Отчет с Константинополя - 8
Эпизод 14
Этот день ознаменовался двумя событиями: турецким штурмом, которого многие ждали как избавления, и моим возвращением на родину.
Про штурм я ничего не скажу, ибо на стенах не был и знал лишь одно: как войдут турки в город, то найдут меня в католическом храме, ибо дом божий не должен пустовать. Я не верил, что буду убит, хотя и знал наверняка, что в рачью позу не встану, не от гордыни, а оттого, что не должно быть у человека более одного бога.
Жители же города чем дальше от ворот, тем были ленивее и беспечнее, словно нет никакой осады и штурма, а есть лишь скука и обычные мирские дела.
…Прийдя в католический храм после описанной службы, вернулся я на родину, и более с ней до конца не расставался.
Случилось это следующим образом. Сидя в храме и молясь про себя, стал я получать известия от заходящих, касающиеся и фаворских братьев, и обороны города, и предложений сесть на корабль до Генуи – если совсем нас прижмет – и также о Снах, что снились людям. Безо всякого ключа и пароля ловил я сны, многие жители даже спрашивали меня о толковании, специально за тем подходя – и узнал вот что. В минувшие ночи видели спящие старца духовного, что держал меж поднятыми руками свет, и говорил, что этот свет – фаворский. Звался старец Никодимом. Видимо, - говорили люди – надо теперь этот свет и это видение из сна нести в мир, к жителям города, чтобы спаслись. Еще спрашивали – что бы это значило? Более внятных речей я не добился.
Зайдя в свою очередь в монастырь св. Иоанна, спросил я тамошних фаворитов, кто первичнее – они сами с идеей разрастания и накопления света Фавора, так что теперь людям сие снится, или Старец, обитающий во снах – так что теперь в реальности имеем мы фаворских братьев с той же идеей?.. Братья мнения не имели, а в ответ задали вопрос: что на деле отражается в зеркалах – мы отражаем наш зеркальный облик или это облик отражает нас?
Тут стало мне многое ясно.
Потому что тот, кто ищет истины или подлинного света, не должен бродить меж зеркал. И тот, кто принимает зеркала – отражающие всегда лишь наше тщеславие – за подлинный Источник, жестоко будет обманут и введен в соблазн. Неважно, что имели в виду на деле фаворские братья – важно, что люди в чистоте своей и наивности, и в стремительности, и в невежестве – видели в игре светотени указующую руку Господа. И не было никого, что, пожалев их, сказал бы им, что они ошиблись.
Моя жизнь и душа стоят на нескольких столпах: Бог не играет в шахматы. Бог не составляется из ингредиентов. Бог не обитает в зеркалах. Найти Христа можно даже в аду – ибо он сходил туда после своей крестной смерти – но его совершенно точно нет в пространстве человеческих иллюзий. Наши иллюзии, представления, сны – не что иное, как огромное зеркало, которое отражает только нас самих.
На этом закусил я удила, и вознеся хвалу святому Доминику, пошел просить Церковь благословить меня разобраться с печальным феноменом братства фаворитов. Монах Михаил, исихаст, что знал о Фаворском свете из греческих источников и читал учение Паламы, был счастлив такому повороту дела, поскольку накопил к фаворитам своих счетов и видел прецидент в том же свете со своей колокольни. (Пользуясь случаем, передаю монаху Михаилу, что католическим соответствием исихазму в твоем понимании является не квиетизм, осужденный как одна из форм поздней ереси за «безразличие по воле божьей ко всему, даже к собственному спасению», что отдает буддизмом, и по какому поводу также был сей квиетизм осужден, а все-таки реколлекция).
Монах Михаил добавил своих фактов. Кардинал Исидор благословил. Патриархия не препятствовала.
И вот далее, пока турки брали город, а византийцы совершали чудеса героизма, пока патриархи и монахи обоих церквей стояли под стрелами на стенах, а певчие пели унылые, но подходящие моменту распевы, пока итальянцы посылали на смерть своих кондотьеров или бежали на кораблях, пока возводились поперек улиц баррикады, пока женщины готовили еду для раненых и защитников, и кипятили обильно везде воду – все это время я вместе с кардиналом Исидором и его секретарем-францисканцем составлял текст церковного расследования, показывая в нем ошибки и заблуждения, и следствия из них, во имя не града земного, а града небесного. Ибо Господь пребывает, и упущенное раз в одном месте может после взойти в другом, пышнее. На моей родине так запустили альбигойский спиритуализм, что дело кончилось великой кровью и малым крестовым походом. Причем как до его начала, так и после его конца деревенские жители и богатые матроны не могли толком сказать, чем было плохо при католиках и хорошо при альбигойцах.
