешь сказать, что никогда не осудил бы цезаря, даже если бы он был несправедлив?

- Долг римского солдата - подчиняться, не раздумывая.

- Очень хорошо, - сощуривается Диоклетиан.

Ты ждешь, какую выгоду извлечет август из положения, в которое ты только что добровольно поставил себя. Но он не торопится.

- Позволь предложить тебе вина, цезарь.

Диоклетиан кивает. Вежливый раб и многообещающий солдат в одном лице - это удобно и приятно. Особенно учитывая августово происхождение - и твое.

- Я слышал от Флора, что ты не только искусный воин, но и хороший танцор. Это правда?

- Нет, цезарь.

- Разве? Но я помню, что слышал это не только от Флора... К тому же ты ловок в бою - это видно по твоим движениям. Поэтому я желаю видеть, как ты танцуешь.

- Хорошо, цезарь. Ты увидишь это, когда прикажешь.

- Приказываю. Сейчас.

Диоклетиан подается вперед - он почти не верит своему могуществу и твоей покладистости. Но ты решил накормить императора досыта. Ты знаешь, что сладок только запретный плод - а тот, что всегда под рукой, быстро надоедает. Ты надеешься, что сытый император скоро потеряет к тебе интерес.

Поэтому ты достаешь свой меч, становишься в свет треножника и танцуешь самый дикий из тех танцев, которыми могли бы славиться мисты, если б вовремя не избавлялись от свидетелей. Ты танцуешь бой с тенью, изображая сразу обоих - человека и его гордыню. И гордыня побеждает.

- Это все, что ты умеешь? - тихо спрашивает Диоклетиан.

- Нет, цезарь. Это то, что я хотел тебе показать. А что ты хотел бы видеть?

- Славу. Ты можешь изобразить славу?

Славу ты танцуешь со щитом. Со щитом и на щите. Слава кончается смертью.

Август трижды хлопает в ладоши. К нему вернулось самообладание.

- Очень хорошо, Флор не ошибался. А ты лгал мне, Флавий Себастиан.

- Прости, цезарь. Я просто не хотел смущать тебя недостойным зрелищем.

- Ты слишком скромен. Но это исправимо. Теперь покажи мне вожделение.

- Боюсь, цезарь, что с этой просьбой тебе лучше обратиться к весталкам.

- Но я не желаю видеть, как пляшут весталки. Я желаю видеть, как римские солдаты, не рассуждая, исполняют свой долг.

...Вожделение ты танцуешь без туники, и оно более пугает, чем привлекает. Это танец саморазрушения. Твое лицо тупеет, взгляд выцветает, руки раскорячиваются - это было бы смешно, когда бы не было так страшно.

- Вот значит как ты понимаешь плотскую любовь... - тянет, поджав губы, Диоклетиан.

- Нет, цезарь, - переводя дыхание, говоришь ты. - Любовь я понимаю иначе.

- Покажи.

...Не знаю, почему ты решил открыться перед Диоклетианом. Это был большой риск - шести часов не прошло, как он казнил твоих единоверцев. Но ты умел рисковать. Потому что рискнуть в нужный час - значит, провести раздел. И оказаться с той стороны, где ясность.

Ты заворачиваешься в пурпурный плащ цезаря, в тончайшую, невесомую шерсть с двойной золотой каймой, и цезарь великодушно прощает эту наглость - заворачиваешься с головой, как делают это матроны и арабы - и уходишь в дальний край шатра. И, отвернувшись от цезаря, встаешь там на молитву. Идет время - ты шепчешь неслышные цезарю слова, встав на колени. Диоклетиан напряженно всматривается в полумрак, в твой затылок - ждет. Но ничего не происходит. Ты молишься. Это понятно и слепому. Идет время. Диоклетиан понял - ты как и прежде считаешь его не только варваром, но и презренным глупцом, тупицей, не способным отличить послушание от издевки, плебеем, на глазах которого можно без опаски вершить преступный культ - все равно не поймет. Но цезарь понял. В гневе он бьет кулаком по парадному своему щиту, и перстни звенят о медь, а медь гудит как гонг.

- Довольно! - кричит август, забыв о своем величии, - Ты вздумал оскорбить меня, тощий недоношенный засранец!?

Миг висит тишина. Цезарь встает порывисто - и в этот момент ты поворачиваешься к нему, раскинув руки. Твои глаза закрыты, но лицо озарено улыбкой - и она предназначена не цезарю.

- Как ты смеешь! - отчеканивает Диоклетиан, с размаху ударив тебя по лицу. Бывший землекоп и легионер, теперь отец солдатам - не чета изнеженным Клавдиям - знает, как навести в армии порядок.

Ты с трудом сохраняешь равновесие, только губы открываются шире, выпуская струйку крови.

- Смотри мне в глаза! - приказывает цезарь, вкладывая во второй удар весь свой гнев.

Ты падаешь, раскрывшись, как под солнечными лучами.

- Встать! - цедит Диоклетиан, пиная тебя в ребра. И тут нога его замирает: что-то такое же с вами уже случалось, император дважды вошел в одну и ту же реку. Мгновенно проносится перед августом картина: он требует от тебя некой незначительной, но необходимой ему вещи - но ты отказываешься, и он, вспылив, применяет силу, но ты скорее дашь себя убить. Теперь эта вещь получена им по первой же просьбе - но ситуация осталась как была. Это неприятно и тревожно. Словно бы никаких перемен в жизни не произошло. Однако за восемь лет цезарь поумнел.

- Вставай! - говорит он. - Забавная вышла шутка, но довольно.

 

Ты открываешь глаза - в них лучится благодарность.

- Благословенна рука карающая, - говоришь ты, - но трижды благословенна рука милости. Ибо в милости познается любовь.

Диоклетиан молчит, сдерживаясь. Благороднее молча перенести преподанный урок. Впрочем, он собой доволен. Еще не поздно выдать все за спланированный розыгрыш.

- Прекрасное представление, - говорит он, хлопнув в ладоши. - Хорошая демонстрация воли. Ценное качество для римского солдата. Ты не разочаровал меня. А теперь ступай.

- Благодарю, цезарь.

- Да, ступай. - Властным жестом август указывает на выход, и ты, отдав салют, мгновенно исчезаешь в нем.

                                                 * * * 

...Я поймал тебя перед первым костром имперского караула, в который ты непременно бы упал. Я видел тебя сквозь шелк шатра, и знал, что нужно быть наготове. Ты дрожал, как осенний лист, как лист оливы, и, припав к бурдюку, ополовинил его одним глотком.

    Караульные заулюлюкали при твоем появлении, но узрев императорский плащ, а под плащом не узрев уставной формы, осеклись, зацокали. Я слышал их гогот в наши спины. Ты прославился, Флавий, за одну ночь. Все видели, как ты шел с лицом совершенно счастливого человека через лагерь, одетый лишь в паллий августа, и улыбался своим мыслям. И на десять шагов вокруг тебя разносился аромат дорогого оливового масла.

* * * 

- Ну что, Флавий, не убил тебя август? - спросил я, догнав тебя у твоей палатки.

- Знаешь, он очень изменился... - сказал ты. - Он вовсе не зверь и не дикарь. Я виноват перед ним.

- С чего бы? Я видел, он молотил по тебе, как по серву.

- Я думал, в нем нет ничего человеческого... Постой-ка, ты что - подглядывал?

- Я просто волновался, видишь ли, ты же сам сказал однажды ночью, что опасаешься августа... и я просто ждал, но шатер был освещен. Сам знаешь.

- Ну да. Ладно, забудем.

- А чем ты так взъярил августа? Он, вроде бы, был очень расположен...

Ты мерцаешь в свете луны и факелов, наматывая на руку лиловую ткань. Во тьме она кажется черной, только позолота блестит. Жреческое одеяние фанатичного Востока. Распахиваешь полог палатки, но мне так любопытно, что рука сама тянется наперерез.

- Ладно, - говоришь. - Я скажу тебе, но ты станешь смеяться.

- Нет, клянусь.

- Помнишь, той ночью я говорил тебе о Боге? Сегодня вечером за него отдали жизнь два человека. А я струсил. Хотя еще в Риме я дал ему слово обета... А Бог прощает все, кроме предательства. Потому что Он сам был предан человеком, и убит. И потому я сказал императору, какова моя вера. Это было искупление. Иначе бы я не знал покоя. - Ты улыбаешься. - Вот. Но император меня пощадил. Хотя я знаю, что он понял. Я сказал ему не словами - но он понял. Я хотел, чтобы он понял. Наверное, он просто не ожидал. К утру он одумается, и примет решение.

- Ты что - хладнокровно ждешь, что август утром прикажет тебя убить, как тех, двоих? - догадываюсь я. - И ты вот так стоишь здесь и улыбаешься?

- Я улыбаюсь, потому что мое сердце полно до краев. Потому что мне дана передышка. Потому что август явил мне милосердие, которого я не стою и которое прекрасно - не потому что оно обращено ко мне, а потому что оно исходит от него. Потому что мой Бог со мной.

- Что ты сделал со своей жизнью, Флавий? - только и мог сказать я.

- Я ее подарил, - рассмеялся ты, скрываясь за пологом.

...Утром император Диоклетиан назначил тебя центурионом преторианской гвардии. Ты взял свое Золотое Руно. Не знаю, было ли оно для тебя все еще золотым.

* * * 

Вскоре мы снялись из Египта и отбыли в Никомедию, которую август объявил своей резиденцией и столицей Восточной части империи. Август был щедр с тобой, ты думал - это временно, хочет приблизить тебя, пока не пресытится. Но Диоклетиан оказался воистину сыном своего народа. Он не просто купил тебя - он вступил с тобой в противоборство.

Я служил под твоим началом сначала простым солдатом, потом дружба сделала свое дело - и я пошел в гору, дослужившись до декана, потом до смотрителя дворцовой охраны. Я служил тебе и Риму, а ты - своему Богу, и я знал об этом обмане, как и император.

* * * 

Ты был не худшим командиром. Редко повышал голос, никогда не проявлял жестокость, однако тебя слушались. Ты умел говорить, взывая к совести. Не к гражданскому долгу, не к вечной нашей жажде повышенного жалования, а к тайным струнам души, где хранится самоуважение. Тебя любили. Но тебе и завидовали. Как тебе завидовали! Об этом забывали, когда ты шел впереди всех - сам, первый пробный камень, в бой или на переговоры. Когда в Египте вспыхнуло восстание и часть тамошних войск вышла из повиновения - почти как в Паннонии - ты отправился к мятежникам один, оставив нас в дельте Нила. Ты давно не был контуберналом, это должность для юнцов или изнеженных дипломатов - но, видимо, в глубине души ты навсегда остался вестником. Слову доверял больше, чем меди.

Это было на третий год правления Диоклетиана, преображение римской республики в тетрархию шло полным ходом и требовало огромных средств - на строительство, на обустройство новых столиц, на богатые подношения нужным людям и слежку за сомневающимися. Все провинции были обложены сверхурочными налогами, а плата армии урезана. Египет взбунтовался первым. Диоклетиан для подавления бунта снял все Никомедийские войска, включая преторий, и вызвал из Фракии Луция Флора.

Преторианская конница опередила пехоту, и ты оставил ее на берегу Нила ждать основные силы - а сам поехал на переговоры. Это было самоубийственное предприятие - скакать в одиночку по неблагонадежной территории, где даже рабы ненавидят Рим больше, чем своих хозяев, а хозяева готовы убить вражеского вестника голыми руками - убить и спалить в тростнике. У тебя были с собой римские систерции и дорогое кольцо - напутствие Диоклетиана. Лишний повод для скорой и бесславной смерти. Но ты был довольно остроумен. Наверное, все мероприятие было для тебя не более, чем рискованной игрой.

В Египте обитали твои единоверцы - они обитают повсюду, но тайную их географию знают только такие как ты - мисты, посвященные и игроки с законом. Ты прибег к их услугам, не отъехав от нас и пяти стадий - в ближайшем же пригороде. Там римский сотник превратился в местного торговца полотном, а в ворота города, который занял один из мятежных легионов, учинив там насилие и грабеж, а из остатков живого населения сформировав ополчение - в ворота города въехала миловидная женщина. Она сказала, что ее зовут Флавия Сабина, она едет из Себастии и просит провести ее к своему жениху, легату Домицию Рубриану. Никто из солдат не осмелился поднять на нее руку, поскольку боялись легата и видели разницу между невестой и куртизанкой. Однако, продержали в воротах, пока не нашли легата и не узнали - кто такая, не подосланная ли шпионка-отравительница. Женщина же в воротах держалась строго, на похабные шутки не реагировала, но и смутить себя не дала.

Легат Рубриан, найденный в захваченном особняке, где он устроил штаб и съестной склад одновременно, был почти трезв и потому подозрителен. Невесты он у себя не помнил, однако, услышав имя, проявил интерес.

- Да, да, припоминаю... - прокашлялся он. - Было у меня увлечение... Какова, говоришь, собой?..

- Высокая, голос грудной, на лошади хороша.

- Невеста, значит... - потер руки легат. - Что, так и сказала?

- Да, но мы с ребятами сразу заподозрили, что шлюха.

- Заткнись и веди ее сюда.

Так ты проник к легату Домицию Рубриану, изменнику и бунтарю, и каким-то образом склонил его прекратить сопротивление. Возможно, ты что-то ему пообещал, возможно, самые чудовищные слухи, расползавшиеся о тебе в египетских легионах, были правдой. Но возможно, что ты просто его убедил силой слова и силой фактов - когда подойдет императорская армия, спасенья не жди, император - сам солдат, он ценит верность и знает солдатские нужды - а вот изменников не простит. И если открыть ворота города и поехать навстречу имперским легионам - и жизнь сохранишь, и жалованье, и доброе имя. Диоклетиан не глупец. Потому что в противном случае выйдет братоубийство и одни кровавые слезы, мятежникам же дармовая потеха - одни легионы распотрошат другие, мы будем биться как гладиаторы друг с другом, тебе это нужно, Домиций?

- У меня уже нет выбора - либо смерть на поле боя, либо смерть от императорской руки, - мрачно, но твердо произносит Домиций Рубриан, привалясь спиной к тюкам с продовольствием. - Ты что думаешь - он раскроет нам объятия после всего случившегося? Снесет голову каждому десятому, и это еще в лучшем случае... Или считаешь, что я так глуп?

- Ты глуп, потому что отчаялся. Будешь сидеть здесь, как зверь в норе - погибнешь. Надо выезжать навстречу нашим легионам... С повинной... Во всяком случае, если поедешь - поступишь по правилам, которым ты присягал.

- Как же! На расправу!.. Тебе-то легко рассуждать - вы все там по столицам как сыр в масле катаетесь, всех дел - перед императором бляхами блестеть! А мы тут только пыль глотай, да вшей корми... Ни мир, ни война, добычу августу собираем, а люди мрут... Хоть бы платили как следует! На солонине сидим, прогорклой водой запиваем... Вот это где уже!..

- Ты это серьезно? Это по-твоему довод? Столичная роскошь спать не дает? А Галлия? Британия? Германия? Знаешь, какой там климат? Какие болота? Ветры? Снег? Знаешь, какое там обеспечение? Они по-твоему тоже должны взбунтоваться? А что останется от империи?

- А что по-твоему - надо сдохнуть здесь или там?

- Ну ты-то выбрал сдохнуть, и легион свой погубил.

- Не каркай!

- Да ты сам знаешь, что я прав.

- Скажи лучше, кто тебя послал. Скажи - я не трону тебя, клянусь!

- Опомнись, Домиций, где ты видел, чтобы военные послы разъезжали в женских столах?

- Может, эти послы боятся разъезжать, как приличествует мужчинам?

- Ты прав. Я боялся не доехать до тебя. Будь я посланником цезаря, меня бы сопровождали две деки конницы. Но я не его посол.

- Ушам своим не верю... После дружбы с Диоклетианом ты стал трусоват?

- Я таков, каков я есть. Ты считаешь мое поведение трусостью, а я твое - бравадой. Но разве я приехал сюда говорить о себе?

- Откуда я знаю?.. Я знаю лишь, что цезарь очень хитер, а от тебя так и разит его хитростью. Послал тебя одного, чтобы ты привел меня к нему, как барана на убой. Очень ловко придумано - победа без единой капли крови.

- Ты считаешь меня предателем?

- А разве нет? Маленькая военная хитрость - глядишь, и август сделает тебя главнокомандующим! За мой счет!

- Да, Домиций, самолюбие ты себе отрастил - в триумфальную арку не пролезет.

- Да я просто реалист! А ты что, за дурака меня держишь?

- Я держу тебя за трезвого человека. Император не так хитер, как ты думаешь, и вряд ли он будет в восторге от моей поездки. Я приехал сюда, потому что служил под твоим началом и знаю, что все мы достойны лучшего. Потому что такая война не дает победителей - только потерпевших. Потому что не хочу видеть, как мы истребляем друг друга, мы - пять лет назад делившие друг с другом хлеб и палатки. Потому что у нас есть общее прошлое, в котором все мы здесь, в Египте, давали присягу нынешнему августу, и изменять ей из-за недовольства или низкого жалованья просто нечестно. Честнее подать в отставку, чем мостить дорогу гнева за счет своих же... Верность всегда обходится дешевле. Хоть бы о парнях своих подумал. Ведь среди моих солдат есть побратимы твоих.

- Что-то ты слишком красиво поешь. Не слышал я от тебя таких слов ни пять лет назад, ни позже.

- Пять лет назад мы жили в другой империи и стояли по одну сторону закона.

- Да, все меняется... А ты расчетлив, Флавий. Ты ведь специально приехал сюда именно ко мне, знал, что я приму тебя... Признаться, я даже подумал... Но я ошибся. И потому я тебе не верю.

- А ты постарайся.

- Чтобы ты сдал меня цезарю?

- Я не сдам тебя цезарю. Мне не интересно тебя предавать. Мне гораздо интереснее поколебать твое представление о людях.

- И что, по-твоему, я должен о них думать?

- Сейчас - просто верить мне. Потом - положиться на них.

- Это на кого же я должен положиться? На легатов Диоклетиана?

- Почему нет?

На рассвете ты выехал из ворот вместе с контуберналами Рубриана. Они поехали по его делам, ты - назад. В пути ты потерял два дня, сначала пала лошадь, потом ты сам. Проспав почти сутки, ты добрался до нас на взмокшей кобыле местных кровей - и опоздал. Легионы прибыли три дня назад, и все это время мы покрывали тебя, как могли. Я отправил тебя на поиски провианта, Максимин - на разведку, Марк Терций - в запой (Марк плохо соображает, но с него взять нечего), кто-то клялся, что только что видел тебя и ты пошел в город, кто-то - что ты выследил лазутчика, который ошивался подле лагеря, одним словом, ты прибыл очень вовремя.

У наших легатов не было над тобой прямой власти, преторий - элита, призванная изображать императора в его отсутствие, к тому же ты дал понять, что все, что ты делаешь, касается только тебя и Диоклетиана. Поняв, что это единственное объяснение, которое они получат, легаты перестали думать о дисциплинарных мерах, посовещались с главнокомандующим Флором и отдали приказ выступать.

...На тринадцатый день пути навстречу нам выехал легион Домиция Рубриана.

Ждали и остальных - но не тут-то было. Один контубернал Рубриана не доехал до места, другой доехал, но не встретил понимания. Подошли только три центурии сирийской конницы, причем костерили своего командира так, что и мертвый бы прослезился. Таким образом бунт был подавлен довольно дешево: усмиряли в основном египтян, наши войска почти не сопротивлялись. Предпочитали открывать ворота и жертвовать каждым десятым. По окончании компании Рубриана разжаловали, но он был счастлив - я видел, как вы пили с ним в Александрии под неизменную "Августу Венделиков" и хохотали, перемывая кости ловкой Сабине и желая ей всяческого здоровья.

