Отчет с Константинополя - 3
Эпизод 6
Поздно вечером пришли с кораблем мои латинские книги – Сумма против язычников и Сумма теологии Фомы. Радость моя была велика, так как Фома представлялся самым вменяемым собеседником в царящей пустоте без отзвука, так как известно, что чужие языки и чужие песни не производят в нас никакого эха.
Я зачитался, и перенесся в иное время, чему весьма способствовала громкая арабская музыка из-за ветхой стены. За обвалом процветала роскошная исламская кофейня, и там веселье шло круглосуточно. Призрак осажденного Иерусалима и золотой латыни завладел мной, заставляя мерцать всеми гранями мою Западную Церковь, словно пребывающий в лучах фиал.
Говорят, один мусульманин строил для шейха голубую мечеть, измеряя веревкой с узелками собор св. Софии, чтобы мечеть вышла не хуже, а точно по подобию. А когда Голубая Мечеть была завершена и вызвала стон восхищения, из сердца строителя ушла вся радость. Он не мог молиться в мечети, и брел в пустоте, пока не нашел мудреца, объяснившего причину недуга. Измеряя христинский храм и строя его подобие, мусульманин стал христианином.Изучая в Европе богословие и ведя жизнь общинника, я никогда не видел особой разницы между христанскими церквями, ибо все они стоят на любви и жертве, и уподобяют себя Агнцу. Потому мой орден и послал меня в Константинополь, что я не скрывал симпатии ко временам неразделенности церквей. Ибо и у ветра, и у природы христовой, и у созданного по образу Божию человечества всегда две стороны, в корне же своем они традиционно едины. Православие как женская половина церкви и Католицизм как половина мужская в душе моей всегда состояли в плодоносном браке. И вот от византийского Ангца ушла из меня вся моя обычная радость, так что темные воды женских восточных недр прибили мужской западный огонь, и обширно стало гниение душевное в противовес сиянию духа. И склонился я к знаку Рыбы, к образу Храма господнего, а не общности братии земной, развернулся от общего к единственному, от традиции к обновлению и молодости, от живота к спинному хребту, от поименованности кенобита к безымянности идиоритмии, ибо на сей чужой земле стал я законченным и отнюдь не добрым католиком.С этого времени я окончательно понял, что каждый человек в округе будет именовать меня по разному, кто Северином, кто Сильвестром, кто Северном, кто «французиком» (что звучит как Франческо), кто мужчиной, кто женщиной, кто святым отцом, кто братом, кто профессором, кто белым доминиканцем, кто кем бог пошлет. И не препятствовал.
Забегая вперед скажу, что никогда не думал, как далеко это зайдет, и не претендовал на то, чтобы быть Люцифером и дьяволом (чему мне дали существенные доказательства!), источником Фаворского Света (и основателем данного братства по Григорию Паламе), великим инквизитором, а также солнечной составляющей лунной богини хазар (предположительно Атэх). Будь собой – и окажешься всем, что видимо и невидимо.
* * *
Чтение Фомы и обеты моей церкви развернули меня от самоубийственных мыслей к практике малых дел. Как известно, спасение приходит не только от горних помыслов, но и от добрых дел. Накануне, гнатый вон из имперских кухонь, я заглянул в бордель, стоящий ровно напротив дворца. Воды и еды у них не было, зато были свечи и та приязнь, которую не купишь за деньги. Падшие люди куда более добры и обращены к духу, чем сытые и гордые. Тезис об обилии накопленного добра и скудости при том доброты обрел плоть. Я исповедовал одну дщерь греха, именем Екатерина, и сия Катрина теперь напомнила мне о насущном. Я решил исполнить свой долг и исповедовать бордель.
Однако, как всегда и повсеместно в Константинополе, двери теперь были заперты, заведение стояло на учете, раздраженная экономка подошла лишь на третий стук, и заверила, что все исповедуются в патриархии по чину, идите вон, маглалины готовятся к вечеру, ибо плачено за спецобслуживание.