Впервые я чувствовал себя не просто при деле, я знал, что занимаю именно СВОЕ, единственное место, которое не среди битвы оружия, а тут – среди битвы духа. В этот миг Рыба – невеста души моей - ушла глубоко под воду, а в небе моем показалась пятница, когда негоже завершать дела. И почувствовал я себя среди своих единоверцев общинником-кенобитом, прекрасно помня, что лучшие переписчики выходят именно из них.
Внешние события при том помню я так плохо, словно происходили они в чужом сне. Турки прорвались в город и неслись вперед по улицам прямо до Софии, и сердобольные византийцы (или генуэзцы, или сербы) просили нас покинуть курию, что открыта для входа с переулка. И идти спасаться в богатый итальянский дом со складами. Я хотел только окончить свою работу, и всякое перемещение – даже спасительное – было мне как вилы в бок. Перекочевав на новое место, сели мы за винными бочками на складской кухне – и продолжили строчить, строить доказательства и всячески напрягать ум. Диктовали и писали все по очереди, так что бумага рвалась. Меж тем в небе окончательно стемнело от скорой грозы, и холодный ветер с гор Антиливана гнал набрякшие громом облака. Воздух загустел от безмолвного крика отчаявшихся людей. Улицы были пусты, только пыль неслась меж домами от гнева осажденных, от страха беженцев, от запираемых на засовы дверей. Гудел несмолкаемый колокольный звон из Софии: там заперлись горожане и священники. В этом квартале никого не осталось: все были либо при турках, либо уже на пристани.
Потом на склады забежал знакомый флорентиец – я помню его по своей лекции, а с прочими он имел тесные дела – и просил немедля покинуть этот дом, так как турки уже у Софии, и бегут сюда со скоростью своих стрел. Он же укроет нас у себя.
Не отрывая перьев от бумаги, вышли мы и, продолжая рассуждение, проследовали в новый дом, что выходил в гавань. Дом оказался полон вооруженных итальянцев, которые руководили погрузкой на корабли. Половина из них защищала двор от набегающих турок, что прорвали стену и теперь неслись за добычей, другая половина вывозила из города ценности. Кардинал был несомненной ценностью, и его сразу же пригласили в порт.
Кардинал явно не решался поступить так или иначе, но тут флорентийцы решили подмаслить и сказали – разумеется, нунцию мы сделаем скидку или даже перевезем его в кредит!
Это решило дело лично для меня. Рейс был коммерческим. Мало того, что денег у меня так и не завелось – я вообще не хотел ехать, полагая, что на море или на других берегах дела мы нашего не закончим. Потому что известно, что такое бегство!.. Что-то прижимало меня к земле, отчаянно сопротивляясь голосу разума, что гнул противоположное: если мы тут погибнем, то уж точно дела своего не закончим!
Однако выйти на улицу мы уже не могли: везде был турок. Сойдя в гавань, сели мы на камни и продолжили свой труд, я писал, брат-францисканец писал и советовал, кардинал формулировал и смотрел, как на корабли грузится семья императора.
В какой-то момент на меня, пишущего, положили раненного, который стонал и вертелся, нагибая мою спину так, что нос водил по пергаменту, но я писал и искал формулировки, и потому даже не знаю, куда беднягу ранили! Один раз только спросил я строго, удобно ли ему, ибо совсем превратил меня в мебель.
Наконец, закончил я одиннадцатый пункт и перешел к заключению. В этот момент турок во дворе перебили, а нам стало явно, что нужен переписчик, иначе всему грош цена.
Покинув дом тем же ходом, нашли мы на улице одного контуженного, что брел без направления среди мусульманских и христианских трупов в красном платке на голове, и просили помочь церкви. Тот согласился. Пропуская мимо ушей мольбы флорентийцев не глупить и уносить из города ноги, мы вернулись на склады и заперли дверь на засов. Там мы в три руки переписали начисто наше свидетельство торжества разума над сновидениями.
Трижды заходили горожане и просили нас то проповедовать на стене, ибо константинопольцы спят и в битве, продают душу дьяволу, и надо их подхлестнуть, то плыть забесплатно, то искали контуженого. Все это, как я понимаю, были тени принцессы Атэх, а то и вовсе проекция трех ее адов. И все это нас совершенно не касалось. Я так вызверился от того, что мне мешают работать то дурни-турки, то какие-то сантименты, то стук в двери, что даже кардинала засадил писать под диктовку, в чем каюсь, а контуженого и вообще не выдал родне – в чем каюсь еще более.