* * * 

...Ты всегда был сам по себе, платя за эту обособленность полную цену. Ты лично проверял осадные орудия и крепость возводимых построек, ты первым пробовал воду пробитого колодца и посланное императору вино. Ты первым вставал и последним ложился. Словно соревновался со своей должностью, со своим Золотым Руном - кто кого осилит... Тебя любили за то, что ты был нам щитом. Но тебе завидовали. В свои двадцать пять лет ты имел все то, о чем никто из нас не смел и мечтать. Высокий пост. Дерзость в обращении со смертью и властью. Красоту. Благоволение императора. Тебе завидовали оттого, что все это ты получил слишком легко. Завидовали оттого, что не понимали. Ты не стремился к власти - а мог бы, почти не трудясь, стать правой рукой Диоклетиана, купаться в роскоши и праздности, иметь столько могущества, сколько вздумается. Сотни рабов, сотни женщин, дворцы, мимов и раболепных прихлебателей, на которых можно проверять свою силу. Страшно подумать - император мог бы плясать под твою дудку. Он благоговел перед молодостью и красотой, поскольку сам был лишен и того и другого. Ты мог бы уговорить его сделать тебя консулом в Риме - и вся империя узнала бы, кто ее истинный владыка. Но ты ничего не просил - и тебе завидовали впрок, на вырост. Завидовали оттого, что тебя было не в чем упрекнуть. В век реализма не обойтись без маленьких сделок с совестью - и горе тому, кто назовет их иначе чем практическим умом, деловой хваткой. В наш век приветствуются деловые люди - потому что им не в чем завидовать. Они небезупречны. Строго говоря, они несчастны - и все мы знаем это. Потому сотню раз готовы их оправдать. Оправдать тебя было невозможно.

Ты не давал взяток и не брал их. Даже если это ничем тебе не грозило. Не вил себе будущего гнезда. За эту показательную честность император пожаловал тебе золотую цепь из чеканных пластин ассирийской работы. Ты носил ее совсем недолго, после чего она безвозвратно канула в неизвестность. Когда часть дворца была отделана, Диоклетиан выделил тебе покои неподалеку от своих, чтобы центурион его претория не ютился в казармах. Этот дар ты отклонить не мог, но так и не переехал. Диоклетиан делал тебе дорогие подарки. Многие из них он обнаруживал у своей жены.

* * * 

- Ну как, Флавий Себастиан, ты доволен новым жилищем? - спрашивает август, принимая твой доклад о строительных работах в городе. Возводится храм Юпитера, что должен затмить собой постройки Эсквилина. Август одержим архитектурной лихорадкой - Никомедия будет новым Римом, и даже превзойдет его. Третий год она наводнена рабами и солдатами, что колют и тешут камень, тащат плиты, сбивают сваи подъемников, превращая мрамор и прах земной в дворцы, храмы и термы. Ты курируешь эти работы, чувствуя себя не на своем месте - но августа это не интересует. Он скучал, пока ты был в Египте, и теперь может вызывать тебя по десять раз на дню.

- Да, цезарь, - отвечаешь ты.

- Отчего же ты не живешь в конклаве, что я подарил тебе? Он слишком мал для тебя или, напротив, слишком просторен для одного?

- Да, цезарь. Он слишком просторен для меня одного и слишком мал для моей центурии. Что подумают обо мне солдаты, если я стану жить как патриций?

- Станут уважать тебя еще больше.

- Мне так не кажется. Они станут завидовать мне еще больше.

- Пусть завидуют, Флавий, коли тебе улыбается удача. Или тебе есть дело до злых языков?

- Позволь объяснить тебе, цезарь. Ты оказал мне честь и поставил командующим над центурией. Ты отдаешь приказы мне, я - твоим солдатам. Если они будут видеть во мне такого же солдата, как они сами, они не утратят своего доверия. Я смогу послать их даже на смерть. Не мне говорить тебе, цезарь, как важно чувствовать рядом верную руку.

- И поэтому ты не носишь запястье, которое заслужил своей храбростью?

- Оно слишком дорого для меня, цезарь.

- Поэтому ты отправил его моей августейшей супруге?

- Женщины ценят красивые вещи больше нас.

- Тебе не кажется, что подобное отношение к императору может его оскорбить?

- Я не думал об этом, цезарь, поскольку знаю императора как проницательного человека. Раскол в армии - плохой попутчик.

- Очень интересно, как от моего расположения ты переходишь к расколу в армии.

- Довольно просто, цезарь. Ты щедр со мной, и солдаты могут думать, что я твой фаворит. Тогда они будут видеть во мне не своего командира, а твоего любимчика, утратят уважение и в конце концов выйдут из подчинения, если я не стану делиться с ними твоими милостями. Мне придется покупать их, также заводя фаворитов и одаривая их за верность. Деньги творят чудеса, однако купить на них можно лишь льстецов. В конце концов моя центурия будет служить не тебе, а твоим дарам. Нет даров - нет центурии.

Диоклетиан хмурится - еще не забылся инцидент в Египте, и все сказанное тобой возвращает августа к проблеме солдатского жалования. Реформа армии - это то же, что реформа Рима, но с последней август справился, а вот с первой...

- Ты хочешь сказать, что покупаешь уважение своих солдат иначе? - усмехается он. - Отвергая мои дары?

- Это твои солдаты, цезарь. Пусть они уважают тебя и завидуют тебе. Я же должен делать только так, чтобы они защищали тебя как можно лучше.

- Ты лжешь мне, прикрываясь своими солдатами. Хочешь уверить меня, что это сборище вольноотпущенников значит для тебя больше, чем мое расположение?

- Никто не ответит на этот вопрос, цезарь. Я лишь исполняю свой долг так, как понимаю его.

- Долг каждого солдата - исполнять волю императора.

- Да, цезарь. Огласи свою волю - и я исполню ее. Если ты прикажешь снять с твоей жены подаренные ей украшения - я пойду к ней и сниму их.

- Ты довольно остроумен, Флавий Себастиан. Одно меня смущает - неужели нет ничего, что ты мог бы принять от меня с благодарностью?

Ты вздрагиваешь, потому что Диоклетиан совершенно искренен. Он - привыкший посмеиваться и повелевать - сейчас говорит с тобой почти шепотом.

Сквозь сложную систему отверстий в потолке покои августа наполняет рассеянный свет. Снаружи золотой вечер пахнет морем и кориандром, смуглые спины рабов на имперских работах блестят, словно гнутые хребты невиданных рыб, их окутало облако талька и мраморной крошки. Уходит дневной жар, наверное поэтому тут так холодно. Медовый сумрак таится в углах императорской залы, она полна изысканных ароматов, но тебе холодно. Ты тяготишься искренностью императора.

- Ты уже сделал мне подарок, цезарь. Это твое внимание.

- Ты пользуешься им так же плохо, как всем остальным.

- Скажи, какой благодарности ты ожидаешь, цезарь.

Неожиданно август встает и с былым проворством Диокла оказывается перед тобой. Близко блестят его колючие глаза. Умные, хитрые, обведенные морщинами - старые глаза хорошо пожившего человека. Хотя Диоклетиан еще не стар. Он поводит чутким носом, словно зверь, которому запахи говорят больше, чем слова. Ты застыл навытяжку, как статуя форума - смотришь перед собой невидящими глазами, только кадык ходит вверх-вниз.

- Запомни, мальчик, - цедит тебе в ухо Диоклетиан, - цезарь ничего не ожидает, он берет! Все здесь, как и во всей Империи, принадлежит мне. - Он отстраняется, поднимая руки: - Я - Властелин мира, божественный Август Гай Аврелий Валерий Диоклетиан!

- Да, цезарь.

- Не цезарь! Божественный Август! Повтори.

- Да, август.

- Божественный Август!

- Это не твое имя, цезарь, - говоришь ты, по прежнему глядя поверх императорской головы.

- Какое же имя, по-твоему, мое? - ухмыляется август.

- Гай Диоклетиан, цезарь.

- Ты сомневаешься в моей божественности?

- Божественен только Бог, цезарь. Смертному носить такой титул не пристало.

- Уж не ты ли это решаешь, сотник?

- Мне все равно, цезарь, как ты будешь называть себя. Но по своему желанию не станешь богом. Только осрамишься.

Колючие глаза Диоклетиана сужаются, словно щели. Он с огромным удовольствием размазал бы тебя по стене, но царственная роль властелина мира обязывает к величию и неспешности. Однако же соблюдать величие невозможно, когда тебя в лицо оскорбляет твой собственный телохранитель. Впервые Диоклетиан жалеет, что он больше не Диокл.

- Значит, это и есть то, что ты понимаешь под благодарностью, Флавий Себастиан?.. - медленно говорит август. - Это и есть то, чему учат твои единоверцы-назаряне? Прямое неповиновение императору?

- Я в полном твоем распоряжении, цезарь.

- Это не мое имя, сотник. Ты в полном распоряжении кого-то другого.

Ты молчишь, потому что Диоклетиан прав. Он прав настолько, что даже сам об этом не догадывается.

- С этого дня я запрещу любой культ, кроме государственного. В моей империи не место богам, мешающим величию императора и его власти.

Ты молчишь, застыв. Даже кадык не шевелится.

- Все назаряне будут истреблены как государственные изменники. Прекрасная мысль. Жаль, что раньше она не приходила мне в голову... Я должен сказать тебе спасибо. Что скажешь, Флавий?

Ты молчишь.

- И, пожалуй, начну я с тебя. Твои убеждения идут в разрез с государственными интересами. Сегодня ты отказываешь августу в божественном статусе, завтра откажешь ему в праве на неприкосновенность... Тебя следует распять на Марсовом поле как взбунтовавшегося раба. Хотя, никогда не поздно спасти свою жизнь, а, Флавий?

Ты пожимаешь плечами.

- Да, я знаю, ты не боишься смерти. Ты боишься своего бога... И оттого онемел. Я прикажу сечь тебя до тех пор, пока ты не откроешь рот.

Ты пожимаешь плечами.

- Может, отдать тебя на потеху легиону?

Ты пожимаешь плечами.

- Может, все это сделать с десятком пойманных назареев? Тогда ты сочтешь меня достойным божественного имени?

- Это не самая блестящая твоя мысль, цезарь. Получается, тебе важней, как тебя называют, чем то, как тебе служат.

- Это кто же говорит мне о своей службе? - издевательски тянет Диоклетиан, очень довольный тем, что задел тебя, нащупал слабину. - Ты, взявшийся критиковать меня? Возомнивший себя советчиком? Судьей моих поступков? Ты, у которого язык не поворачивается назвать меня истинным титулом? Для которого император - пустое место?

- Я служу Риму, цезарь. Император - тоже его слуга. И никогда - наоборот.

- Очень, очень плохо, Флавий Себастиан. Времена переменились. Твои представления о приоритетах вышли из моды. Подумать только - а ведь я так любил тебя. Я поднял тебя из грязи, возвысил, осыпал милостями... Мечтал делить с тобой и стол, и ложе...

- Я знаю, цезарь.

- Знаешь? - Диоклетиан ухмыляется. - И как давно?

- С тех пор, как ты, цезарь, в бесконечной милости назвал меня засранцем.

- В бесконечной милости назвал засранцем... Что ж, ты не так горд, как хочешь показать. Это не безнадежно... Ладно, ступай. Ступай, и подумай над своей судьбой - боюсь, тебе это пригодится.

* * * 

...Никто из нас ни разу не поймал тебя на бахвальстве. Об императоре ты отзывался холодно, но с неизменным уважением. Твоя частная жизнь была нам неизвестна. Правда, по ночам ты регулярно исчезал из казарм. Только этим ты и казался понятным, обычным, таким же, как все. Ты не рассеивал заблуждений, что имеешь пассию. Но я знал, куда ты ходишь и кому служишь. Кто твой избранник.

Один раз ты почти проговорился. Это удивительно, поскольку ты не похож не только на нас, но и на многих своих единоверцев-назареев, которых полно по империи. Те, кого я видел в Никомедии и Риме, подобны кликушам - стремятся выставить свою веру напоказ, демонстрируя презрение и к власти и к закону - а когда их призывают к порядку, тут же принимают вид мучеников. Оттого и не вызывают к себе ничего, кроме ненависти.

Итак, один раз ты почти проговорился. Ты вернулся затемно, пошла четвертая стража. В претории ты делил кров с нами, не имея никаких привилегий. Когда ты вернулся, наша дека бодрствовала - пила фалернское, пользуясь твоей отлучкой, поскольку обычно раньше рассвета ждать тебя не приходилось. Предлог попойки я уже не помню - не то чья-то дата, не то чья-то радость, не то выигрыш, но помню, что спланирована она была заранее, еще с вечера. Такому циничному нарушению дисциплины способствовали - как виделось - твои не менее циничные загулы. Тем не менее тут легионеры, хоть и были пьяны, растерялись. Не растерялся один Марк Терций.

- Привет тебе, славный Флавий Сабин, любимец Венеры! - изрек он, икнув. - Не откажись выпить с нами фалернского во славу твоей возлюбленной!

- Любимцы Венеры сегодня достаточно пьяны, - говоришь ты, снимая плащ. - Прекращайте-ка попойку.

- Мы пьем, славный Флавий, потому что тоскуем без тебя, - продолжает наступление поддатый Марк. - Ты бросил нас, и мы теперь сопьемся.

- Какие нежности, - хмыкаешь ты, расстегивая шлем. - И какое непостоянство... По бутылке вы тоскуете больше.

- Отставить, Марк! - говорю я в большом смущении, поскольку по моей вине нарушена дисциплина и подорвано оказанное доверие. Я встаю и иду к тебе, чтобы получить положенное взыскание, но осмелевший Марк Терций от вина и твоей иронии стал неуправляемым. Он весело ржет, подпрыгивая и также устремляясь к тебе. Мы сталкиваемся с ним, Марк не удерживается на ногах. Он летит вбок, вытянув растопыренные руки, и цепляется ими за твою тунику. Туника предательски трещит. Ты берешь Марка за шиворот и толкаешь на меня со словами:

- Разберись со своими солдатами, Марций. И до обеда не показывайтесь на глаза ни мне ни кому-либо еще!

Равновесие потеряно окончательно. Солдаты мои, оправясь от шока, тоже ржут - начальство в духе, не кричит, велит миловать, свое же родное начальство и вовсе лежит на полу.

- Эй, Марций! - орут они, - иди сюда! Хватит обниматься с Марком!

- Что Марк? Флавий тебя отшил?

Марк, поднявшись, тоже ржет, он так и не остановился - хорошее попалось нам фалернское. Припадает на ногу, держась за живот.

- Флавий! Ребята говорят, ты меня отшил! Ты меня прямо бросил! Вот Марций подтвердит - ты меня взял и бросил! А я-то ведь тосковал! Чуть не спился! - он еще пару раз повторяет свою шутку, считая, что именно она спасла всех от расправы. - А кто еще станет среди ночи предлагать тебе фалернского?

- Да уж найдется, не заботься, - вздыхаешь ты. Все это время я делаю тебя знаки - мол, все в порядке, ребята чуть перебрали, но уже наутро все будут как стекло. Но ребята подводят меня сразу же.

- Славный Флавий трезв! Он нас обманывает!

- Нет, просто весь его хмель выветрился по дороге!

- Флавий! Куда ты ходишь по ночам? Тебе там наливают?

- Скажи, Флавий, мы сгораем от любопытства!

- Наливают, наливают, - говоришь ты, примирительно. - Чуть-чуть.

- Что, твоя любовница скупа?

- Ну, я не сказал бы, что это любовница...

- О!.. О!... - бурно реагирует моя дека, а Марк картинно хватается за сердце.

- Э-э... - говоришь ты, но поздно.

- Флавий, а он богат? - верещит кто-то.

- Да уж не жалуюсь, - хмыкаешь ты.

- А собою как?

Ты уничтожающе смотришь на спросившего, и всем становится понятно - ты выбрал лучшее.

- А он молод?

- Старше меня. - Ты включился в игру. Неизвестно, как решат ребята твой ребус.

- Мы его знаем? - интересуется молодой Гай, похоже, это он спрашивал про богатство.

- И да и нет.

- Ага, - загибает пальцы Гай, пока товарищи пихают его в бок.

- Давай, Гай - потягайся с Флавием!

- Только уши слегка прижми, торчат!

- Да идите вы!..

- И что, Флавий, ты счастлив?

- Да.

- А что он любит в постели?

Ты улыбаешься так ослепительно и невинно, что даже я привстаю. И жду, как ты выкрутишься.

- Ну, скажи, Флавий! Что он любит?

- Кровь.

- О!.. О!.. - воет моя дека, причем в недрах ее тут же возникает возня с тумаками.

- Значит, ты идешь с оргии, Флавий?

- Выходит, ты тоже любишь погорячее, Флавий?

Ты пожимаешь плечами.

- А какого он рода, Флавий, твой избранник?

- Царского.

Иллюзия была полной. Дека раскрыла рты, хоть и была пьяна. Но именно потому она и решила, что ей послана твоя откровенность. На какой-то миг даже я засомневался. Что уж говорить об остальных. У них не осталось никаких сомнений - ты говоришь об императоре. Об августе Диоклетиане.

С этой ли минуты или позже эта весть утвердилась как нечто само собой разумеющееся? Так или иначе, она объясняла все, и в прошлом и в настоящем, к тому же ты сам это подтвердил, к тому же этого не отрицал император. Император, судя по всему, тоже создавал полную иллюзию. Толкал тебя в направлении молвы. Хотя я не вхож в его круги. Но даже среди них эта тема была решена - и закрыта.

* * * 

Вскоре император закончил отстраивать свой дворец, увеселения забили ключом, а у нас прибавилось работы. Много римской знати, разоренной при прежних царствованиях, патрициев и всадников, перебралось в тот год в Никомедию. Нужно всегда держать руку на пульсе, если не хочешь оказаться не у дел. В Риме остались лишь некоторые консулы и сенат, от которого почти ничто не зависело. Сенат занимался только городом Римом - империя Рим переехала в Никомедию.

В блеске нового окружения, готового доказывать свою преданность всеми средствами, Диоклетиан чувствовал себя как рыба в воде. Он много и хорошо потрудился, прежде чем стать тем, кем стал, пришла пора собирать урожай. Август жил на широкую ногу. Ты всегда сопровождал его на пирах - в охране собственной божественной особы Диоклетиан не доверял никому. Боялся быть отравленным или заколотым, ведь на его глазах погибли два его предшественника, и кто знает, какое отношение император имел к этим смертям. Ты сопровождал его сперва как телохранитель, но вскоре он посадил тебя - в пиршественной тоге - на почетное место приватного гостя. Золотое Руно начало приносить плоды.

Мы несли охрану пиршественной залы, и видели, как ведет себя с тобой август. Он не был императором своего солдата или господином своего слуги - он был царем своего раба. Однако ему не разу не удалось тебя напоить - ты был и остался солдатом на службе, который никогда не падает лицом в блюдо. Когда богоравный август сползает под стол, кто-то должен отдать распоряжение нести его в опочивальню. За тем мы и находимся здесь.

Жена Диоклетиана на пирах не показывалась - она была в тяжести и находилась на женской половине в окружении рабынь. Потом она благополучно разрешилась - и по этой же причине не появлялась на увеселениях. Говорят, она была когда-то сочувствующей назареянкой, но август добился от нее присяги Юпитеру, а также признания собственного божественного статуса супруги императора. Насколько я знаю назареян, они с трудом переносят такие уступки и склонны тихо казниться в одиночестве.

...В белых застольных одеждах, усыпанных цветами, в венках на головах, с накрашенными лицами, среди золота и дыма благовоний все вы были для нас олимпийцами. Август своими руками творил себе этот Олимп, показывая каждому - обновленная империя будет лучше прежней, нынешнее царствование - и есть золотой век. Век возрожденного Юпитера. Этот Юпитер - сам Диоклетиан, что знать не хочет иных богов, а рядом с ним неизменный Ганимед. Плодоносная же Гера правит на другой стороне Олимпа. Такова освященная веками традиция.