Пустой город за закрытыми дверями был залит солнцем, и я всерьез задумался, не пойти ли мне проповедовать туркам.
Эпизод 7
…Тут снова звали нас по приказу нунция столоваться, на сей раз скопом.
За столом обстановка была получше, так как общие беды и прозябание сводят людей, дабы потом отбросить их друг от друга с новой силой. Разговаривали о разном, и пока отцы-византийцы решали, какой погром разрешить и санкционировать – не то турецкую кофейню, не то арабские бани, не то иностранные склады - мы побеседовали о сердце города и весьма сошлись с патриархом Иерусалимским. Отсутствие воды напоминало мне быт крестовых походов, а патриарху Теофану – его епархию. Знаки Откровения Иоаннова изобиловали вокруг, но столь кучно, что не вызывали доверия, а вызывали злорадный смех, словно кто-то при вас завалил свою проповедь. Говорили, турки сожгли корабли с алыми шелками и вода стала красной, кричали на площади про звезду Полынь – на моей памяти так кричат всегда, когда искры из глаз или пролетит комета. Общественные золотые сортиры за день провоняли, и от безводности ждали чуму или оспу. Все загибали пальцы, кто больше насчитал, и при этом отец Киприан честил злобных архонтов. Монах Михаил же ужасался людской ограниченности на всех флангах и молился между всех одному ему известным образом.
На моей родине есть понятие «Киприанова пира» - это когда нелепости или ужасы окружающего бытия совокупно с библейскими параллелями и символами всех четырех евангелий сливаются в радостное действо на границе кощунства и карнавала, и в этом действе свобода – лик Истины – сочетается и с Жизнью. Иноземец и современный грек не может поймать этого состояния, и потому все пиры здесь – при полном наборе составляющих – были заупокойными и пустыми.
Может быть дело еще и в том, что трапезы патриархии ни разу не освятились общей застольной молитвой. Я хочу верить, что каждый бормотал в свою миску, и в тайне надеюсь, что на деле я просто опаздывал. Однако боюсь, что дело тут обстояло как и с хлебом и вином литургии, превращая действие в имитацию.
Однако, невзирая на событийность и постоянно подчеркиваемую избранность Константинополя и его жителей, кои должны были бы быть в постоянном горении¸ ничего подобного на деле не существовало. Еле тлела во всех нас – и в огромной массе города – придавленная спудом роскоши и равнодушия теплота. Крышка золотого ларца плотно была привинчена к стенам, и внутри города-государства каждый избывал свою судьбу, втайне мечтая о нападении турок, дабы получила встряску ленивая, косная и никогда не бывшая юной Византия. Ни одно слово, ни одно действие не порождало настоящего эха – только канон. Не было спасения от этой пустоты-без-эха ни днем, ни ночью, и было подозрение, что все отзвуки наши находятся в пространстве снов.
Надо сказать, что разговоры о краденной кружке теперь дошли и до патриархии, так что я всерьез стал опасаться розни, если не будут нас штурмовать неверные.
Потому закончив трапезу нашел я на руинах университета нашего кружку, предмет обид, и отнес обратно. Святые отцы обратили на это внимание, и тут же переместили его на другие вещи, таким образом упреки о многострадальной кружке неслись и на следующие дни, словно время застыло, и никакое событие не может сдвинуть его с якоря.
В поздний час по темноте мы с отцом Киприаном и астрологом Абу прошлись по городу в поисках смысла бытия или хотя бы события. Единственное, что мы нашли – это обильно орошенные мочой золотые колонны рядом с ипподромом и дворцом базилевса. Три колонны разной высоты торчали пучком под разными углами, как галлюциногенные грибы, или как три души принцессы Атех, являя образы трех наших разноязыких адов. Которую из них почтили вниманием греки, было неизвестно.
На этом закончил я изучение дня и ночи, и отправился в Сон.
______________________________
Загрузка... 