И вот тут произошло Чудо. Едва мы поставили последние точки – вышло Солнце. Оказывается, глядя под руки, а не вверх, не видели мы, сколь скоро разошлись облака, что теперь плыли редко, как кудрявые прованские замки, и золотились по краям.
Это был столь явный и простой знак правильности нашего конечного решения остаться и работать, а не бежать и трястись, что и говорить не о чем. Теперь никто не будет убит. Время темноты миновало.
И в это время раздался вопль: турки разбиты, константинопольцы отстояли Город.
Далее до вечера пьяный победою люд готовился к Пасхе – как раз пришло ее время – а нам предстояла последняя битва.
Размноженные листы мы зачитали в епархии и заручились подписями патриархов. Потом бумаги отдали в верные руки, чтобы сами братья-фавориты смогли их прочитать и призадуматься, а также чтобы все, кого живо интересовал или тревожил этот вопрос, смогли прочесть сами и передать остальным. Одна бумага предназначалась императору, но, к несчастью, так его и не достигла, ибо сперва того не было на месте, потом он отбыл на переговоры с султаном, и на чужом генуэзском берегу был подло убит. В конечном итоге гонец познакомил с бумагой молодую девицу из семьи базилевса, но яснее ясного, что тут зерно упало не туда.
Прочее попало куда надо и вызвало немалый бум.
В результате в трапезной, где патриарх Григорий готовился в богослужению (подчищал требник и утрясал праздничный ход литургии), а хор повторял «Христос воскресе из мертвых!» почти без фальши, в этой трапезной обозначились главы Фаворских Братьев и потребовали немедля разобрать в присутствии всех их собственный вопрос. Патриарх было стал отговариваться, что нынче ему некогда, Пасха грядет, о ней все заботы. Но Братья стояли на своем твердо, и было понятно, что после Пасхи такое разбирать вовсе ни в какие ворота. Так что со вздохом пошел Григорий на диспут.
…Это было вполне горячее сражение, так как братья привели всех, кого смогли собрать, особенно же очарованных детей гончаров и ремесленников. Один из них, самый дорогой Настоятелю братства, как выяснилось, узрел лестницу в Небо, на которой оставил все свои грехи и помехи – в том числе любовь к женщине. Этот казус я с удовольствием рассмотрел бы отдельно как вид особой ереси сродни монофизитской – так как от века у нас спасается только одна половина человечества, мужская его версия, а противоположная как бы только в том мешает (пока не наступил час мыть котлы и готовить брагу). Если б отрок оставил блуд с женщиной – это было бы иное дело. Но тут очевидно, что через женщину – а так можно и до лика Богородицы допрыгаться – спасения греки не хотят и не видят. Но времени на то нет.
Итак, сей юный отрок, приводимый в пример как образец просветления, теперь гневился и злопыхал, что все мы ничего не понимаем, ибо таких лестниц, как он не видели, духовного порыва его не понимаем, и как бы выходило, что от людей церкви в форменных рясах вообще ничего хорошего можно не ждать, и это все братья дано поняли, не ясно, зачем и пришли.
Я цикал на юнца как мог, ибо ясно было, что отрок в прелести, и что на лестнице оставил – снова с ним, и суток не прошло. Основное же тело диспута занял вопрос о захвате названия и об учении Григория Паламы, на которое братья опирались, и о делимости или неделимости света Фаворского, о происхождения термина «божественная энергия», о теле славы, о свете святости, каббалистических «эманациях» и о Преображении Господнем. Все это сугубо богословские вопросы, которым тут не место.
А место тут анекдоту. Один из братьев, блуждая по снам, наткнулся там на Люцифера (надо полагать, рядом со старцем Никодимом, грехами-на-лестнице и принцессою Атэх). И поблазнилось ему, что у того Люцифера мое лицо и облик. Потом, видя меня в городе, каждый раз он был уверен, что видит дьявола. И вот теперь стоял он по другую сторону стола, над которым мы орали и потрясали силлогизмами, и, видя меня посреди священства в белых одеждах, понимал, что глубоко прогнила вселенская церковь, дьявола впустила в свое средоточие, где он не просто молча сидит, а напротив успешно соблазняет и тех и этих.