* * * 

Ты принимал опеку августа как должное и игнорировал двусмысленные шутки - неотъемлемую часть твоего положения. Ты отвечал острякам лишь в том случае, когда они нарушали твое представление о мере - к большому ликованию дежурных, которые знали тебя получше и были не прочь посмотреть, как в дураках окажется кто-то другой.

- Как здоровье божественной августы, богоравный? - спрашивает кто-то из гостей подобострастно.

- Не знаю, право, - морщится Диоклетиан. - А какое тебе дело до моей жены? У тебя есть своя.

- Не гневайся, богоравный, я всего лишь хочу выпить за ее здоровье.

- Хочешь сделать приятное августу, - громко говорит ему сосед, - выпей за здоровье славного Флавия Себастиана. Видишь: у августа новая жена.

Все одобрительно смеются, ты же распахиваешь глаза и поворачиваешься Диоклетиану:

- Ты взял новую жену, цезарь? А как же Приска? (Приска - это имя августы).

- Приска спит, - опрокидывает амфору Диоклетиан.

- Что, все время??

- Все время, да.

- И август от спящей жены нашел другую, бессонную! - поддакивает кто-то. - Я бы даже сказал, не жену, а боевого коня!

- Я скакун хоть куда, - вытирает рот Диоклетиан, он захмелел и бьет кулаком по столу, показывая, какой он скакун.

- Берегись, Флавий! - громко смеется твой сосед.

- Чего? - спрашиваешь ты испуганно.

- Силы богоравного августа!

- Разве я перед ним провинился?

- Тебе лучше знать!

- Что ты хочешь сказать, Октавий? Почему мне нужно беречься силы августа?

- Я скакун хоть куда! - продолжает молотить по столу август.

- Вот сам богоравный тебе отвечает!

- Я не понимаю.

- Ну, скачки, скачки!.. - Октавий показывает руками то, что он не может сказать вслух.

- Скачки?.. - на твоем лице мучительная задумчивость, даже брови сошлись к переносице. - Какие скачки?

- Ну, такие! - Октавий вдвойне подробно и живописно показывает, о чем речь.

- Такие?.. Это вот ты пальцы скрутил дулей - ты мне императора показываешь?..

- Да, да, вот это - с дулей - император! Понимаешь?

- Император с дулей. Понятно.

Октавий обливается потом - хорошо, август не особо слушает. Мы же в дверях держимся за животы, еле терпим, чтоб не ржать.

- Прости, Октавий, я снова не понял, - доверительно берешь ты за руку злосчастного соседа. - А с кем император так делает?

- Да с тобой, тугодум!

- Со мной???

Мы все-таки ржем. Священный ужас, написанный на твоем лице и общая растерянность неописуемы. Ты встаешь - венок сполз на ухо - направляешь на нас руку и командуешь:

- Солдаты! К бою!

Мы спешно выпрямляемся, в то время как шутник-Октавий быстро трезвеет.

- Обнажить мечи!

- Постой, славный Флавий, я пошутил! - теряется Октавий.

- Щиты сомкнуть!

Твой сосед, сильно побледнев, хватает тебя за тогу и пытается остановить расправу. В глубине души он полностью уверен в правоте своих слов, а значит от тебя можно ждать любой дикости - Диоклетиан и не вздумает перечить любимцу.

- Салют!

Мы счастливо кричим "Аве цезарь!", от души колотя мечами по щитам. Дурачась, ребята даже подвывают от усердия: ав-ве це-е-за-арь! Осовевший Диоклетиан расползается в улыбке, приветственно поднимает ладонь. Ему невдомек, какая драма разыгралась по его правую руку.

...Возможно, я и вправду не смог описать тебя, как умеют риторики. Ведь ты очень молод. В этом возрасте люди счастливы просто потому, что еще не о чем сожалеть. Может быть поэтому все мы, вовлеченные в твою орбиту, были по-своему счастливы.

* * * 

Когда первые пьяницы начинают храпеть за столом, первые блудники валят рабынь, а прочие громко поносят мимов и танцоров, от которых рябит в глазах и которые нынче стали уродливы и бездарны, прости, цезарь, всем известно, что ты не поскупился - император велит тебе заменить их. У Калигулы конь заседал в сенате, у Нерона личный философ стал осведомителем, и Диоклетиан не хуже - у него командир претория пляшет на пирах. К этому времени нас удаляют, но ты делаешь караулу жест ждать за дверьми. Что бы ни происходило в зале, ты не позволяешь нам покидать пост.

Вторая половина ночи, когда мы слушаем шум пира из-за дверей, обычно легче первой. Мы можем сидеть на полу и болтать, издеваясь над гостями императора, и гадать, что в этот раз пошлет удача на закуску. Сюда раб выносит нам вино и мясо, иногда дважды. Это ты посылаешь его. Один раз нам досталась поросячья голова в сливах и греческая мастика. От нее рот становится черным, а стоит она половину нашего годового жалования. Это ты шутишь. Но больше мастики запомнилось неразведенное критское с фигами. Это даже звучит обидно. Критского было очень много, а фиг очень мало, и все караульные мгновенно опьянели. Поэтому, когда раздались крики императора, никто из нас не пошевелился. Только наутро выяснилось, что значило это критское, эти фиги и эти крики. Ты исчез.

* * * 

- Где моя охрана? Где мой славный Флавий Себастиан? Где этот тощий засранец? - орет август, во хмелю обретя свои былые привычки. - Где его прячут?

- Его уже ищут, божественный! - утешает августа консул Статорий Гемин, сжимая холеные руки. Дека моя с опухшими мордами выстроилась тут же, разбуженная разбегавшимися рабами.

- Кто ищет? Кто нес караул? Где моя охрана?

- Здесь, цезарь! - вытягиваемся мы, один Марк Терций не может принять вертикальное положение.

- Пьяные ублюдки! - гремит август. - Почему вы еще здесь? Всем по двадцать плетей!

- Подите вон, - машет рукой консул Гемин, - и приведите августу своего центуриона.

- Фла-а-вий! - кричит август в надежде, что ты поблизости. - Флавий! Вернись к своему цезарю! Это приказ!.. - тишина и топот ног. Ищут тебя. Консул Гемин как наседка кудахчет над августом, и тем вредит себе.

- А ты что стоишь? - набрасывается на него август, сверкая побелевшими глазами. - Радуешься? Этот засранец меня презирает - а ты радуешься? Видал, как нынче обходятся с цезарями? Сколько денег вложено, сколько сил, Флавий возьми это, попробуй то, - а все попусту, ему последний серв милее! Ну я этого так не оставлю!

- Правильно, божественный!

- Что - правильно? Советуешь мне, бестолочь?

- Как можно, божественный?

- Тогда убирайся прочь, тупица!

* * * 

Август не ошибся - ты пропал из его дворца и, похоже, из Никомедии. Как сквозь землю провалился. Мы обыскали весь город - каждую подворотню. Как ты сумел выйти? Как проскочил караулы? Жив ли ты вообще? Страшная пустота, оставшаяся после тебя, безапелляционно гласила: тебя нет, ты мертв или никогда не жил на свете - от живых людей остаются следы, вещи, недоделанные дела, недовыполненные обещания. От тебя не осталось ничего, что можно было бы потрогать руками. Только воспоминания.

И главный свидетель твоего существования - императорский гнев. Август бушевал очень долго, приступы ярости сменялись приступами мрачной апатии, в любой момент готовой взорваться криком. Его можно понять - он лишился основного объекта приложения власти, любимой вещи, соперника, почти готового к капитуляции, одним словом того, кто придавал жизни Диоклетиана если не смысл, то остроту.

Твоя выходка с фигами стоила нам плетей, но император на этом не остановился. Я был смотрителем дворцовой охраны и потерял свой пост, Флавий, но главное - на меня возложили все тяготы твоих поисков. Я исследовал дворец Диоклетиана до самых тайных его уголков, до которых никто из нас никогда не добирался - до твоего необжитого конклава, отделанного с невиданной роскошью, до мозаик на его стенах, где ты был изображен в образе Диониса, до скрытой персидскими шелками двери, ведущей в императорские покои - двери, которой ты так и не воспользовался, до комнат прислуги августейшей императрицы, до подвальных тюремных клеток, до чадящих кухонь и выгребных ям, до каморок в верхних ярусах дворца, где жили рабы, до цезаревых бань и его конюшен. И вот там-то, в рабском закутке, где обитали чистильщики стойл, под пропитанной потом соломой, я обнаружил твою пиршественную тогу.

Ты водил дружбу со странными людьми. Отвергал патрициев и водился с рабами. Сначала я решил, что твоя тога под соломой - обычное воровство, мерзавцы тянут то, что плохо лежит. Но нет - чумазый раб был твоим единоверцем, и он оказался единственным, кому ты смог доверять. Который знал о тебе куда больше, чем я или император. И ты сделал правильный выбор: раб молчал, пока из него не вытрясли душу, а я делал все от меня зависящее, чтобы мне было что говорить, я не склонен был покрывать тебя, Флавий. Я искал тебя, и тоже начал ненавидеть.

Думаю, ты использовал египетский трюк и вышел из города в женской накидке. Сбежал к своим назареям. И чтобы узнать, куда, следовало перевернуть весь город, всю провинцию, которой вредит близость Иудеи, откуда и ползет эта зараза - выявить тайную географию, известную только мистам и посвященным. Они владеют тайными паролями и тайными знаками, у них своя империя. Она не подчиняется августу, она ничего ему не должна. Ее нельзя ни обозреть, ни победить - только уничтожить. Она давно пошла на нас войной, захватывая в плен лучших воинов, прекраснейших друзей и желаннейших женщин. Она метит их мирром и оливовым соком, и виноградной лозой, превращенной в кровь.

Диоклетиан понял, что час настал - и начал войну с внутренним врагом. Никомедия с ее недостроенными дворцами и недовозведенными храмами, с пирамидами недообтесанного мрамора и завалами строительного камня окончательно погрузилась в хаос. Император был мрачен. Созидательный раж сменился жаждой разрушения. Он приказал снести почти готовую постройку из-за ее недостаточной роскошности. Он забил до смерти половину рабов, а из другой вытрясал сведения о назареях. Он повел перепись населения и снова ввел "списки благонадежности", в которые входили только те, кто присягнули Божественным Юлиям и признали Юпитера единственным божеством. Он взял себе имя Йовий, что значит - потомок Юпитера-быка, имя божества. Те, кто не поклонялись августу как Богу - умирали.

Подобные меры коснулись не только Никомедии - вся Восточная империя испытывала их на себе, а властитель Западной империи Максимиан Геркулий получил предписание провести подобную чистку вплоть до Рима. Геркулий, еще в Паннонии получив свое прозвище от имени Геркулеса, был человеком огромной физической силы и необузданного нрава. Они с Диоклом стоили друг друга и были одинаково сластолюбивы, властны и удачливы. Но если Диокл стремился уподобиться римлянам в их лучших проявлениях, то Геркулий копировал худшие, а может быть, и вовсе не утруждался. Он был жесток и получал от этого большое удовольствие. Поэтому к предписанию упорядочить назореев он отнесся как к подарку. Полилась кровь. Диоклетиан и Геркулий издали эдикты, согласно которым все назорейские церкви подлежали разрушению, церковные книги - сожжению, а их имущество - конфискации. Назореи же должны принести жертвы римским богам или будут перебиты.

Не только я или император, Флавий, - половина империи ненавидела тебя, хоть и не знала причины своих бедствий.

Диоклетиан делал вид, что заботится о здоровье империи и почти убедил себя, что всего лишь занимается политикой. Геркулий был тут более честен - он не думал о политике, а думал о собственном удовольствии. Диоклетиан удовольствия не получал. Он искал тебя - и не находил. Он не тосковал по тебе, не жалел себя, не предавался сентиментальным воспоминаниям, как это бывает с теми, кто утратил возлюбленных, ни разу в его голосе не мелькнуло ни намека на теплоту или нежность. Он ненавидел. Он так ненавидел тебя, что я, ненавидящий сам, понял: он тебя не получил.

Месяцы без тебя. Никомедия в затяжных сатурналиях. Август в мрачном своем угаре пользует недостроенный цирк - копирует легендарных цезарей Рима, отправляет на арену назареев - седобородых старцев со сморщенной кожей, тихих женщин с налитыми ужасом глазами, жалкое отребье, на которое и смотреть-то стыдно. Неужели ты стремишься стать таким же? Зрелища однообразны, а вот звери хороши - белые львы, черные пантеры, слоны с вызолоченными бивнями - лоснятся от сытости и ухода. Смотреть ходят на зверей. Во дворце не прекращается оргия. Конфискованное имущество придает ей размах, достойный потомка Юпитера. Август не трезв несколько недель кряду, его обслуживают вновь закупленные рабы и те, кто метит на твое место. О тебе говорят, как о покойнике. Месяцы сливаются в один блестящий безумный день. Нами никто не занимается, всех обязанностей - водить назореев из тюрьмы до цирка. Преторий ударился в разгул - ведь он отражение императора и продолжение его самого. По казармам и двору блуждают какие-то арфистки и жрецы Венеры, чей пол неопределим так же, как имя того, кто их сюда пропустил. Из Рима вернулся Луций Флор - и сгинул в пьяных покоях августа. Дворец Диоклетиана окончательно уподобился мышеловке - народу все прибывает, а выходящих нет.

Однако Луций Флор - персона особая. Он для августа не просто главнокомандующий армии Восточной империи, советник и политик, он - это часть тебя.

* * * 

      Из конклава Диоклетиана выметаются рабы, утешители и сотрапезики - кто бегом, кто ползком, кто на нетвердых ногах. Понятное дело: август закрылся с Флором, разогнал свидетелей. Сплетничают о тебе.

- Ну что?? - впивается август налитыми кровью глазами в своего советника. - Нет его в Никее?

- Увы, август, его нет в Никее, и нет в Себастии. - Флор, поддернув латиклаву, располагается напротив. - Я только что оттуда. Навещал Азиния Сабина, если помнишь такого.

Флор за прошедшие годы почти не изменился, только виски засеребрились, да в лице прибавилось лукавства. Все также жилист, ловок и проницателен, словно Меркурий.

- Я пошлю к этому лентяю ликторов! - сжимает кулаки Диоклетиан. - Пусть выдаст мальчишку! Или мне принесут его голову!

- Воля твоя, август, но он сам ничего не знает. Уверен, что сын его при тебе. Он сильно сдал. Дни проводит как аркадский пастух, сидит под оливами. У него там оливовая роща...

- Все равно! Надо послать за ним, взять заложником, мальчишка бы сам прибежал!.. Почему ты не привез его? Успели сговориться за моей спиной?

- Брось, август. Он не знает даже, что его сын - назореянин. Ты что, не знаешь их правила - забыть отца и мать, отречься от рода ради небесных услад? - Флор усмехается тонким ртом.

- Это все, что ты приехал мне сообщить? - гаркает август. - Ты сам-то знал, что этот изменник назорей? Знал? И не стесняясь привел его в мой преторий?

- Знал, август, - вздыхает Флор мрачно. - Знал. Но, кажется, ты тоже знал это.

- Он обманул меня, - тянется к кубку Диоклетиан, но дрожащая рука замирает на пол-дороге. Много выпил богоравный август. Теперь и греческая мастика, что по цене полугодового солдатского жалования берется, не в радость.

- Не я сделал его своим центурионом, - разводит руками Флор.

- Да не в этом дело! - встает август. -Ты прав, я знал, но я... проклятье!

- Ты не знал, каковы они, да?

- Ненавижу! - сносит столовую бронзу август. - Не напоминай мне о назореях! Ненавижу их податливость, вязкость, всю эту манеру! Я вытащил мальчишку из грязи, дал ему положение, все, что пожелает!..

- Кого ты хочешь обмануть, август?

И верно. Обмануть Луция Флора тяжело, самого же себя не обманешь.

- Ты был с ним? - щурится Диоклетиан.

Флор, опустив голову, смеется. Невесело смеется, но августу в голосе советника слышится торжество.

- Ты же был с ним! Что смеешься? Радуешься, что обставил меня? - красные глаза Диоклетиана, измученные бессонницей и хмелем, выцветают, белеют - страшно глядит из них близкое безумие. Словно бездна подкралась и стоит совсем рядом, тянет к сердцу косматую свою лапу, чтобы сжать его, сжать - и раздавить. - Давай, похвались! Расскажи мне о нем - или нечего вспомнить? Многому ты его научил? Как он тебя благодарил, когда ты гасил треножники?

Флор смеется, глядя на свои сандалии - он не боится августа. Ему жаль Диоклетиана, а тот, кого приходится жалеть, не страшен.

- Оставь, август, - говорит Флор, поднимая голову. - Ты вообразил невесть что - дурное цекубское мутит твой разум.

- Что, уходишь от ответа? Значит, я прав!

- Прав, прав, август. Я учил его многому. Конной езде, копью, терпению и воинскому кодексу. Учил его ставить Рим превыше всего. Но потерпел неудачу.

- Интересно, отчего? Может быть потому, что он преуспел в чем-то большем?

Флор морщится - ему скучна топорная тактика августа, которую тот применяет при беседе. Дурацкие вопросы, дурацкие намеки, пьяное препирательство. Флор давно понял, что точит августа, как и то, что тот, сколько ни выпьет, не забудет обиды. Боится унизиться, боится признаться, что он не всемогущ. Боится жалости. Вон сузил глаза, как щели - наблюдает ревниво и сопит тяжело.

- Что тебе дался этот парень? - встает Флор, чтобы развеять скуку если не содержательной беседой, то хоть парой кубков. - Возьми себе любого. Ты - властелин мира, а Флавий Сабин - беглый мист. Надо было брать его силой, а не подозревать друзей в сговоре против тебя. Ты ведешь себя губительно и попусту тратишь время. Он, верно, давно пошел на скорм рыбам.

- Видишь ли в чем дело, - неожиданно трезво говорит Диоклетиан, садясь и массируя коленки. Лицо его снова морщится, но уже не от гнева. - Я мог сто раз взять его силой, но в том-то и дело, что он будто ждал приказа. Чтобы я приказал ему, словно рабу, а не свободному человеку, всаднику. Чтобы он стал меня презирать. Чтобы я вел себя, как варвар, как грязный варвар. Чтобы я себя возненавидел. Все, что я приказывал ему, он исполнял слово в слово. Испытывал, как далеко я зайду в своем могуществе. Без приказа не делал ничего - даже говорить было бесполезно. Словно специально злил меня. Показывал, что я могу действовать только силой. Как будто я не человек, а таран. А мне хотелось, как бы это сказать, чтобы меня любили.

Флор стоит в полутьме у неубранного стола, барабанит пальцами по амфоре. Что тут скажешь?

- Ты прав, я зря трачу время. - Трет коленки август. - Много, много лет. Еще в Паннонии он издевался надо мной. Я поклялся там, что заставлю его уважать себя! Не знаю, что ему надо.

- Да, август, я понял тебя... - медленно произносит из полутьмы Флор. - Видишь ли... Боюсь, ни от тебя, ни от кого другого ему ничего не нужно. Он мист, август... Его место не в легионе, а в капище. Если бы он был обычным назореем, то никогда бы не привлек твоего внимания. Я хочу сказать - ты никогда не желал бы его.

- Что ты хочешь сказать своим "мист"? Какое капище? У него воинский талант. Плохо только то, что когда он идет по Марсову полю вдоль преторианцев, я уверен, что он спит со всей своей центурией. Потому она служит ему, а не мне... Впрочем, это меня уже не касается.

Флор снова смеется негромко, опустив голову.

- В этом отличие мистов от прочих назореев, август. От тихих назореев, которые не носят оружия и боятся своего естества. Назореи могут только болтать или умереть. А мисты - они с рождения отмечены... Ты никогда не замечал, что его кровь пахнет иначе? Когда он уподобляется своему богу? Словно бог поставил на нем знак...

Диоклетиан из-подлобья смотрит на Флора, даже коленки тереть перестал. Мрачно смотрит - не понимает, то ли Флор успел напиться, то ли августа Бахус ударил по ушам.

- Нет. - говорит он веско. - Я не нюхал его крови, но еще надеюсь. Когда его найдут... Что за глупости... К чему ты клонишь?

- Помнишь, ему назначили наказание в Панноннии за то, что он сбежал из виноградника? Он еще сидел тогда в караулке? Он действительно слышал Голос. Я винил себя за то, что слишком увлек его воображение подобными рассказами. Но мисты действительно слышат голоса и имеют видения.

- И что? Какое мне дело до того, слышит он что-то или нет?

- Он инициирует тебя. Мисты - орудия богов для проведения их собственной воли. Они не принадлежат себе. Ты должен быть благодарен судьбе за этого юношу, - усмехается Флор. - Ты проходишь ворота божественных таинств... Не всякий из них осознает, что делает...

- Ты вроде как оправдываешь его?.. Вместо того, чтобы найти мерзавца и распять!

- Что ты, август! - кривится Флор. Даже голос его искривляется. - Никакого оправдания! Я лишь говорю тебе, что знаю. А знаю я, что распятие - это то, чего он желает больше всего на свете.

* * * 

...- Марций! Марций! - бежит по двору молодой Гай, тряся копьем, словно дубиной. Я давно уже не отвечаю за дворцовую стражу, потому сижу на солнце, привалясь к колонне, и пью. А кто отвечает за стражу - неизвестно, август еще не протрезвел. Но ребята наши по старой привычке все равно бегают ко мне.

- Что тебе?..

- Радуйся, Марций! Там перед воротами сидит нищий и просится к божественному августу. Что делать?

- Гони его в шею.

- Он говорит, что август сильно обрадуется, если его увидит. Я подумал...

- Верно, какой-нибудь доносчик... Что он еще говорит?

- Ничего, просится к августу. Похож на назорея.

- Обнаглели! Очень он грязен?

- Не знаю, я не подходил. С ним Терций остался.

- Ладно, веди его.

Я ждал чего угодно. Назорейского шпиона, человека августа, о котором тот давно забыл, охочего до денег серва, которых много нынче развелось у претория - шастают в надежде поживиться. Мне заранее было тошно. Все нищие империи на одно лицо - босые, тощие, пыльные, хитон в дырах, на голове покрывало. Лиц не видно - потому и кажется, что все нищие - это один и тот же нищий без имени и достоинства, только плечи дрожат, и голос козлиный.

...Этот нищий хромал между Гаем и Марком Терцием, которые издалека отсалютовали мне, а теперь корчили рожи и зажимали себе носы. Я приготовился выслушать ходока и погнать в шею - и тут мне в нос ударил знакомый горький аромат.

Я вскочил. Ты остановился.

Все еще не веря и боясь показаться смешным, я грозно вопросил:

- Ты кто?

- Из далеких земель я принес тебе ветку оливы, - ответило покрывало. - Чтобы в доме твоем расцвела она этой весною.

Ребята мои тут же заржали, как водится, но мне было не смешно.

- Ступайте к августу, - сказал я им. - Скажите: пусть радуется, ему доставили сведения, которые заинтересуют его больше цекубского.

Ребята хмыкнули и побежали радовать августа. Мы остались вдвоем. Посреди полуденного двора, взятого в каре бесконечным портиком. Золото и мрамор - и тишина. Беззвучно шевелятся в тени спящие пропойцы, разбросав кубки. Беззвучно шевелится под ветром полотняное покрывало. Сомневаясь, я потянул его, дабы увидеть твое лицо - и в какой-то миг сомнения мои окрепли. Из-под волос, как из чащи, на меня смотрел сумасшедший глаз с расширенным зрачком. Он смотрел неподвижно - и словно мимо меня, отчего я наконец ясно разобрал его цвет. Прозрачный, зеленоватый, как речной замшелый камень под водой. Ты страшно изменился, и дело было не в неподвижности, не в длине волос, которых словно еще и не стригли, как юнцам, не вошедшим в возраст. Тебя окружал блаженный, медовый покой, в воды которого я проваливался, пока не заныло под ребрами. Танатова роса... По тебе прошел озноб, хотя мы стояли на самом солнце - и моя ненависть к тебе враз улетучилась. Но не пропала. Вся она обрушилась на твоего жестокого бога и твоих назореев, сделавших с тобой такое. Помнится, я даже скрипнул зубами от ярости.

- Привет тебе, Марций, - говоришь ты тихо. - Ты узнал меня?

- Нет, - злюсь я. - Был у меня знакомый центурион... Но его убили назореи. Тебя я не знаю.

- Да, центуриона больше нет, - ты улыбаешься одними губами, словно одержал большую победу. Интересно, над кем?

- Зачем ты заявился сюда? - шиплю я. - Знаешь, что сделает с тобой август? Знаешь, что ты натворил?

Ты опускаешь глаза.

- Только не спрашивай меня, - продолжаю я, - узнает ли тебя император Диоклетиан.

- Я хочу видеть его, - говоришь ты. - Я принес ему... утешение.

Во мне вскипает страшный, слепой гнев. Как на поле битвы, когда сильный враг позволяет себе топтать наши позиции. Я очень ошибался, Флавий, думая, что ты не оставил после себя долгов и неисполненных обещаний. У тебя был долг и был кредитор. Август Диоклетиан. И ты явился для расчета.

Я сжимаю кулаки.

- Ты не пойдешь к августу! - а кулаки так и чешутся, рвутся разукрасить парочку назореев. - Хоть ты и подложил всем нам свинью, но я не пущу тебя к августу!

- Послушай, Марций... Я оскорбил цезаря, и не хочу, чтобы он страдал... Пусть все будет, как должно... Пусти меня.

- А где ты был раньше? - наступаю я. - Где ты был, когда август лишил нас привилегий? Гонял по всей округе? Когда мы - преторий! - копались во всех имперских помойках, ища тебя? Когда он заставил нас таскать на арену вшивых назореев?

- Ты настолько ненавидишь нас? - отворачиваешься ты. Ты впервые сказал "нас". Тайная империя. Я почувствовал себя обделенным.

- Не я один - все вас ненавидят! А за что вас любить? Какая от вас польза? Может быть, вы хорошие солдаты? Веселые сотрапезники? Может быть, вас осенила Киприда и научила дарить блаженство женщинам? Может, Феб одарил вас красотой, а Вулкан - силой? Может, музы поделились с вами своими талантами? Нет - ваш Бог все это у вас отнял! Отнял - и запретил приобретать! Все вы - лишь тени, что стонут в плену своих тел! Из вас даже рабы никудышние! Посмотри на себя! Кем ты был и кем стал? Ты же хуже презренного серва!

- Мир ненавидит нас, тех, кого Он призвал, - шепчешь ты. - Неужели за то, что все блага мира для нас как песок?

- А как же! Отвергать блага мира - значит плевать в лицо богам!

- Да, ты прав, Марций. Нельзя плевать в лицо богам. Даже самозванным. Поэтому пусти меня к императору. Он обидится, если опоздает.

- Что, пришел сюда умирать? - цежу я. - Ты это утешение принес августу?

- Я принес ему благую весть. Я пришел к нему не как к императору, а как к человеку. Остальное не в нашей власти.

- Ты очень поглупел, Флавий, если и вправду так думаешь. Император не станет слушать тебя. Я хорошо запомнил, что ты сказал мне тогда в Египте. Твои пять лет истекли. Я терпеть не могу назореев - но ты мой центурион. Даже сейчас, когда ты стоишь в этом тряпье и несешь вздор. Мне все равно, как ты называешь себя. Все равно, что ты послал Рим к Эребу, а куда послал остальной мир - никому не ведомо. Ты мой центурион и мой друг Флавий Сабин, любимец богов. Поэтому я не пущу тебя к августу.

Твои глаза блестят. Я никогда не видел такого ослепительного блеска - должно быть потому, что солдаты не проливают слез.

- Спасибо, Марций - говоришь ты, закрывая глаза и лишая меня своего сияния. - Но я не стою таких слов. Пожалуйста... Не препятствуй мне. И ничего не говори больше. Я хочу слышать, как поет твое сердце.

Так и стояли мы молча под полуденным солнцем, закрыв глаза и слушая друг друга. Не знаю, почему ты сказал, что мое сердце поет. Оно не пело - оно кровоточило.

* * * 

Пять часов вечера. На порозовевшем мраморе удлинились тени. Ты все еще у Диоклетиана. Неизвестно, что там происходит - ребята, сообразившие наконец, что к чему, извелись от любопытства. Марк Терций сосет бурдюк, поправляет здоровье, подорванное удивлением. Протрезвевшие пропойцы наши глазами ворочают, переваривают новость. Новость же летит впереди ветра, похоже, весь дворец вместе с городскими арфистками и жрецами Венеры знает, что у нас тут творится. Знают - и нам же пересказывают. А мы ничего не знаем. Дважды лопоухий Гай бегал к императорским покоям - расспрашивал караул, прижимался носом к двери, шевелил ушами-раковинами - глухо, тихо, только еле слышное жужжание идет от августовых палат.

- Убил на месте, - икает Марк Терций. - Убил и расчленил. Оттого тихо.

- Нет, говорят они! - уверяет очевидец-Гай. - Жу-жу-жу... С кем бы богоравному жужжать, если б уже убил?

- Да богоравный чай не один там сидит! - возражает Нубий (он у нас нубиец, черный как сажа, а имя родное - язык свернешь). - Вот и жужжат они, останки делят!

- Молчи, людоед! Темнота!

- Вот увидите - выйдет наш Флавий как ни в чем ни бывало, - продолжает Гай. - Пожужжит август и отступится. Зря что ли он до сих пор центуриона нового не назначил?

- Долго что-то жужжит, - не унимается мрачный Марк. - Никак, на мозоль ему сильно наступили. Сейчас отжужжится - и начнет убивать.

- Как же, размечтался! - отнимает у него бурдюк Максимин. - Лишит он себя сердечного друга! Не чужие, чай! Сейчас побранятся - а там и в опочивальню!

- Поди, Гай, послушай - может, там уже мир-дружба? - издевается Нубий, кривя толстые губы.

- Поди сам!

- Поди, поди, Нубий! - кивает Марк. - Зашибет август Флавия, и тебя за компанию! Одним людоедом меньше!

...Семь часов вечера. Ты все еще у императора. Двор вызолотился закатом, тени залегли по углам, но никто не смотрит ни на двор, ни на тени - заходите люди добрые, берите, что плохо лежит, учиняйте разбой и насилие. Все двери нараспашку, а преторий верный сгрудился в тронном зале, поближе к покоям августа - сгрудился и ждет развития событий.

- Так ему и надо! - звенит поножью о ступень десятник Тертул. В нетерпении пинает Тертул мраморную лестницу, что к трону ведет. - Так и надо! Больно много позволял себе с императором!

- Да, доцарствовал... - Вздыхает Марк, и непонятно, кого он имеет в виду - тебя или императора. Марк всякое сказануть может - у него голова слабая, с таких спрос невелик.

- Парни, надо бы караул сменить, - говорит префект Попиллий Приск. - Третью смену стоит. Восьмая дека!

Префект Приск сейчас остался за главного. Он единственный, кто умудрился не потерять своей должности.

- Ну что они там делают? - топчется Гай, теребит себя за ухо. - сил нет уже, дайте выпить что ли...

- Раньше надо было думать! Теперь беги до кухни.

- И правда, сколько можно лясы точить?.. Видали, на что Флавий похож стал? Я еле узнал!

- Точно. Тут разговаривать нечего - под трибунал, и привет.

- А где его носило - не знаете?

- Кто ж знает, коли он сразу к августу нырнул?.. Может, это все спланировано было! Может, это август его сам послал к халдеям или к назарянам этим... Разведать. А кричал тут для отвода глаз - чтоб никто не разнюхал, да не проболтался!

- Да ну не скажи! Мне с Гаем по спинам всыпали - тоже для отвода глаз? Ничего себе, конспирация...

- Парни! - повышает голос префект Приск. - Я кому сказал - пора менять караул? Восьмая дека! Юний Тертул! Уже всю лестницу победил?

- Ха-ха-ха! - ржут ребята, что поближе. - Не мелочись, Тертул, давай ее копьем поковыряй!

- Дека стройся! - разворачивается смущенный Тертул.

- Ох, ребята, хреново мне! - стонет Марк Терций. - Ох хреново! Чую я неладное!..

- Поди на двор, облегчись! - советует Нубий.

Дека строится и бежит вглубь дворца, к покоям августа - бежит рада-радехонька. Авось за дверьми не жужжат, а уже кричат, тут все и разъяснится.

В противоположные двери врывается Гай - сбегал-таки до кухни, взял большой бурдюк, но хлебнуть не успел - вдруг тут самое интересное начнется без него? Бежит, на ходу к горлу подносит.

- Дай, дай! - тянутся к нему руки. - Не жадничай!

- Чего тут было? - вытирает рот Гай.

- Флавия вперед ногами вынесли!

- Что - уже!?

- Ну да - вот только что. На двор понесли, там погребальный костер будет. Рабы уже дрова складывают...

- Беги, а то сгорит без тебя!

- Да ну вас к Эребу!

- Ох, ребята, докаркаетесь! - икает Марк Терций. - А мне и так хреново! Так хреново!..

Лязгает бронза - возвращается пятая дека, что две смены с гаком на ногах стояла, августа стерегла. Стерегла - да не выстерегла. Пропустила тебя внутрь, чтобы ты там вдоволь натоптался по императорским мозолям. Развернулась дека - упала на пол, как придется - кто к ступенькам привалился, кто к колонне, а кто носом в коленки. К бурдюку с вином потянулись - отдыхай!

- Ну что там??

- Да ерунда какая-то...

- Какая??

- Флавия-то нашего видали? Мы думали - шпион какой вернулся или толмач сирийский. Страх!

- Мезий на него так долго пялился, что чуть глаза не отсушил. Признать не мог. Тот сам покрывало свое стащил, говорит - Флавий я, не признали? Хоть бы переоделся, что ли... В казармах панцирь его...

- Ерунда какая-то...

- А что август???

- Откуда я знаю? Флавий дверь сразу захлопнул. Я хотел отворить потом - а он на замок ее! Щелк - и привет. Знает чай, как у августа двери закрываются!

- И ничего-ничегошеньки не слышно было? А, Мезий??

- Да ничего почти. Сперва, вроде, говорили - бубнило из-за двери. Потом тихо. Мы извелись просто. Думали - что они там делают? Потом вскрик вроде - и шум какой-то. Но не громкий...

- Дрались?..

- Эреб их знает. Может, и дрались.

- Ага, дрались - головой-то подумай! Шумы, вскрики... Полный там порядок уже у них!

- Ох, ребята!... - шумно вздыхает Марк Терций. - Чую я неладное!..

- Да помолчи ты - не видишь, Мезий говорит!

Но Мезий не успел ничего добавить. Скрипнула дверь в глубине - сквозняк пронесся над головами, зашелестел метелками на шлемах - или это был вздох караульной деки, скрип ее наручей о щиты - или крылья Гадеса коснулись наших лиц, зашуршали по полу - и все мы кинулись к анфиладе, к проходу до августовых палат. Тихо судьба отмечает свой час - но знак ее слышен в любом шуме. Так и есть.

Открылись двери заветные. Распахнулись грубо, обнажив свое тайное нутро. Сбились мы в проходе, караульной деке завидуя, что без труда картину жуткую обозреть может. Только вздох сдавленный по преторию прошел. Да Марково - шепотом - "Ох, хреново-о!"

И то.

Кровь была на полу палат августовых. Даже не кровь - кровища.

Ты лежал прямо у порога - лица не видно, только тряпки красные ворохом. Глыбой белой возвышался над тобой божественный август Диоклетиан. И лицо белое, без кровинки, и кулак белый вознесен - как двери кулаком вышиб - так и не опустил. Но самое неожиданное, самое жуткое таилось в глубине, за спиной императора. Мертвый Луций Флор с мечом в животе. Меркурий, подавившийся собственной вестью.

* * * 

Звон повис над мрамором - звон и свист. Словно кто-то невидимый рассек воздух. Словно от тишины лопнут ушные перепонки. Звенел в висках хмель, свистело дыхание. Ну, и оливовый дух, конечно, пополз, попросачивался во все щели, растекся маслянистой невидимой лужей. Защипало в носах, в глазах, под языком. Зашевелились языки, заворочались.

- Точно убил! - зашелестело за спиной. - Говорил ведь!..

- Отплясался Флавий!..

- Вот ни хрена ж себе побеседовали!..

Шагнул вперед император - шепотки оборвались на пол-слове. Шагнул еще - толкнул ногой твое тело через порог. Шагнул еще - откатил дальше. По крови шел - от дверей своих тебя провожал. Проводил - сгреб руками тяжелые створки - широко раззявились, враз не захватить - прикрыл конклав свой и в щель узкую только два слова кинул:

- В цепи!

Лишь замок выбитый щелкнул. Один труп выплюнул, один оставил. Теперь наедине побеседуют Меркурий с Юпитером. Авось миром договорятся.

Оторопь наша проходить начала - а тут и дека караульная подхватилась, подняла тебя за руки за ноги, потащила. Расступились мы, как могли - а интересно, шлемы так и бьются, трутся забралами, метлы в глаза лезут - шипим, хотим поглядеть, что от сотника нашего осталось. Не углядели - гуськом за караулом вытянулись. Задние напирают, передние все шипят - настоящие гуси, что Рим спасли. Рим, может, и спасли. А вот тебя спасти не сумели. Другие тут птицы потребны. 

* * * 

- За что? За что наказание мне? Тринадцать лет - тьфу! Все, все своими руками, вот этими руками!.. Капусту!.. Нет, ты слышал - капусту растить! Мне! Царю! Тетрарху! Богу!..

Тяжко вздыхает август Диоклетиан за запертыми дверьми конклава, посреди крови и тишины. Грузно на скамье ворочается - беседует с мертвым своим советником. Искренне беседует. В первый раз. Теперь бояться нечего - не разболтает.

- Тебе-то что! Раз - и на покой. Гордость его распрекрасную уязвили! Променяли на божка вонючего! Изменника воспитал! Легко устроился, Луций, блюститель традиций!.. А мне, может, в самое нутро наплевали! И ничего! На кого державу оставить? На Геркулия-недоумка? Приска, Эреб ее забери, сына не родит! Все вы, римляне родовитые, с порченой кровью!

А моя кровь здоровая, сильная! Из грязи встал! Все хребтом своим, все сам!.. А ведь это ты, Луций, сбил меня, на мальчишку указал. "Играй на мальчика!" Вот и сыграли. Юпитер мне свидетель - не я, ты хотел. Обжулил меня, жадного. Побрякушками, как дикаря, купил... Да я и есть дикарь... Но жульничества не прощаю! Если б не ты - все было бы иначе. Ни крови, ни проклятий, ни беспокойства. Построил бы я свое царство - коли в руки ко мне пришло. На золоте бы ели!

...Хлюпает в красной луже сандалий императорский - подошва толстая, медью окантованная. Мертвый Меркурий напротив улыбается синюшными тонкими губами. Красивое лицо, даже неживое. Лицо человека, которого любили.

- Смейся, смейся - что тебе? Все взял от жизни! Ничего руками не делал, на хребте не волок - а взял. Умен! Умел удачу за гриву схватить. Руки не запачкал... Свистнуть стоило - мальчишка прибежал. Испугался! А как же - дорогого Луция злой варвар на кусочки режет!.. Что - не захотел правде в лицо посмотреть?..

Все вы - римляне родовитые - легко жить хотите. Не пашите, не сеете - а в рот кладете. Все получаете даром! Храмы многоколонные, дома мраморные, богов веселых, рожи смазливые, языки подвешенные, ум хитрый... Да только кончилось время ваше! Теперь такие как я в цене будут. Которые все сами, своими руками! Которые всему знают цену.