Тут как раз возник вопрос о Фаворском свете как виде божественной энергии, знаке избранности и особом даре. Я не смог смолчать и привел цепь рассуждений: мы принимаем, что фаворский свет как свет святости и преображения является особым даром и видом энергии. Мы также знаем, что во все времена особым даром, расположением бога и видом энергии является энергия сексуальная. (Никто не станет спорить, что родить и воспитать в нынешнем Константинополе десять здоровых детей – большой талант и знак конкретного господня расположения, ибо еще в Библии сказано, что бесплодие есть кара, многие колена израилевы приведены как доказательство богоизбранности народа Авраама, и святая Анна молила, и Сарра молила, и Господь призрел и послал детей, глава такая-то Книги Бытия и таких-то Евангелий). Одним словом, не имея возможности закрыть глаза на половую силу как божественную энергию, как на талант или дар, принимаем ли мы также постулат, что сексуальная энергия есть тип Фаворского света?
Тут братья раскричались как вороны, ибо не сходилось, и хоть энергия покрывала все нужды - сексуальность и свет Фавора (что на ликах святых нимбами явлен) не сочеталась никак. Брешь искали всем столом. Тот же из братьев, что принял меня за дьявола, совершенно уверился в своем убеждении - ибо темы дьяволовых речей изввестно какие! - и подогнул ноги (добрые люди передали этот факт как «наклал в штаны», но чую передергивание, ибо монахи штанов не носят). Я же про то ничего не ведал, и косые взгляды, полные ужаса, на себя обращенные, трактовал по-разному.
Основным же было мое подозрение, что желая торжества правды, проник я в братство глубоко, монету взял, прельстил людей своей покладистостью и расположением, совсем считался там своим – а теперь всех сдал инквизиции, сам же ее возглавляя. Нехорошо получалось. Что-то знакомое мерещилось на обочине моей жизни. Но из песни слов не выкинешь.
В диспуте этом отлично показал себя патриарх Григорий, которого обстоятельства против воли вовлекли. Одним умозаключением еще в самом начале развел он спор и предложил всех устроившее решение (а именно – не именовать братьям себя Братством Фаворского Света, что всех вводит в прелесть, а честно назваться Школой Григория Паламы, в том числе рассматривающей и учение о Фаворском свете). Однако братьям этого было мало, так как отнималась блестка, им орали от того так долго, что и не знаю, чем дело кончилось. Надеюсь, условия патриарха были приняты.
…Что не помешало час спустя обнаружить фаворитов, проповедующих свое учение шире прежнего, и слышать радостные шепотки, как «они всех побили». Нуда бог с ними. Это не мой город.
Далее была Пасха, на которой было много пошлых шуток про яйца – как это водится всегда при наличии сего продукта в видимости.
Пасха была едина и великолепна.
Одного человека не было на ней: патриарха Иерусалимского. Про то будет мой последний эпизод.
___________________________
И вот тут произошло Чудо. Едва мы поставили последние точки – вышло Солнце. Оказывается, глядя под руки, а не вверх, не видели мы, сколь скоро разошлись облака, что теперь плыли редко, как кудрявые прованские замки, и золотились по краям.
Это был столь явный и простой знак правильности нашего конечного решения остаться и работать, а не бежать и трястись, что и говорить не о чем. Теперь никто не будет убит. Время темноты миновало.
И в это время раздался вопль: турки разбиты, константинопольцы отстояли Город.
* * *
Далее до вечера пьяный победою люд готовился к Пасхе – как раз пришло ее время – а нам предстояла последняя битва.
Размноженные листы мы зачитали в епархии и заручились подписями патриархов. Потом бумаги отдали в верные руки, чтобы сами братья-фавориты смогли их прочитать и призадуматься, а также чтобы все, кого живо интересовал или тревожил этот вопрос, смогли прочесть сами и передать остальным. Одна бумага предназначалась императору, но, к несчастью, так его и не достигла, ибо сперва того не было на месте, потом он отбыл на переговоры с султаном, и на чужом генуэзском берегу был подло убит. В конечном итоге гонец познакомил с бумагой молодую девицу из семьи базилевса, но яснее ясного, что тут зерно упало не туда.
Прочее попало куда надо и вызвало немалый бум.
В результате в трапезной, где патриарх Григорий готовился в богослужению (подчищал требник и утрясал праздничный ход литургии), а хор повторял «Христос воскресе из мертвых!» почти без фальши, в этой трапезной обозначились главы Фаворских Братьев и потребовали немедля разобрать в присутствии всех их собственный вопрос. Патриарх было стал отговариваться, что нынче ему некогда, Пасха грядет, о ней все заботы. Но Братья стояли на своем твердо, и было понятно, что после Пасхи такое разбирать вовсе ни в какие ворота. Так что со вздохом пошел Григорий на диспут.