Потому что вы боитесь - а я не боюсь. Вот так-то, Луций. Ты боялся запачкаться - я не боюсь. Мне что палатка твоя, что твоя честь - тьфу! Не понимаете вы человеческого языка. Только силу и деньги. У кого они - тех боитесь. А мне бояться некого. Я - богоравный август!

И мальчишка твой боится. Совестливый!.. Божка своего вонючего боится. А я ничего не боюсь, я сам - Бог! И мальчишке твоему докажу.

Хлюпает сандалий в луже, мрачные мысли подгоняет.

- Ишь, упрекать меня вздумал, критик, от горшка два вершка! Не хочет он служить такому Риму! Да кто его спросил?! Власть не судят! Ты ее возьми сперва! В советчики нацелился!.. Тут не мудро, там поспешно... Империя - не огород... Слыхал, Луций - империя, сказал, не огород, расти лучше, цезарь, капусту!.. С людьми, говорит, как с травой, нельзя! А как с ними можно? Как нужно? Трава и есть - не выкосишь, сорняк пойдет! Прополка нужна! Поливка! Не полил армию серебром - бунт! Не прополол народишко - бунт! Огород и есть...

Вон пробовал с одним по-человечески - бунт! И хитростью, и лаской, и подарками, не в чем отказа не было - бунт! Потому что силу только понимают. Серп понимают.

Смотрит август на руки свои, которыми все сам на хребет себе взвалил - крепкие руки, в мозолях, в трещинах. Хорошие руки, рабочие. Послюнил палец - по ладони повозил, о колено вытер.

- Долго я, Флавий, к тебе подбирался... Долго серп не вострил... Всей империи моей великой, от Северного моря до Красного, мало тебе. Всей власти моей необъятной, человеком не виданной, мало тебе. Всей щедрости моей мало тебе. Всей крови, что я пролил, мало. Мало, мало! Все, что от меня исходит - мало тебе! Недоступен камень сей. Ведь почти поймал я тебя, почти догнал!.. Видать, перелет вышел. Раньше нос воротил от варвара дикого - теперь от бога живого. Не могу стать тебе ровней, уж прости. На крови уровняемся. Не утечешь теперь, не спрячешься. Так-то, сотник!

 * * *

- Эй! Эй, Флавий! Ты там живой?

...Марк Терций стоит на четвереньках перед решеткой - ты там, внизу, в яме. Мы с Марком уже через два часа не выдержали, пробрались сюда. Ребята наши ходят пришибленные, на посту стоят идолами. Префект Приск видел, как мы к тюрьме побежали - только рукой махнул. Видно, не первые мы. Кто хотел - насмотрелся уже.

Ты лежишь на земляном полу - темно, один позвоночник и видно. Потрудился над ним богоравный август на совесть. Тряпки твои у тебя забрали. Оно и хорошо. С такой спиной от тряпок одно неудобство да грязь.

- Эй, Флавий, мы тут это... вот принесли.

Ты поворачиваешь голову - над ней август тоже потрудился. Марк сует сквозь решетку свою флягу вместе с ремнем - опускает поплавком вниз. Болтается фляга, даже если сядешь - до макушки не достанет.

- - Спасибо, братцы, - поднимаешься ты, держась за живот. Цепи звенят радостно - а чего им не звенеть, оплели тебя, как якорь триеры - и держат в трюме. Когда только триера та остановится, якорь бросит?

Пьешь мелкими глотками. Маркова любовь всегда проявляется одинаково - напоить, да неразбавленным. Тогда и о деле говорить можно.

- Ты это... Если надо чего - скажи.

- Нет, ничего не надо, разве что воды. Умыться...

- Ладно, мы ребятам скажем - они бурдюк пронесут. Польют тебе сверху.

- Кстати, Флавий - завтра будут Флора хоронить, на Марсовом поле костер сложили. Чего это он, а?

- Флор не хочет служить тому Риму, который у цезаря получился... - ты смотришь на нас из темноты, и мне снова мерещится ослепительный блеск. - Тоже не хочет. Флор служит Риму прежнему... Каждый сам выбирает, кому служить и как умереть... - странно ты говоришь, словно о живом. Но все равно ничего не понятно.

- Так это... все ж нормально было... Пока тебя не было. - Простодушный Марк Терций, хоть и плохо соображает, иногда зрит в корень. Ты лишь головой качаешь, взгляд отводя:

- Надо было послушать тебя, Марций. Не ходить к цезарю - кто ж знал, что у него Флор?..

- Это он из-за тебя, да?

- Не из-за меня, - иссякает твой голос, - но из-за пославшего меня.

Марк хмурится - не понимает, о чем речь, но не переспрашивает, прикладывается к недопитой тобой фляжке. Зато я понимаю.

- А что ты августу говорил?.. Мы думали, он тебя убил. И Флора, и тебя. Из-за назореев.

- Что я августу говорил... Говорил в основном он. Я сказал лишь, что не могу больше следовать словам "богу - богово, а цезарю - цезарево"... Не хватает меня на две державы. Думал - можно совместить, но нету больше моих сил... Потому что и Бог и цезарь требуют от меня противоположного. Не возможно служить двум господам...

- Что ж ты делать будешь, Флавий?

- Выбирать. Только выбирать.

- Может это... рассосется оно... Цезарь сильно к тебя привязан. А время все лечит. А поспешность знаешь когда хороша?..

- Время... - ты смотришь вбок, мимо меня. - Нет у меня больше времени. Тянуть с атакой - проиграть сражение. Сами знаете.

Это нам понятно. Марк кивает значительно. Оттого, верно, ты и улыбаешься белозубо, словно ничто тебя не гнетет. Как в прежние времена. Вот сейчас скомандуешь - Центурия к бою! Щиты сомкнуть! Вперед, парни! - побежим. Радостно побежим, потому что ни разу еще в просак с тобой не попадали. Но ты просто улыбаешься. Смешно на нас глядеть.

- Ладно, парни, - говоришь. - Господь с ним, с цезарем. Может, одумается... А если нет, будет у вас новый центурион.

- Типун тебе на язык!

- Ты это, Флавий... Тут, знаешь, охрана очень хреновая. Можно того...

- Отставить этого того. Августу не перечить... Что скажет - то сделаете. Хорошо сделаете. Понял меня, Марк?..

- Понял. Сделаем.

- А ты, Марций?

- А что он сделать прикажет? Что-то ты темнишь, Флавий.

- Узнаете в свой срок. Но если бросит он камень меж вами, чтобы за тот камень вышла меж вами драка - обещайте мне, что не поднимете мечей друг против друга. Вспомните, что я вам сейчас сказал - и не поднимете.

- Ладно, ладно, Флавий - как скажешь.

- Ну все. Ступайте теперь.

- А ты это, Флавий... Август ведь навестит тебя... Ты уж не зли его. Знаешь ведь, как он к назареям... Авось выкарабкаешься...

- Да уж... Удачи вам, братцы.

- И тебе удачи, славный Флавий.

* * * 

...Главнокомандующего Восточной армии Луция Септимия Флора хоронили с невиданной роскошью. Легионные орлы, увитые дубовыми и лавровыми венками, окружали погребальное ложе, неся на своей высоте балдахин - военный палудамант. Тяжелое, низкое пламя сначала лишь лизало бронзу, шевелило траурные кисти. Потом вспыхнуло все - и снизу, и сверху - пламя от палудаманта огненным снопом вознеслось к небу, словно два костра, а не один, были на поле. Потом прогоревшая ткань пала вниз, накрыла ложе пеплом. Мы салютовали мечами.

* * * 

Ты лежишь в темноте и мечешься в жару. Или это не жар - это Марково вино, или египетская лихорадка - тебя ранил персидский лучник, и оттого ты бредишь. Или это домашние лары из Себастии наслали болезнь - обижены, что ты забыл и их, и своих предков, и отца, потому что рабыня Тимофея наговорила тебе чуши, наплела мертвецких своих историй про царя царей, что был распят, про встающих из гробов мертвых, про суд над скелетами, про адово пламя. Пламя бьется на Марсовом поле - восстанет ли из урны пепел, восставится ли кровь твоя, Флор? Горит, горит палатка, горит брошенная вон бесплодная ветвь. Кто говорит с тобой - Флор или император Проб, или вернулся из триклиния отец, или Тот, из виноградника? Или это раскрылась наконец сжатая внутри пружина, разлилась по жилам огнем?

Раскрылась, расплавила воск плоти, выпарила влагу ее - уготовила пахоте почву. Не падать зерну в пыль у дороги, не сохнуть ему на камнях. Глохнут голоса и крики, густеет красное марево, наливается зеленью. А жар не отступает, пьянит, прорастает сквозь полые вены. Пред ним истлевают и стены и ветхая кровля, цветут на холмах плодоносные ветви оливы, поет в тетиве их весенний стремительный ветер и гонит на юг облаков белопенную стаю, заносит песком легионных орлов-переростков, что брошены на берег. В море уходит триера, и треплет прибой опрокинутый бронзовый кубок. "Арго" никогда не вернется домой из Колхиды, Руно никогда не покинет священного дуба, печальный старик не умрет под прогнившей кормою, история странствий не знает дороги обратно. Закинет веселый рыбак золоченые сети - пойдут аргонавты пешком по оливковым водам, омоют эмбаты соленой волной Океана, и имя Ясон прозвучит совершенно иначе: единственным Именем, именем вечного Слова, которое смерть попирает и ждет у родного причала. Ты выбрал свою смерть. Ты выбрал свой причал. Ты - выбрал.

* * * 

Отшумел поминальный пир по Флору, отданы почести, распределены наказания, преторий отстранен от своих обязанностей - берите отпуск, ребята, помотайте жалованье, покатайтесь по проливу до Византия, подите вон до особых распоряжений, нет к вам доверия. Потому что служите центуриону своему развенчанному - не августу. Продана должность главнокомандующего - из всего надо уметь извлечь государственную пользу. Опохмелены пьяницы, танцоры и арфистки. Отмыт и вылизан дворец. Пора наводить в Никомедии порядок.

* * * 

Большая никомедийская тюрьма стоит на отшибе, рядом с Марсовым полем. Там ютится городской сброд - задолжавшие торговцы, беглые рабы, чей хозяин не сыскался, ворье всех мастей. Приличных людей пока не сажают - еще не завелись заговорщики в Никомедии из приличных. Просторно в тюрьме - после назареев. Тогда набивали по несколько человек за одну решетку. А сейчас - хорошо, даже вроде ветерок гуляет. Особенно внизу.

Император на носилках прибывает сам. Пинком гонит начальника стражи, что приладился край тоги целовать. Морщится император - хотел сперва тебя к себе тащить, да раздумал. Битый фаворит под охраной - лишний повод для пересудов. Лучше тишком, молчком. Хватит пока зрелищ.

Спускается император в яму - рабы лестницу каменную багрянцем выстилают, сиденье ставят мягкое, располагайся, Богоравный - хоть ночуй здесь.

* * * 

- Вот, значит, Флавий, как ты отплатил мне за мою доброту.

...Сверлит глазами темноту август, по подлокотникам резным пальцами барабанит. Дурной тут воздух - вон сколько пыли в световом столбе крутится, что сквозь решетку в потолке идет. Не надышаться бы... А ведь сиживали уже вместе в казематах. Плохое воспоминание, хоть и время тогда было хорошее.

- Бог мне свидетель, цезарь, доброта твоя воистину велика.

Барабанит по подлокотникам август - трудно с тобой разговаривать. Не понятно - не то правду говоришь, не то измыслил оскорбление. Дарил тебе август цепи - все роздал, одни принял, в коих сейчас сидишь, да доброту дарителя хвалишь. Не иначе держишь за полное ничтожество.

- Да, доброта моя воистину велика. Даже сейчас я могу полностью изменить твою судьбу, вернуть тебе ту жизнь, к которой ты привык. Я могу простить тебя, если попросишь... Все могу!

- Не все, - возражаешь ты. - Ты не можешь даже услышать меня. И не можешь просто отпустишь на все четыре стороны. Разве контуберналов и вестников карают за те вести, что они приносят?

- Куда же ты пойдешь? - кривится август. - В тухлую Себастию? В норы своих назореев, откуда их выкурят уже через год? Где ты найдешь такого доброго и могущественного покровителя, как я?

- Я не хочу служить тебе, цезарь. Но скрыться от тебя я тоже не могу.

- Все это можно обсудить... На определенных условиях я мог бы дать тебе некоторую свободу...

- Мне не нужна ни некоторая свобода, ни моя прежняя жизнь. Мне нужно то, чего у тебя нет.

- Ты даже не спрашиваешь, какие условия я предлагаю? Я - император Рима?

- Мне все равно. Я могу остаться при тебе - на тех условиях, которые примешь ты.

Каков наглец! У августа даже перехватывает дыхание. Это где же видано, чтобы отказавшийся от римского гражданства солдат - уже не солдат, а раб империи! - сидя в выгребной яме диктовал свои условия! И кому!

Перевел дыхание август, кулаки сжал. Ты смеешься в темноте, цепи радостно позвякивают. Из хорошего сплава сработаны.

- Условия будут следующими. Ты примешь христианство.

Скрипнуло сиденье. Вроде не положено ему, мягкому, скрипеть - а скрипит. Или это зубы августовы?

- Ты объявишь его допустимой государственной религией. А себя - слугой Божим. Вернешь Богу - Богово... Ты превратишь свой дворец в храм или молельный дом. И будешь править не своим именем, а именем Того, кто выше тебя.

- Ты сошел с ума, - громко смеется август.

- Нет, я ставлю условия римскому императору.

- Да я плевать хочу на твое христианство! Это даже не остроумно! Чтобы от моей великой империи не осталось камня на камне? Погубить меня вздумал, раб? Погубить великий Рим?

- Истина в том, что Рим прославится через Христа. И только тогда он будет велик. Единая империя от Северного моря до Срединного, от Атлантики до Истра. Империя, где нет ни одного раба, потому что все - заложники Его слова. Поверь мне, цезарь - я видел это собственными глазами... И велик будет тот владыка, который поступит так, как я тебе предлагаю. Потому что эта весть - от Него.

В тишине по спине Диоклетиана ползут мурашки. Даже пыльный свет померк, затаился. Бездна разверзается где-то рядом, тянется к сердцу мохнатой всесильною лапой... А ведь август не робкого десятка... Но он никогда не слышал вестей от богов. Он разогнал даже жрецов и пифий - пусть наживаются на робких плебеях и беременных женщинах. Август сам себе бог и жрец. Но Флор говорил... Флор был уверен... и вдруг это - правда?.. Боги любят пошутить... Взять - и вселиться не в императора, а в его солдата. Что тогда? Что?..

Нет, не может быть. Рим и так - велик. С незапамятных времен стоит, весь мир покорил. Что могут дать ему вшивые, забитые назореи, которые могут только болтать или умереть? Из них даже рабы паршивые. А солдаты - вовсе дрянь. Пример перед глазами. Самовольство, наглость и бунт. Никакого понятия о дисциплине. Как можно удержать империю с такой армией? Будут врага колоть - и сопли лить. Или вовсе разбегутся. С другой стороны - если они готовы умереть за своего Бога, а император будет вроде как его наместник... Все равно дрянь. Хороший солдат должен быть честолюбив, должен думать о добыче. За нее зубами рвать врагов. А эти?..

- Твой бог ошибся, сотник, - говорит Диоклетиан, вставая. - Или ошибся ты. Этот Христос разрушит мое царство так, как не смогли бы все полчища варваров. Так, как он разрушил твою жизнь, которую ты закончишь в позоре.

- Нет, цезарь, - улыбаешься ты в темноте. - Христос не может разрушить жизнь, потому что Он - и есть жизнь. Жизнь и истина. Царству же его не будет конца.

 - Мои глаза говорят мне совершенно иное... То, что ты называешь христианством - душевная болезнь. Навроде паралича или расслабленности. С какой стати мне принимать его?

- Боюсь, цезарь, это единственный способ спасти твою душу...

- Моя душа чувствует себя прекрасно! Я вполне наслушался рассказов о вечной жизни. Я и так буду жить вечно. Я - наследник рода Юлиев!

- Твоя душа скорбит, Гай, ибо не может вернуться в дом свой... - тихо говоришь ты, и предательские мурашки опять ползут по спине августа. - Пуст дом, не осененный любовью... Имя же ей - Христос.

Щурится император, подавшись вперед - трудно рассмотреть тебя через бездну, что разверзлась под ногами. Непреодолимая, бездонная пропасть, навсегда сделавшая тебя недоступным. На одном краю ее стоит властелин мира, и чувствует себя воистину несчастным. На другом лежит голый человек в оковах и, похоже, чувствует себя счастливым. Это несправедливо, непонятно, невозможно. Но исправимо. Уж что-что, а несчастным человека сделать проще простого. Жаль, что собственное несчастье от этого скрашивается не намного...

- Мой дом не пуст, - говорит Диоклетиан уверенно. - Что же до любви - то я знаю, что это такое, лучше тебя. Потому что я любил. Твой Христос помешал мне. Он застелил тебе глаза. Он встал на моем пути, он отнял у меня мое счастье. Он и тебе мешает. Потому что ты - слепой щенок - не любишь никого.

Тихо в тюремной яме. Звенит тишина, словно гладиус рассек воздух.

- Твоя любовь... - говоришь ты с другого края бездны, глухо, издалека. - Любовь долготерпит... Не возвышается и не гордится... все превозмогает... за все благодарит... все прощает... не имеет корысти... ничего не страшится... сильна, как смерть, любовь... Да пребудет она с тобою до скончания дней твоих, цезарь, если она у тебя есть, и да осенит тебя ею Господь, если ее нет у тебя. Дабы осветила твоя душа дом твой. Дабы познала она радость.

...Даже в темноте император видит, чует затылком, как идет от тебя по клетке медовый покой. Расползается, блаженный, течет золотыми волнами - накрывает с головой. Отпускает сердце мохнатая всесильная лапа, даже бездна вроде мельчает, затягивается... Истаивает бездна.

- Что же ты не любил меня этой любовью, Флавий?

Щиплет в глазах - не иначе, пыль попала, много ее тут - и оттого мерещится через бездну световой мост. Вот он есть - а вот нет, а волны все выше, все гуще, дышать уже невмоготу, даже свербит под ребрами.

- Прости, цезарь. Вся она отдана у меня другому. Сколько мог - донес тебе...

Бьют волны в грудину - с ног валят. Холодные, злые. Вот-вот зальют с головой.

- Как? А я - как?..

- Не во мне ее источник, цезарь... А в Нем... Его проси.

Ворот туники тянет август - продышаться. Плещутся волны у ног, холодят колени. Пуст дом твой, Гай Диокл, и скорбит душа твоя. Ибо принял блеск римского золота за блаженный медовый покой, его искал - не царства великого, к нему по крови шел, да видно перепутал грядки. Не тот овощ возделал. Теперь уж что выросло - тем и на базаре торговать...

- Как стану я просить у того, кого не знаю?

- Знаешь, цезарь. Каждый раз смотрит Он на тебя глазами тех, кого ты гонишь по всей империи. Их кровью поливает твои арены. Их губами прощает тебя. Их слезами оплакивает твою участь... Он - твое оправдание. Каждый раз, когда ты миловал - Он двигал твоей рукой, когда был щедр - Ему нес дары. И все, что было во мне достойным твоего интереса - тоже Он. Только Он.

- Тогда ты его и попроси. Пусть вернет мне то, что отнял!

- Это не в моей власти. Я всего лишь светильник для Его масла...

...Крутится в световом столбе пыль, тщетны твои потуги, август.

- Он застелил тебе глаза! Пусть вернет мне то, что отнял!

- Нельзя предать Того, кого любишь, цезарь. Невыносимо быть оставленным Тем, чье имя - сама любовь. Ты предлагаешь мне об этом просить? Об этом?..

- Пусть оставит тебя в покое - а я оставлю его! Не буду трогать назареев, пусть их забирает, а тебя оставит мне!

- Опомнись, Гай! То, чего ты жаждешь, нет на свете! Да посмотри на меня!

- Пусть уйдет с моего пути! Я приказываю!

...Отступили волны, только кровь в висках стучит. Проморгался август - нет никакого моста, что поверх волн медовых сверкал, да и света почти нет.

- Я приказываю!

Тихо в яме. Медленно каплет с висков потерянное время. Помотал головой император. Протрезвел.

- Ты слышишь, раб? Слышишь, что приказывает тебе божественный август?

Тихо в яме. Тихо и темно.

- Нет, Гай, я не слышу тебя.

- Значит, ты боишься, что твой божок отвернется от тебя... Божок, на которого ни в чем нельзя положиться. Ревнивый божок, не желающий ни делиться, ни договариваться. Что он дал тебе? Наполнил он дом твой? Положил к ногам твоим свое царство? Прославил тебя? Нет, ты сидишь в вонючей яме, и нет у тебя ни плаща, ни вина, ни оружия.

Подошел император к сиденью резному, мягкому. Сел, пурпур на коленях разгладил.

- Что, хорошо быть возлюбленным бога? Ни до кого не хочешь теперь опускаться? Гордишься удачей своей?..

Темнота в яме. Еле виден на земле иероглиф твоего тела - словно не на шаг, а на стадий отошел император.

- Значит, вопреки здравому смыслу, ты его предпочитаешь живому Богу, чье могущество твоя куриная голова не в силах и вообразить... А что скажет твой божок, если я тебя у него отниму? Возьму - и предам тебя мучительной смерти. Вступится он за тебя? Или ему проще будет пожертвовать тобой, чем отступиться?..

Ты молчишь - смотришь вперед, и чудится императору, что из глубины твоего взгляда наблюдает за ним кто-то другой. Потому что глаз твоих он в темноте не видит.

- Так чем он лучше меня, а? Ты служишь ему, как пес, хранишь ему верность, любишь его, разносишь его вести, а он и пальцем не шевельнет. А знаешь, почему? Потому что мы с ним равны. Мы - боги - не умеем делиться. Мы берем свое силой. Только силой. Либо - себе, либо - никому.

- Не в том дело, цезарь, у кого сила, - перебиваешь ты, звякнув цепью. - А в том, у кого истина. Ради нее можно отринуть всех богов. Потому что сила, лишенная истины - это зло.

- Мудрено. Умных слов набрался, сотник. Только нет им на земле применения. Не на истине строятся царства, а на силе. Сила диктует законы. Сила хранит их. Истиной не защитить даже стены лачуги рабской. Человека и подавно. Поэтому ты умрешь. Я - август Йовий Диоклетиан - убью тебя, и божок твой не пикнет. Власти не хватит мне помешать.

- Брось, цезарь, - доносится из темноты. - Неужели ты думаешь, что хоть волос может упасть с нашей головы без Его ведома? И твою жизнь, и мою Он держит в руке. Ничто не совершится без Его воли.

- А!.. Вот какого ты мне соперника навязал... Что ж! Моли теперь его, чтоб услышал твои крики, не припозднился бы с подмогой. Потому что я тебя не пощажу.

...Кровью налились в темноте глаза Диоклетиана. Ждал он, что ты ему напоследок скажешь. Ничего не сказал. Встал август, тогу отряхнул. Отвернулся. Молчала темнота и взглядом чужим спину сверлила. Приняла вызов.

* * * 

      ...Как и следовало ожидать, преторий из Никомедии никуда не делся - сбивались группами, бродили бесцельно, пили по тавернам. И чесали языками. Настроения царили разные - от беззаботности до тревоги. Нубий с приятелями тратил деньги на девиц в заведении "Морская звезда" - мы все звали его "лягушатником" - и там же ночевал. Дека Мезия торчала в цирке, где после назореев было малолюдно и кисло, местный ланиста выставил эфиопов, которых жалел, и потому бились не до смерти. Дека Юния Тертула оккупировала недостроенные бани и поддакивала там римской знати, поправляющей здоровье после августовых пиров. Всех отправил прочь август. Оставил при себе только префекта Приска. А мы с Гаем и Марком Терцием слонялись от базара до Марсова поля, пока не поняли, что надо бы тебя навестить.

...Император Диоклетиан, хоть и называл себя божественным августом, плохо разбирался в гражданских законах. Для этого существуют люди тоги. Диоклетиан слишком долго был человеком меча, и продолжал выходить из затруднений по законам военного времени. Особенно если дело касалось солдат. Тут ребята наши правы оказались. Чего лясы точить - под трибунал, и привет.

Префект Приск как раз совещался с исполнителями, когда мы подошли к тюремным воротам. И неожиданно обнаружили во дворе половину нашей центурии. Удивительно одинаково ведут себя люди - кто пришел сюда из любопытства, кто от скуки, кто за компанию. И только деку Мезия Приск вызвал сам.

- Что тут, а? - спрашивает Гай. - Что происходит?

- Привет тебе, Максимин, что это ты тут делаешь?

- Я - Флавия повидать, говорят, судят его. Вон там.

- Это за что? Что он назарей?

- Говорят, он государственный изменник, за то и судят.

- Будет военный трибунал назореями заниматься!

- Да не лезь ты! Лучше Мезия спроси, его Приск сам позвал, он точно знает!

- Ме-е-зи-ий!

- Отстань. Десятый раз уже повторяю - не знаю ничего! И знать не хочу. Я поглядеть пришел.

- Ага. В цирке скукота - так хоть здесь попялиться.

- Ме-е-зи-ий!

- А ты, Гай, тоже полюбоваться на Флавия пришел? Все не насмотришься? Марк говорил, ты на него с открытым ртом глядишь.

- Да иди ты!

- Как думаешь, что с ним сделают?

- Разжалуют, думаю. Ну, и всякое там, что обычно... И сошлют, конечно.

- А кого на его место назначат?

- Ишь, нацелился! Мезия теперь и назначат. Видал, как в гору пошел! Позвали первого, а мы и не знали ничего, случайно зашли.

- Мезия?? Ну нет! Я за Тертула!

- Ага. Вас спросят. На кого август укажет - тот и будет.

- Тогда это будет Гай. Он так рвался на место Флавия в императорской опочивальне! Правда, Гай?

- Да идите вы!

- Ишь! Даже покраснел от удовольствия!

- Ага - чтобы август меня потом так же в тюрьму!.. Да идите вы!

- Верно, верно, Гай! Флавий-то рассказывал, что август кровь при этом деле любит! Ой, не свезло парню!

- Разохотил августа. Ну, сейчас насмотримся!

- А ты почем знаешь, что не свезло? Может, ему нравится?

- Ну ты скажешь! Одно дело август, а другое - Мезий. Зачем, думаешь, его позвали? Двор охранять?

- Слава цезарю!

...На ступенях караулки показался хмурый Приск. Мы спешно принимаем вид строя, причем сразу становится ясно, что деканов не хватает. Строй выходит кривой, но салютует громко. Рядом с Приском новый главнокомандующий Север - известная фамилия, всегда на почетных должностях, поскольку одарена в военном деле. Оттого и небедная. И дека Мезия при них - вот, оказывается, где Мезий пропадал.

- Слава цезарю!

Пока мы строились, ребята Мезия успели тебя вывести. Привели без цепей, лицом к трибуналу развернули. Только спина и видна. Северу пришлось произнести речь. К зрителям он был не готов, к речи тоже, потому обошелся общими фразами о чести римской армии, ее поддержании, трудных военных временах и дисциплине.

Потом заговорил Приск:

- Всадник Флавий Сабин! Ты виновен в пренебрежении к своим обязанностям, бегстве с вверенного тебе поста, недостойном поведении, оскорблении императора и нанесении урона чести римской армии. Хочешь сказать что-нибудь в свое оправдание?

Молчание. Только ветер шевелит плащи караульных, хлопает тканью.

- Ты подтверждаешь свой отказ от привилегий, которые дает тебе твой род?

Кивок. Еле заметный, понятный скорее по прискову лицу.

- Ты подтверждаешь свой отказ от привилегий, которые дает тебе твой служебный ранг?

Кивок. Ветер заносит вбок плащ караульного, закрывает твою спину. Трепещет плащ, словно наш товарищ одобрительно хлопает тебя по плечам.

- Ты подтверждаешь свой отказ от привилегий, которые дает тебе право римского гражданина?

Кивок. Ты не произнес ни слова - видимо, все было сказано накануне.

- Милость римского закона отныне не распространяется на тебя. Ты до конца дней своих лишаешься права носить знаки любого воинского достоинства и награды. Твое оружие будет отторгнуто и разбито. Ты будешь судим по статуту наемника.

...Мы ушам своим не верили. Словно в одночасье оказались среди помешанных. Хотя помешанный был только один. Или нет?..

      - За побег с поста - пятнадцать плетей. За утрату обмундирования - пятнадцать плетей. За смуту в части - пятнадцать плетей. За оскорбление императора и отказ защищать его особу - расстрел.

          - Приступайте! - махнул рукой Север.

...Тишина стояла такая, словно в уши наложили глины. Даже ветер стих. Беззвучно спускается со ступеней Мезий, разворачивает тебя лицом к строю, вяжет руки к копьям. В какой-то момент я подумал, что сплю. Откуда мне знать, не снится ли мне этот день на краю пустыни, по которой я побреду, когда тебя не будет? Во сне можно увидеть свет - но нельзя ослепнуть, можно увидеть смерть - но нельзя умереть. Во сне можно услышать звук - вот Север повернулся к Приску и спросил:

- Не многовато ли?

- Август сказал, до пятидесяти выдержит.

...но нельзя оглохнуть. И все же я оглох. Горе тому, кто провалился в свое сновидение, слился с ним, и оказалось, что оно - явь. Горе тому, кто не может проснуться. Не знаю, где был твой бог, Флавий, но наши боги покарали нас оцепенением.

Глухие и немые стояли мы под солнцем и видели только тебя. И не могли смотреть ни на что другое.

* * * 

... - Я набью ему морду! - цедит сквозь зубы Марк Терций. Это были первые слова, которые я разобрал.

- Кому?

- Мезию. Я его зашибу. Ты со мной?

Что мне за дело до Мезия и Марковой мести? Ты ускользаешь от меня с каждой минутой, мне не за что схватиться. Твое смуглое лицо искажено улыбкой Таната, я ясно вижу шрам на твоем лбу и царапину на крыле носа. Раскрытым ртом хватаешь воздух - пьешь кровь птиц.

... - Центурия вольно! - командует Север, выбрасывая руку в направлении ворот. Префект Приск указывает в другую сторону - на тебя - и тоже кричит:

- Не трогать!

* * * 

...Трудная ночь. Ни разу в своей жизни мы так не напивались. Мрачно, азартно, быстро. Марк сцепился с Мезием, но тот был не один - вышла большая драка, Тертула пырнули ножом, Марк лишился зуба, Мезий отделался переломом ребра, причем выявить обидчиков не удалось, поскольку трезвых не оказалось даже среди наблюдателей. Белый Гай до рассвета блевал в фонтан прямо на площади. Нубий уволок Максимина в "лягушатник", но утром я нашел их обоих спящими среди груды обтесанных камней будущего храма Юпитера Победоносного. Первая дека гуляла на крепостном валу, шестая в цирковом зверинце - дразнила тигров. Десятая пила с мимами и флейтистами в термах, и там тоже случилась драка. Трудно стрелять в своего сотника. Трудно - а делать нечего. Надо быть реалистами.

От Августы Венделиков до Августы Треверов

Узнает покоренная земля

Божественное право

И воинскую славу,

И доблесть легионного орла!

От Августы Венделиков до Августы Треверов

Мы встанем как гранитная скала!

Нет большего закона,

Чем честь центуриона

И доблесть легионного орла!

Злую шутку сыграла с нами честь центуриона. Но никто не посмеет упрекнуть нас в предательстве. Мы - лишь солдаты империи. Которые в эту ночь справляют поминки по своей невинности.

* * * 

...За час до полудня вся преторианская гвардия собрана на Марсовом поле. Север объезжает ряды, считает потери. Потери немалые - словно преторий насилу вырвался из кольца врагов, с которыми вел неравную битву - треть плохо держится на ногах, морды через одного в синяках, и на всех написано тяжелейшее похмелье. Мезий стоит прямо, но видно, что это ему нелегко. Тертул и вовсе держится за бок. Не об этом ли камне ты говорил, что будет брошен меж нами?.. Надо же, ведь и не вспомнили. А теперь соответствующий вид лишь у троих - у Нубия, Максимина и меня.

Очевидно поэтому Север и посылает нас за тобой. Остальным находится работа попроще. Давайте, ребята, подтянитесь, не ударьте в грязь лицом, в полдень приезжает август.

По дороге мы бросили жребий - кто понесет тебя, если ты не сможешь идти. Но это оказалось излишним - Приск не ошибся, точно все рассчитал. Ты был плох, но Тертул и Гай выглядели не лучше. Странная мысль пришла мне в голову, когда я увидел тебя: то, что предназначалось тебе одному, фантастическим образом разделила вся твоя центурия. Если мы убьем тебя - останемся ли живы сами? Но додумать эту мысль я не успел.

Не успел, потому что блаженный медовый покой, плескавшийся вокруг тебя, накрыл меня с головой. На этот раз я не сумел выбраться. И товарищи мои, судя по всему, тоже. Нас всех учили стойкости, учили без трепета смотреть в лицо смерти, учили ее презирать. Она была сильным врагом, которому нельзя показать свою слабость. Мы умели смеяться ей в лицо. Умели сохранять свое достоинство и достоинство другого, кто в молчании борется с тенями Таната. Но то, что происходило с тобой на наших глазах, было нам совершенно незнакомо. Чуждо. Ты не боролся со смертью. Она приближалась к тебе во всем своем безобразии и наготе, не скрашенная доблестью, шумом битвы и блеском погребальных церемоний. Тебе не оставили ни клочка былого достоинства. И ты принимал ее безоружным. Ты был так кроток перед ней, что она перестала считать тебя соперником.

...Медовый покой, накрывший нас, делал тебя священным. Максимин пожертвовал тебе свой плащ - скрыл всесильную наготу смерти. "Багряница", - пробормотал ты.

    Конечно, вертелись на языке торопливые вопросы. Но тут от них воздержался даже циничный Нубий. Так худо-бедно мы поучаствовали в твоей судьбе, хотя ни понять, ни разделить ее не было никакой возможности. Но я знаю - был миг, когда мы хотели стать твоими союзниками. Потому что только ты один наверняка понимал, что делаешь.

* * * 

...Полдень. В небе стоят крылья. Твердь рассечена белыми перьями, словно кто-то насыпал сверху мраморной крошки, и она легла этим единственным, невозможным узором. Крылья движутся - или нет, это крошка падает, опускается хлопьями седого пепла. Воздух свистит. Свистит как стрела. Просветы в седых хлопьях велики - сейчас они опустятся, и останется лишь синева. Что-то мешает следить за замыслом крыл - саднит над ключицей, свербит в горле. Взмах крыла - резкий, как взмах гладиуса - и столь же острый: он располосовал синеву, вот она разверзается раной, в пол-небосвода, словно рвется храмовая завеса... И слышен свист. И в этой горней бездне - за тканью неба - ты знаешь - кипит чистейшее пламя, белое пламя!.. Что-то мешает, жжет грудь... Клочья облаков падают, осыпаются, застилают глаза, но даже ослепшие они видят - небеса полны пламени и сияния, их свет не опаляет, золотом он вливается в зрачки и растекается по жилам, как расплавленный металл заполняет глиняную форму. Меркнет свет, невыносимый ослепшим глазам... Господь, еще миг!.. Пол-мига!.. Ты подарил немыслимое сияние - так дай же время принять подарок... Вот небеса разверзлись во всю ширь - словно жерло Везувия - и в безмолвном кипении сфер, на выдохе, слышен голос:

- Фла-а-вий!!

...Это кричит император Диоклетиан. С колесницы, что встала за нашими спинами на краю Марсова поля. Мы страшно мажем. Хотя расстояние до тебя - привязанного к наспех врытому столбу - не так велико. Несколько стрел торчат над твоей головой, несколько - под ногами, половина унеслась по воле ветра, треть пущена нетвердою рукой. Словно мы целимся не в человека, а в медное зеркало, отражающее удары. Север сыплет проклятьями и обидными словами. А зря - никто не хочет на твое место, стреляем как умеем. Потому что каждый стреляет в тебя за то, чего он был лишен. Молодости. Красоты. Дерзости в отношениях со смертью и властью. Благоволения императора. Всего, что ты получил слишком легко. Даром. А это несправедливо. Стреляем от обиды. От зависти. От того, что не понимаем. Ты мог иметь все, о чем никто из нас не смел и мечтать - мог стать правой рукой Диоклетиана, иметь столько могущества, богатства, женщин и рабов, сколько заблагорассудится. Ты мог бы стать консулом в Риме. Все блага мира шли к тебе в руки. Но ты наплевал в лицо богам. И они не остались равнодушными. Потому что они оказались в том же положении, что и остальные. Они тебя не получили.

...Стрелы свистят, как на учебном стрельбище. Боги продолжают карать нас оцепенением. Не хотят тебе легкой гибели. Одно хорошо - по крайней мере две твои раны смертельны. В артерию над ключицей - это Марк Терций исхитрился, - и в печень. Остальное застряло в ребрах, в плечах и запястьях. Позор на нашу центурию. В сердце так никто и не попал.

* * *

Император Диоклетиан не стал нас расформировывать, хоть и грозился. Сказал Северу, чтобы отправил нас во Фракию, где варвары научат гвардию стрелять. Тогда он, возможно, вернет нас в преторий. А пока пусть верный Приск наберет новый.

Приск пьет в трактире с восьмой декой, прощается с подчиненными. Пьет много - накануне не добрал. Не одному ему паршиво - вся центурия расползлась по злачным местам. Поминает тебя и свою преторианскую карьеру. Отплясались, как Марк сказал - теперь пора нюхать пыль и конский пот. И месяцами грызть сушеное мясо. Одним словом, фортуна показывает задницу.

Гуляем напоследок. Вообще говоря, даже хорошо, что придется все менять - так легче избавиться от воспоминаний. Бывшая моя дека пьет неразведеное критское с фигами. Тоже вспоминает. Марка поздравляет - здорово он выстрелил, Танату помог. А то неизвестно еще, когда бы ты отмучился. В таком деле лучше сразу. Марк набычился, желваки так и ходят. Словно и не рад. Словно не обещал тебе все сделать хорошо.

- А помните, ребята, как Флавий Марка нашего отшил? - заводит Нубий. - Так и полетел вверх ногами...

Обычно мы рады поддержать шутника, да еще добавить. Два героя у нас - Марк да Гай, как выкинут что-нибудь, на неделю смеха. Но тут сидим притихшие.

- Н-да... - говорит Юкунд, самый старший. - Веселый был человек, легко жил... Как-то нам теперь будет с Максимином?

Этого никто не знает. Цезарь назначил нам нового центуриона. Максимина. Причина неизвестна. Говорят, ему посоветовал Север. А может, твой бог ему нашептал - в награду за плащ. Теперь уже всему поверишь.

- Максимин нормальный мужик, - неожиданно встревает Гай. - Только стрелять не умеет.

- А сам-то что, отличился сегодня?

- Я попал... - смущается Гай.

- Куда ты попал, аполлон недоделанный! - говорю я. - Чтоб фортуна тебя в то место целовала, в которое ты попал!

- Брось, Марций, - пинает меня под столом Марк. - Ты это... зря кипятишься. Помер Флавий, все равно ему. А ты это... выпей что ли...

Помер Флавий. Да, такова уж наша солдатская доля. Придется привыкать к другим командирам. Жизнь длинная - будут другие друзья, иные собеседники, даже, может быть, иные императоры. И наверное преступники тоже будут другие. Словно тебя никогда не было. Ты останешься тут, в Никомедии, у наспех врытого столба на Марсовом поле. Нам запретили к тебе приближаться. Даже для того, чтобы засвидетельствовать смерть. Это сделал Север. Подъехал на коне, голову твою за волосы ухватил - пульс под нижней челюстью поискал, под веки заглянул. Отъехал - еще раз осмотрел раны. Кивнул августу:

- Готов.

Перед тем, как погнать колесницу, август отдал последнее распоряжение. Не хоронить. Не приближаться. Не глазеть. Но если хотите еще пострелять - пострелять можно.

Отказ в погребальном костре - мера крайнего раздражения. Так поступают лишь с рабами. Поэтому и глазеть нам не хотелось. Расклюют тебя птицы, подпалит солнце... Аромат оливы сменится трупным смрадом. Лучше помнить все таким, как оно есть. Слишком красивым для сожаления. Еще слишком терпким. Словно неразбавленное критское.

...Утром нас растолкал префект Приск, при чем глаза его горели, как медные бляхи, и едва не испускали искр. Никогда, никогда не пейте неразведенного критского с фигами. Это не просто критское и не просто фиги. Это гекатово зелье. Оно заговоренное. Оно всегда действует одинаково. Ты исчез.

* * * 

...Этот кошмар никогда не кончится. Дурной сон повторяется дважды. Вся центурия снова выстроена перед покоями императора, где он поминал тебя, как умел - с большим размахом, пока не допился до желания прокатиться на Марсово поле и лишний раз похвастаться перед тобой своей победой. Поехал август не один - навязались прихлебатели, консулы и знатные винопийцы, хихикая в холеные кулачки. Север тоже поехал. И огреб неприятностей первым. Потому что столб был девственно чист, не считая обрезка веревки. Август с места преступления забрал трофей - окровавленную стрелу без оперения.

Ее он и держал в руках, когда бушевал перед нами. Чистый Юпитер, зажавший в кулаке молнию.

- Кто это сделал?? Кто посмел нарушить мой приказ?? Вы знаете, чем это вам грозит?!

Мы знали. Но могли лишь топтаться на мраморе.

- Кто прикасался к засранцу?? - трясет август ощипанным трофеем. И верно - обломили оперение, так всегда делают, чтобы вынуть стрелу. - Кто?? Ты? Ты?? - тыкает август обломком в солдатские панцыри, бегает глазами по нашим нестройным рядам. - Ты??

Наконечник упирается в Марка Терция. Марк даже сглотнуть не успел, глаза выпучил.

- Я это... божественный август, думаю того...

- Че-го??

- Это... думаю, это не мы.

- А кто же!!! - уверенно топает август. Только что под ноги себе от гнева не плюет. - Думаете, я не знаю, что у вас на уме?? Эребово семя! Прибрали любезного своего сотника? Даже мертвый он командует вами! Такова, значит, ваша верность?.. Ну я это так не оставлю! Префект Приск!

Мы шипим гусями - шепчемся, щиплемся, толкаемся локтями. Передние просачиваются назад, задние лезут вперед - любопытно. Громко раздается Гаево: "Да идите вы!"

Префект выбегает к августу и получает указания. В общем, понятно, что дело нешуточное. Но от тычков и шушуканья ничего не слышно.

- Солдаты! - обращается к нам Приск. - В шеренгу по одному стройся!

- Все, сейчас братская могила... - догадывается Юкунд.

- Солдаты! Если есть среди вас те, кто нарушил приказ августа и снял тело преступника с целью похорон или с иной целью - пусть они сделают шаг вперед! Если есть среди вас те, кто видел это или слышал об этом - пусть сделают шаг вперед. Если есть те, кто знает, где находится труп Флавия Сабина - пусть сделают шаг вперед! Потому что иначе каждый третий из вас будет обезглавлен.

Тягостное молчание красноречивей слов. Хорошо бы кто-нибудь что-нибудь поскорей измыслил и сказал, пока не поздно - да у всех глотки словно пересохли. Плохо наше дело. А мысль недодуманная в голове вертится - самое время ей додуматься. Если мы убьем тебя, Флавий, не погибнем ли сами? Вот значит, что ты имел в виду под брошенным камнем. Все тебе твой Бог рассказал! Вот каково его могущество! Незримое, непредставимое, скорое! И не ты ли сам сказал, что Он любит кровь? Дураки мы дураки, не поверили.

- Центурион Максимин Даза! Начать расчет!

- Прости меня, Приск, но я не буду считать. - Максимин стоит в строю, надвинув шлем на самые глаза. - Считай сам.

Вот те раз! Чувствуется твоя школа. Не зря плащик-то тебе одолжил. Без пяти минут сотник - а дерзости на легата. Или это твой Бог на него так влияет? Эреб знает, что там еще может твой Бог.

- В чем дело, центурион?

- Я останусь среди тех, с кем провел ночь. Если мои солдаты будут погублены - я не желаю для себя исключения.

Одобрительное пощелкивание пронеслось по шеренге. Авторитет Максимина сильно пошел вверх.

- Отлично, - говорит Приск. - Каждый третий, выйти на два шага!

- Погоди, - прерывает август. - Первым пусть выйдет Даза.

Максимин выходит, салютуя императору. Началось.

- Ага. - щурится Диоклетиан. - Это тот, кто ходил за преступником в тюрьму. Конечно, они успели там сговориться. Кто там еще был с тобой? Выйти вперед!

Мы с Нубием выходим. Так и есть. Ты осенил нас своим сиянием, и теперь мы умрем. Вечно пребудем в твоем медовом покое. Боги ценят человеческие жертвоприношения. Особенно по согласию.

- Где вы прячете труп Сабина? - подходит к нам август. Близко горят его цепкие, беспокойные глаза. - Ну конечно, и Марций здесь. Как я мог не догадаться!.. А теперь скажите мне, где тело, и спасете своих товарищей. Умрете легкой смертью.

Мне в тот миг было все равно, какой смертью умирать. Но Нубию, верно, еще хотелось жить. Поэтому он сказал:

- Божественный август! Мы не понимаем, о каком сговоре ты говоришь. Даже не знаем, мертв ли был Флавий Сабин, когда мы покидали поле. Может, он очухался, отвязался и убежал!

Миг напряженной тишины. После чего шеренга взрывается хохотом. Ржут от души, с подвыванием, с присвистом. Чего терять перед смертью?

- Вот тут Мезий хочет сказать, божественный август!

- Давай, Гай, выйди к Марцию! Выйди - и уже к вечеру увидишь Флавия!

- Да идите вы!

- Тихо!!! - орет Приск.

- ...несся...

- Да брось!.. - замирают голоса.

- Кто еще не высказался? - идет мимо строя Приск, кося глазом на вышедшего из конклава Севера, что прислонился к косяку и созерцает происходящее. - Вы что, не соображаете? По Танату соскучались? Говорить только по моей команде! Марк Терций!

- Это... Тут ребята говорят, Флавия нашего бог назарейский прибрал. И я так думаю. Вот.

- Какой бог прибрал? На фебовой колеснице за ним спустился? - смеется Приск, кося на Севера. Тот ухмыляется одобрительно. - Проспись, Терций.

- Не знаю, на чем он там ездит, - гнет свое Марк, - а ты сам посуди, Попиллий! Я Флавия лично можно сказать убил, мертвый он был! И никто из наших к нему не ходил, все по кабакам сидели. Сам же это... того. А Марций с Нубием всю ночь на моих глазах критское пили.

- Точно, точно!.. - несется из рядов. - Я с Максимином был! Не трогал он! Не брали мы! Не видели! Клянемся!!!

Увлажнились глотки наконец, поотлипали языки. Все равно умирать - одной командой Приска больше, одной меньше.

- Тихо!

...Август Диоклетиан поворачивает к шеренге белое лицо. Страшное, застывшее. Бьется в висок синяя вена.

- Кто сказал - Бог?..

Осеклись языки.

- Кто сказал - назарейский Бог?!

Шмыгают носы, течет по спинам пот. Приск, чуть присев, разводит руками. Мол, говорил же тихо. А теперь вот. Докрякались.

- Снести голову каждому второму! - отворачивается август, сломав стрелу пополам. - И этим троим - тоже!

Приск начинает расчет. Пора прощаться с жизнью. Прощай, Флавий - здравствуй, Флавий. Недолгим было наше расставание. Ты умел молиться. Наверное, это помогает. Закрыв глаза, шепчу: "Всемогущий Бог! Прости дурней, что избранника твоего убили, кровь его пролили своими руками погаными! Но ведь он сам так велел! Он-то знал!.. А мы-то что?.. Ну не меня - хоть парней пощади, ведь так жить хочется!!!"

...Что-то скрипнуло снаружи, вздохнуло, пролетело ветром над головами. Словно отворились где-то запертые двери. Что? Что??

Августа. Божественная августа. Прозрачной тенью стоит перед Диоклетианом. Супруга императора. Откуда она здесь? Худое, бледное лицо с пятнами ярких румян и вызолоченными веками. Маленькая женщина, которую никто из нас толком и в глаза не видел. И вот сподобило - и когда! Стоит, руки сжатые к супругу своему тянет.

- Что ты делаешь, супруг мой?

Низкий голос, хриплый. Сильный голос, хоть и говорит тихо.

- Это ты что тут делаешь, богоравная?.. Ступай к себе!

- За что ты хочешь покарать своих людей?

Странное выражение. Непривычная речь у августы.

- За то, что похитили труп преступника, который запрещено трогать! Это неженского ума дело! Ступай, богоравная!

- Не сотника ли своего ты не досчитался, супруг мой?

Бесстрашная женщина августа. И, видно, немного не в себе.

- Да, богоравная, кто-то отвязал его труп, чтобы похоронить. И мы ищем виновного.

- Ты хочешь наказать всех за вину одного? - тонким голосом кричит августа и начинает смеяться. Заливисто смеется. Точно не в себе. Совсем.

- Ступай, женщина, поиграй с детьми... Оставь меня!

- Да это же я, я сняла твоего сотника! - смеется августа, и смысл ее речей доходит далеко не сразу. - Я сняла мученика с древа скорби... Омыла раны его... Что, не ожидал?? Не ожидал? Думал, слово твое сильнее Бога живого? Думал, оставит Бог раба своего? Чадо свое возлюбленное? Будь ты проклят, язычник!

Плюнула под ноги безумная августа, захохотала и побежала из зала вон. И впрямь силен Бог живой. Мы как рты раскрыли - так и остались. Потому что Диоклетиан префекту махнул расчет свернуть - и за женой.

...То, что жена цезаря назареянка, не было тайной. Как и то, что он заставил ее об этом забыть. Видно, не забыла. Отыгралась сполна.

* * * 

Рано мы хоронили память о тебе, Флавий Сабин. Легко ты жил, да умереть не смог по-человечески. Не то что свинью - целого кабана подложил и нам, и императору. И ели мы этого кабана, пока не свело животы. Досыта.

Разговоров о тебе мертвом было больше, чем о живом. Даже при жизни твоей тебя так не трепали - опаска была. А теперь выросла целая мифология. Странные выявились вещи. Оказывается, ты много времени проводил с августой Приской (наш префект был ее дальним родственником, оттого и место свое не потерял, когда нас всех разжаловали). И когда грозился с августы драгоценности снять - не шутил, правду говорил. Мог попросить - она бы и отдала. Потому что, хоть и отреклась она от веры назорейской, но сердцем оставалась верна, и ты знал об этом, и всячески ее в том поддерживал. Потому была она тебе благодарна, и не было у августы в ее уединении большего друга, чем ты. Тут мнения расходились. Многие были уверены, что августа была твоей любовницей, и ты пять лет подряд наставлял императору рога, отчего он тебя и отдал под суд за оскорбление величия. Другие уверяли, что ничего подобного - августа ревновала тебя к супругу-императору или наоборот, одним словом, извелась от страсти, замыслила месть, и оттого досадила Диоклетиану, лишив его фаворита. И на этой именно почве умом тронулась. Третьи считали, что дело не в любви, а вопрос тут сугубо политический. Августа была назореянкой, а супруг ее их ненавидел и уничтожал, и она желала влиять на него через тебя. Кто-то говорил, что августа много месяцев держала тебя в своих покоях, пока шли облавы на назореев, поскольку покои августы - это единственное место, куда Диоклетиан не заглядывает никогда. Короче говоря, персона августы Приски внесла большое оживление в умы. В одном все сходились - ты был накоротке знаком с императрицей, и через нее подарки Диоклетиана уходили в назорейские убежища. Так у божественного августа правая рука не ведала, что делает левая. Поздно спохватившийся Диоклетиан учинил обширное расследование. Но выяснил немного. Раньше надо было интересоваться, что у людей на душе. Безумная августа была безумна и в безумии своем мстительна. Толку от нее август не добился. Но совершенно точно выяснил, что многострадальный труп унесли назореи. Августа связалась с ними через своих рабынь, пока ты сидел в тюрьме. Навела, так сказать, на след.

И еще август выяснил, что ты жив. Незримый Бог сотворил чудо и воскресил тебя из мертвых. Потому что ни один волос не упадет с головы слуг Его без Его воли.

* * * 

Первым эту весть принес Гай. Молодой Гай, что смотрел на тебя, раскрыв рот. Центурия наша, конечно, ни в какую Фракию не поехала, а осталась здесь, пока август расследование свое не завершит. Не набросает в наши ряды камней, дабы мы его от лишних трудов избавили - не наказали бы себя сами. Но при такой жизни умнеешь быстро. Быстро становишься осмотрительным.

Гай ворвался в казармы во время первой стражи и застал там добрую четверть наших - стражу теперь никто не нес, Север передал Приску центурию сирийской конницы, пусть она теперь августа обхаживает. Итак, Гай ворвался в казармы и с порога возопил:

- Парни! Знаете кого я сейчас видел?!

- Эребову бабушку?.. - предположил Юкунд, сплевывая в горсть финиковые кости.

- Ни по чем не догадаетесь!

- Спорим, сейчас скажу! - подмигивает Мезий.

- На что спорим? - Гай просто подпрыгивает от нетерпения.

- На коня. Очень мне твой вороной Галл глянулся...

- Разлетелся!.. Ты угадай сперва!

- Ну что тут думать, Гай? Видал ты нашего Флавия Сабина...

Ребята ржут. Затюкали совсем Гая, а неймется. Но тут Гай вместо обычного "Да иди ты!" радостно мотает головой. Ребята аж взвыли.

- Чего ржете? - притопывает Гай. - Точно! Иду сейчас по рынку... Ни о чем таком не думаю... И вдруг - вижу!...

Ребята, кто похлипче, уже за животы взялись. Один Юкунд финики уплетает и у виска подкручивает.

- Парни! - кричит Мезий. - Хватит ржать! Имейте уважение к чужому горю! Гай наш только что был на свидании с Флавием Сабином. Посреди людного торжища явился ему Флавий, за руки брал, и к сердцу прижимал.

Гай даже рот раскрыл. И говорит, умник:

- А ты откуда знаешь?..

Мезий картинно раскланивается, а ребята просто стонут.

- Ребята, вы чего? - оглядывается Гай. - Точно! Иду я по рынку, вижу - нищий сидит на бочке!.. В песке палкой ковыряется!.. И что-то мне знакомым показалось! Подхожу - а это Флавий наш!.. Живой!.. Я к нему!..

С ребятами нашими творятся конвульсии. От стона словами давятся.

- О!.. - воет Нубий, - О!... Продолжай, продолжай, Гай!.. Не останавливайся!

- А что ты, Гай, на рынке покупал? Не морфеев стебель?..

- У-у!.. Дай, дай его мне - я тоже хочу увидать Флавия!

- Ладно! - ершится Гай. - Не хотите слушать - не надо! А только видел я живого Флавия, за руку его держал! Рубец у него от стрелы на шее! Там, куда Марк попал! Вот так! А вы только гоготать умеете! И коня своего я вам не отдам!

Вторым оказался Тертул. Взрослый человек Юний Тертул, лишенный чувства юмора. Поэтому к словам его отнеслись серьезнее. Тетрул по сумеркам шел в "лягушатник", неспешно шел - хорошо его ножом пырнули - и прикидывал, как бы так потратиться, чтобы еще на шорника хватило. Впереди поход, надо привести в порядок сбрую. И в этих самых сумерках, мысленно подсчитывая драхмы, обнаружил, что кто-то трогает его за плечо. Дернул плечом Тертул, поворотился - и обомлел. Стоял перед ним мертвец живой, по местному одетый.

- Я как признал его, чуть не обделался, - признался Тертул. - Думал, все - повеселился! Едва морда зажила - опять синяки считай... Думал - кинется на меня. Это ведь я ему тогда, ну, по печени-то... А теперь, думал, коли не помер - поквитаться захочет...

- И что?? Не кинулся?..

- Да нет... Вроде, не шибко он злой. Здоровья пожелал...

- Слушай, ты не ошибся? В темноте-то... того.

- Да нет - он это был, он и имя назвал... Запястье у него прострелено, зарубцевалось уже. Что к чему?..

- Может, правда, бог его оживил, как думаешь?.. Не живут после такого...

- Эреб его знает... Я и так чуть не обделался!.. Ты еще - бог, бог!.. Валить отсюда надо, вот что я думаю! Когда только Север приказ отдаст?..

И то - странные вещи творятся в Никомедии. Большинство теперь с радостью к отъезду готовилось. Думало также, как и Тертул. И боялось. Не понятно, чего больше в боязни той было. То ли извечного страха живых перед мертвым, ведь и вправду после всего, что мы с тобой сделали, не живут - не иначе, бродит непогребенная душа, мести жаждет. То ли страха, что мы тебя не добили, и теперь ты точно будешь мстить. Ведь каждый руку приложил. А если и не держишь ты зла - как в глаза-то тебе посмотреть после всего? Особенно Мезию вместе с декой его худо было. Верить отказывались - а по походке нетвердой и мордам не просыхающим видно - верят. Не хотят - а верят. И боятся.

И, конечно, вовсе жутко было от мысли, что ты и правда избранник назорейского Бога - он воскресил тебя и теперь сделал своим орудием. Что то орудие делать станет, никому не ведомо, оттого жутко. Так жутко, словно воды Леты до коленок уже дошли. Разговоры поползли неприличные, неподобающие победоносной армии, что орла своего гордого от Августы Венделиков до Августы Треверов нести собралась. Вслух размышляли - не принять ли тоже Бога назорейского, коли он такое вытворяет. Не уверовать ли со страху. Авось своих не тронет. Вон Флавия из мертвых поднял. А представляете, если правда - как на врагов ходить удобно! Встал из мертвых прямо на поле боя - и руби снова! Это ж до Индийского океана пройти с победой можно! А знаете, сколько там добычи под ногами лежит? Дороги драгоценными камнями вымощены! У женщин иголки золотые! А храмы-то, храмы тамошние! У-у!!!

Разговоры эти, конечно, до августа дошли. Рвал и метал август. Снова велел облаву назорейскую учинять - не всех переловили, коли труп унесли! Не всех, коли преторий бывший словно морфеева стебля объелся! Плохо сорняк пропололи - новый заколосился, пуще прежнего!

Север неожиданно тоже попал под подозрение. Может, обманул он божественного августа, рано закричал: "Готов"? Может, успел сговориться с тобой на одном из пиров августовых многочисленных? Кто знает, чем вы с ним занимались, пока август головой в блюде почивал? Теперь Север вместо фракийского похода выслеживает назореев. И проклинает должность свою. И денег жалеет.

А слухи все ползут, бродит лоза под солнцем ненасытным, вот-вот такой крепости достигнет, что никакой водой не разведешь.

Марк Терций наш от дел таких ополоумел. И раньше был на голову слаб - теперь вовсе в уме повредился. Когда Тертул рассказывал, как ты ему на улице здоровья желал, расплакался Марк Терций. Зубы ему выбивали - молчал, в песках египетских без воды сидел - молчал, девки из "лягушатника" гонор показывали, в лицо смеялись - молчал. Тебя поминал - молчал. А тут расплакался. Сидел в углу, кулаками грязь по лицу размазывал.

Максимин к нему после подошел, мол, заболел или лука нанюхался? Заботливый стал Максимин, стережет свое имущество - нас то есть. А Марк ему: хорошо вам, счастливчикам - тебе Флавий тоже здоровья желать будет.

- Какой Флавий? Тертула наслушался? - говорит Максимин, а сам, видно, уже не знает, где правда. - Сам же ему стрелу засадил! Лучший выстрел из сотни! Какой тебе теперь Флавий?..

- Вот!.. - хлюпает носом Марк. - Оттого и... того!

...Теперь Марк бродит по городу и ищет тебя. Рыскает ищейкой. Били его уже в порту, били у гладиаторской школы, где он над бурдюком слезы лил, и - удивительное дело - назореи тоже били. Думали - август послал лазутчика. Правда, по словам Марка, потом извинились. Но тебя не выдали. Спрашивали ребята Марка, где он назорейскую нору обнаружил - это ж как перед Севером блеснуть можно! - но Марк по глупости своей им слово дал не болтать.

...Ползет безумие по нашим рядам, до дворца Диоклетианова добирается. Пока Марк по городу рыскал, еще двое тебя видели. Один в трактире (этому, конечно, доверия не было - мало ли с пьяных глаз...) Другой возле виллы консула Статория Гемина. Это было более чем странно. Потом случилось невероятное - тебя увидел главнокомандующий Север.

* * * 

Слух разнесся подобно ветру, дворца не миновал. Подробностями изощренными на ходу обрастал, потому сколько рассказчиков было - столько подробностей. Мол, отправился намедни Север в термы. Умаялся назореев ловить, пылью дышать, грязь восточную эмбатами грести. Чистоты захотел и приличного общества. Растерли его рабы греческие, маслами умастили - лежит на мраморе, ногой в бассейне болтает и фрукты с вином вкушает. Консулы высокопоставленные рядом возлежат, журчит беседа. И тут выдалась такая минута, когда один консул в бассейн полез, другой раба взял, третий откланялся, четвертый пошел маслами умащаться, остался Север без собеседников. Смотрит, как вода в бассейне зеленью переливается, а в ней патриции плещутся - и вдруг из этой воды всплывает фигура до боли знакомая. Подгребает к бортику и Севера за руку цап. У Севера кубок с мастикой разлился и персик не в то горло пошел. Дернулся было - крепко держишь, хоть и левою рукой. А правая, в запястье пробитая, на мраморе плетью лежит. Приблизил лицо к Северу - а глаза тоскливые! - и говоришь:

- За что ты гонишь братьев моих, консул?

Закашлялся Север, косточку персиковую заглотил, подумал и ответил навроде того, что ему самому назореев гонять не в радость - грязная работа и недостойная римского аристократа, все вопросы к императору Диоклетиану.

- Передай своему императору, чтобы оставил братьев моих. Ибо рубит сук, на котором сидит... И скажи, что я скоро навещу его, - отпустил ты северову руку. - Пусть готовится.

- К чему готовится? - подозрительно спросил Север.

- Сажать капусту.

Вылез ты из воды на мрамор - все раны твои Север пересчитал. Любопытство, конечно, разобрало.

- Постой-ка, славный Флавий, ты же умер! Какая капуста?..

- Поспешил ты, консул... - говоришь, в покрывало кутаясь. - Изо всех колодцев пить желаешь... Но источник, что теперь полон, иссякнет. Про капусту же император твой знает лучше тебя.

- Неужели я ошибся, - щурится Север, - и ты был еще жив на Марсовом поле?..

- Господь спас меня. Это все, что ты можешь сказать своему императору.

Хотел Север тебя задержать, встал даже - но тут из бассейна консул знакомый вылез, окликнул - а ты тем временем исчез.

Император Диоклетиан, говорят, как про Северовы термы узнал - заперся во дворце и велел охрану удвоить. Не хотел сперва верить, но какие-то тонкости с капустой убедили его: надо ждать визита. Но визита этого Диоклетиан не хотел. Однако разве спасут стены от руки господа, что возлюбленных своих из праха подымает? Очевидно, не спасут. Но лучше что-то, чем ничего. Лучше позже, чем теперь. А пока можно откупиться - Эреб с ними, с назореями. Временно конечно.

Север потом Приску сказал, что если б он тебя не встретил, все это следовало придумать. Одна сплетня - и никаких назореев. "Божественно!" - подтвердил Приск.

* * * 

Наконец, Север получил приказ выезжать и дал нам четыре дня на сборы. Пробежались мы с Юкундом по рынку, на мелочи походные потратились, Юкунд пошел лошадей смотреть, а я побрел на побережье. Тихо там, хоть и жарко. Сидел на валуне, грелся напоследок - кто знает, какая зима будет во Фракии - и думал. О Марке, о боге назорейском, о том, как ты мне в Египте про счастье говорил и что из этого вышло. Про то, как все мы стали в глазах твоих предателями, хоть и признаться в том никто не хочет, про жизнь свою бесцельную - плещется как море, по погоде изменяется, а по сути все одно и то же. Про власть мертвых над живыми. И про то, почему все, кто видели тебя, видели там, где им привычнее - кто в кабаке, кто в термах, кто на темной улице. Вот Марк специально искал - не нашел. Потому что Марк, хоть и плохо соображает, на слово верить не станет. И я верить не стану. Дурит это кто-то, представление устраивает за наш счет - пользуется властью мертвых над живыми. Найти бы мерзавца самозванного - голову открутить.

...Оглянулся - идет по кромке воды человек в длинной тунике. На гальке острой оступается, как приплясывает. Сообразить не успел - как заору:

- Фла-а-ви-ий!!!

Сорвался с валуна - полетел, только брызги из-под эмбат. Несусь, в ушах звон, вода в глазах искрит, радость в горле колотится - жив! Ничего не знает о счастье тот, кого сердце его не срывало с места. Я был счастлив, как никогда в жизни, когда летел к тебе по прибою. Пока не понял, что ошибся. Что это не ты.

...Медовый покой вился вокруг этого человека. То же у него было выражение глаз - двойное, словно из-под зрачков смотрит кто-то другой - любящий и бесстрашный. Те же волосы и облик. Но черты лица были совсем другие. И возраст другой.

- Флавий?.. - осекся я.

- Что ты потерял, человече? - поднял ладонь путник, от солнца заслоняясь, и глазищами своими из тени смотрит. А рука-то у запястья пробитая! Свет в глазах моих помутился. Хотел сперва его к Эребу послать - как он смеет на тебя походить? - но язык коварный меня не послушался.

- Друга своего, которого я убил, - говорю.

- Жив твой друг, Марций, - опустил руку путник. - И не казнись - не держит он на тебя зла. Кто смерть победил - тому не с кем сводить счеты.

- Откуда ты знаешь мое имя?

- Друг твой мне о тебе много говорил.

- Ты назорей?

- Назорей? - наклонил голову человек (твоя манера!), улыбнулся - зубы так и сверкнули: - Истинно назорей.

Смеется тихо, хоть понять не могу - что тут смешного.

- Чему смеешься? - говорю.

- Простоте твоей благословенной.

Искрится море, на ноги прибоем набегает. Хорошо, что назорея я к Эребу не послал - все же от речей его на сердце полегчало. Хотя, конечно, недостаточно.

- А сам-то Флавий где?

Снова уставился на меня назорей, поглазел-поглазел - и говорит:

- У меня.

Вот дела! Удача просто невиданная - особенно для Марка. А император бы за это сведение пол-казны отвалил. Но императору я теперь, конечно, ничего не расскажу.

- А живешь, верно, недалеко? - осторожно спрашиваю.

- Да, недалеко.

- Чем промышляешь?

- Рыбачу я тут, Марций, - бровью дернул, не поймешь, шутит или нет.

- И много наловил?

- Время покажет... Что же ты не просишь, Марций, отвести тебя к другу своему?

- А ты разве не прячешь его? - ушам своим не верю. - И не боишься солдата римского к себе вести?

- Спрячешь такого! - разводит руками назорей. - Что до солдат... Пойдем, если хочешь. Если сам не боишься.

И верно. Что-то от такой податливости взыграла во мне подозрительность. И неясная тревога.

- А чего мне бояться? - подбочениваюсь. Сам же в пену морскую врос, время тяну.

         - Той цены, что платить придется... Какую друг твой заплатил...

     Тут свинец расплавленный по жилам моим и потек. Стою под назорейским взглядом двойным, последний разум теряю.

- Флавий сам выбрал, как и за что ему платить, - бормочу. - А ты меня не пугай. Ты меня только к Флавию отведи. А если думаешь, что я проболтаюсь - то поклясться могу...

Посмотрел на меня назорей, посмеялся, на воду глядя.

- Ладно, - сказал. - Клятвы твои мне не нужны, пустое это дело. Хочешь Флавия увидеть - ступай к себе. Там найдешь его. А ко мне он тебя сам приведет.

Опешил я чуть. Переспросил:

- Как это к себе? Ты ж сказал - у тебя он.

- У меня. Но разве ты спросил, где дом мой?

Улыбнулся назорей и побрел обратно по водной кромке. Ноги сбитые, руки в шрамах, туника как на шесте болтается. Не берегут себя люди.

* * * 

...В казармы я почти бежал, а путь с побережья неблизкий. Хотел сократить путь через рынок - в толчее застрял, мешок с мелочами походными, прикупленными, за прилавки и спины чужие цепляется. Десять раз Эреба помянул. А тут еще затор между рядами - тащат рабы ковер персидский размеров невиданных - пол-залы тронной покрыть можно. Вытянулись гуськом, кряхтят - а ковер свернутый змеей провисает, норовит с плеч рабских сверзиться. Сунулся я влево-вправо - пустое дело. А впереди голос противный с носилок командует: "Не ронять! Не опускать! Ровнее, падаль!" Точно. Консул Статорий Гемин. Виллу свою недостроенную обустраивает, деньги, у Диоклетиана выклянченные, на ковры пускает. Заметил гребень мой - расцвел:

- А! Могучий Марций! Говорят, уж завтра в поход?.. - нет, чтобы рабов своих остановить и меня пропустить, видно же, спешит человек! - Никак торопишься? Тогда не поможешь падали моей?.. Захирели недоноски.

Я аж взвыл от такой фамильярности. Но делать нечего - себе же лучше сделаю, коли быстрее из затора выберусь. Ухватил ковер за край - тяжко! И стоит, наверное, целое состояние.

Выбрались. А Гемин еще напутствует:

- Поспеши, поспеши, Марций! Божественный август войска отсматривает, веселье там у вас, ха-ха-ха!... Не потерял бы тебя!

Проклятье. Припустился я во все тяжкие. Вот и казармы показались. А у казарм вся центурия наша сбилась. А ворота сирийцами оцеплены - дротики наперевес. Что за ерунда?..

Подскакиваю - Максимин меня за руку хвать, и в сторону.

- Не вздумай к воротам соваться! Стой здесь.

- Что тут творится? - говорю. - Мне внутрь надо, мешок бросить... Чего это вы все здесь, а?

- Так ты не знаешь ничего?.. - смерил меня Максимин внимательно. - Где тебя носило?

- На рынке, где! Седло купил новое... А что тут??!

- Во дворе казарм сирийцы, преторий новый. Флавий там...

       - Что - Флавий???

- Флавий объявился. Диоклетиан велел его... сам понимаешь. Чего ты, Марций?? Назад!!! Стоять, приказываю!

...Налетели на меня парни наши - с ног сбили. Не дали к воротам подскочить, за которыми сирийцы тебя убивали. У самих морды черные, перекошенные, но приказ есть приказ.

- Стой, Марций! - кричит Максимин. - Да держите придурка крепче! Второй ведь уже!..

...Марка Терция удержать не успели. Час назад еще вместе с сирийцами во внутрь проскочил. Сгинул во дворе казарм Марк Терций. А что там, во дворе??? Вот, значит, какое веселье имел в виду консул Гемин. Сволочь!..

А ведь не врал. Прибыла в Никомедию себастийская когорта, Фракию на радость августу покорять. Север ее, видно, сразу после терм своих вызвал - дальновидный!.. Знали бы - ни по чем с Юкундом на рынок не пошли. А так без нас прибыла когорта - и у дворца Диоклетианова выстроилась. Север к августу - покажись, божественный, салют прими, увидишь мощь свою сияющую, так и хандра пройдет. И верно - не век же императору взаперти сидеть. Вышел Диоклетиан на балкон свой - а на площади красота редкостная. Стоят себастийцы, армия целая, бронзой золотятся и орут: "Авва, цезарь!" Верные. Числом великие. Потеплело у августа на душе. Такой силище и боги позавидуют. Спустился с балкона август - сел на коня белогривого и под крики приветственные поехал по площади салют принимать. Едет, на лицах смуглых преданность читает. И вдруг... Показалось? Показалось???.. Остановился август - глазам своим не верит: никак это ты в первом ряду стоишь! Без шлема, без панциря, как трибунал и предписал... Но это невозможно!.. И как только меж солдатами затесался?!.. Неужели и в преданной когорте себастийской - предатели??? Белогривый жеребец, нетвердой рукой направляемый, развернулся мордой к строю - подался вперед август, лицом белея:

- Кто ты???

- Я Флавий Себастиан, которого спас Господь, - отвечаешь. Покачнулся в седле Диоклетиан на глазах огромного войска.

- Нет! - закричал, рукой заслонясь. - Ты мертв!

- Поверь глазам своим, цезарь, - говоришь, из строя выходя. - Я жив, как жив Бог мой, что смерть победил. Он поднял меня из праха, чтобы я свидетельствовал об этом. И все, кто видит меня сейчас - тоже.

Сильный ход! Страшный! На площади больше тысячи человек - в струнку вытянулись, каждое слово ловят - что там августа застопорило.

- Нет, нет! Ты мертв! - отстраняется Диоклетиан. И жеребец белогривый, выбив струйку песка, тоже начал пятиться. Отступает император - а ты к нему. Надвигаешься неотвратимо, как возмездие.

- Велика любовь Господа моего! - говоришь, раскрыв руки. - Не превозносится она и не гордится, не знает корысти, ничего не страшится. Все превозмогает и за все благодарит... Кто познает ее, станет снега белее... Отчего ты не любил меня этой любовью, цезарь?..

- Чего ты хочешь от меня?! - хрипло спрашивает император, пятясь. Невиданное зрелище - теснит на площади проходимец наследника Юпитера. - Чего ты хочешь?!

- Простить тебя, цезарь. Я пришел простить тебя, как Господь простил своих убийц.

- Ложь!..

- Не бойся, цезарь. Не бойся отпустить душу, чтобы вернулась она в дом свой... Не бойся своего спасения. И меня не бойся...

Дернул узду Диоклетиан - встал жеребец. Подошел ты - головой в колено императорское уткнулся. Посидел так Диоклетиан, посидел - нагнулся. Зашептал ты ему на ухо. Конница сирийская рядом гарцует - но и ей не слышно, какие тайны августу проходимец открывает. Но видно, что страшные: темнеет лицом август, кровью глаза наливаются. Глядь - вот уже схватил тебя за руку, как тисками сжал - жилы так и вспухли.

- Охрана! - кричит.

Подскочили сирийцы, с ног тебя сбили. Потоптались копытами для верности.

- Убрать! - цедит император. - Стереть с лица земли! Чтобы ничего не осталось! Даже имени! Ничего! Ничего!..

Кивнул сирийский сотник - сделаем! - подцепили тебя конники за руки к стремени - понеслись. С гиканьем и присвистом скакали, коней пришпоривали.

Махнул Диоклетиан рукою когорте - заорала "Аве, цезарь!" Чего ей, когорте! Видно, Диоклетиану это тоже не шибко понравилось - скривил рот, развернулся к рядам конской задницей и прочь поскакал. Север, было, следом увязался - да с середины площади повернул. Война превыше всего!

* * * 

...Ничего не оставили от тебя сирийские конники. Разделали, как в мясницкой. Хорошо, что мы не видели. Ни сначала, ни потом. Нечего было потом видеть. Спасибо, Флавий, что в последний раз я глядел на тебя на Марсовом поле. Там и тогда ты был еще слишком прекрасен, чтобы сожалеть. Слишком прекрасен, чтобы кричать. Слишком прекрасен, чтобы никогда не забыть.

А вот теперь забвение мне и вовсе не грозит. Как раскрылись ворота казарм - потащили сирийцы со двора бурый плащ с плодами своей работы. Лужу темную едва песком присыпали. Тащат за передние углы - с плаща течет, даже что-то валится. Прошли сирийцы - Мезий кинулся, цапнул. И тут же выронил, словно скорпиона схватил. Подошли, кто полюбопытнее. А это рука, у запястья отрубленная.

Нубий у нас молодец. Взял трофей, оценил, и говорит:

- Парни, хотите памятку от Флавия?

- Спасибо, Нубий, ешь сам!

- Да нет - тут всем хватит... Хотя, с другой стороны, не всем...

- Иди ты, Нубий!

- Мне, мне дай! - подскочил Гай. - Я хочу!

- Пошли со мной, - зыркнул Нубий. А глаза белые, людоедские.

Так и вышло, что некоторым из нас повезло. До сих пор висит у меня на шее твоя фаланга. Белая косточка, на которой выбито твое имя. Стоила эта гравировка целое состояние.

* * * 

Сейчас, когда я пишу это, в Риме правит пятый император от царствования Диоклетиана. За это время в моей жизни сменилось много командиров, много собеседников и много военных лагерей. Долгая жизнь - долгие воспоминания.

Вскоре после твоей смерти август Диоклетиан захворал. Ничего смертельного - он правил еще семь лет - но по словам Севера и прочих приближенных лиц императора преследовал запах оливы. Он приказал вырубить рощу на окраине Никомедии, но странный недуг не отступил. Впрочем, это не помешало Диоклетиану провести реформу в армии, повысить и стабилизировать солдатское жалованье и достроить термы. Потом он неожиданно отрекся от власти. Еще более неожиданно то, что он склонил к тому же Максимиана Геркулия. Власть разделили Галерий и Констанций Хлор. Еще бы - хитрый Галерий женился на дочери Диоклетиана, пока безумная Приска молилась о спасении своей души. А хороший человек Констанций Хлор развелся с галльской женой ради падчерицы Геркулия. Лавры августа у нас портят даже хороших людей.

После них в цезарях побывали наш Максимин Даза (не зря тебе прочили августов венец из преторианских центурионов - Максимин легко прошел этой дорогой!) и Север. Север, правда, процарствовал только три месяца - разругался с сыном Геркулия Максенцием, тот двинул на Севера армию - кто ж захочет власть уступать! - осадил Равенну, где Север наш окопался. Взять город приступом Максенций не смог, потому выманил Севера хитростью. Выманил - и пленным в Рим привез. Там Север покончил с собой.

Сейчас Максенций сражается с сыном Констанция Хлора Константином. Хоть и развелся Хлор с Константиновой матерью, право наследования за сыном сохранил. И такая свистопляска у нас все годы после отречения Диоклетиана! Безобразные войны, а нравы еще хуже. Одно хорошо - галльская жена Хлора, мать Константина, исповедует назорейскую веру, и сына своего к ней пристрастила. Вот станет августом Константин - смотришь, и сбудется твое пророчество, дойдет по назначению весть. Может и правда еще возвысится Рим, коли единоверцев моих гонять перестанут и порядок в империи наведут.

А что же август Диоклетиан, спаси Господи его душу? Он все еще жив. Живет в своем иллирийском поместье, которое еще до царствования у прежних хозяев выкупил. К политике стал совершенно равнодушен. Все дни проводит на своем огороде.

Возделывает капусту.

 

 

         Иллюстрация  

ноябрь 2000 - апрель 2001 

Первая часть читать