…Это было вполне горячее сражение, так как братья привели всех, кого смогли собрать, особенно же очарованных детей гончаров и ремесленников. Один из них, самый дорогой Настоятелю братства, как выяснилось, узрел лестницу в Небо, на которой оставил все свои грехи и помехи – в том числе любовь к женщине. Этот казус я с удовольствием рассмотрел бы отдельно как вид особой ереси сродни монофизитской – так как от века у нас спасается только одна половина человечества, мужская его версия, а противоположная как бы только в том мешает (пока не наступил час мыть котлы и готовить брагу). Если б отрок оставил блуд с женщиной – это было бы иное дело. Но тут очевидно, что через женщину – а так можно и до лика Богородицы допрыгаться – спасения греки не хотят и не видят. Но времени на то нет.
Итак, сей юный отрок, приводимый в пример как образец просветления, теперь гневился и злопыхал, что все мы ничего не понимаем, ибо таких лестниц, как он не видели, духовного порыва его не понимаем, и как бы выходило, что от людей церкви в форменных рясах вообще ничего хорошего можно не ждать, и это все братья дано поняли, не ясно, зачем и пришли.
Я цикал на юнца как мог, ибо ясно было, что отрок в прелести, и что на лестнице оставил – снова с ним, и суток не прошло. Основное же тело диспута занял вопрос о захвате названия и об учении Григория Паламы, на которое братья опирались, и о делимости или неделимости света Фаворского, о происхождения термина «божественная энергия», о теле славы, о свете святости, каббалистических «эманациях» и о Преображении Господнем. Все это сугубо богословские вопросы, которым тут не место.
А место тут анекдоту. Один из братьев, блуждая по снам, наткнулся там на Люцифера (надо полагать, рядом со старцем Никодимом, грехами-на-лестнице и принцессою Атэх). И поблазнилось ему, что у того Люцифера мое лицо и облик. Потом, видя меня в городе, каждый раз он был уверен, что видит дьявола. И вот теперь стоял он по другую сторону стола, над которым мы орали и потрясали силлогизмами, и, видя меня посреди священства в белых одеждах, понимал, что глубоко прогнила вселенская церковь, дьявола впустила в свое средоточие, где он не просто молча сидит, а напротив успешно соблазняет и тех и этих.
Тут как раз возник вопрос о Фаворском свете как виде божественной энергии, знаке избранности и особом даре. Я не смог смолчать и привел цепь рассуждений: мы принимаем, что фаворский свет как свет святости и преображения является особым даром и видом энергии. Мы также знаем, что во все времена особым даром, расположением бога и видом энергии является энергия сексуальная. (Никто не станет спорить, что родить и воспитать в нынешнем Константинополе десять здоровых детей – большой талант и знак конкретного господня расположения, ибо еще в Библии сказано, что бесплодие есть кара, многие колена израилевы приведены как доказательство богоизбранности народа Авраама, и святая Анна молила, и Сарра молила, и Господь призрел и послал детей, глава такая-то Книги Бытия и таких-то Евангелий). Одним словом, не имея возможности закрыть глаза на половую силу как божественную энергию, как на талант или дар, принимаем ли мы также постулат, что сексуальная энергия есть тип Фаворского света?
Тут братья раскричались как вороны, ибо не сходилось, и хоть энергия покрывала все нужды - сексуальность и свет Фавора (что на ликах святых нимбами явлен) не сочеталась никак. Брешь искали всем столом. Тот же из братьев, что принял меня за дьявола, совершенно уверился в своем убеждении - ибо темы дьяволовых речей изввестно какие! - и подогнул ноги (добрые люди передали этот факт как «наклал в штаны», но чую передергивание, ибо монахи штанов не носят). Я же про то ничего не ведал, и косые взгляды, полные ужаса, на себя обращенные, трактовал по-разному.
Основным же было мое подозрение, что желая торжества правды, проник я в братство глубоко, монету взял, прельстил людей своей покладистостью и расположением, совсем считался там своим – а теперь всех сдал инквизиции, сам же ее возглавляя. Нехорошо получалось. Что-то знакомое мерещилось на обочине моей жизни. Но из песни слов не выкинешь.
В диспуте этом отлично показал себя патриарх Григорий, которого обстоятельства против воли вовлекли. Одним умозаключением еще в самом начале развел он спор и предложил всех устроившее решение (а именно – не именовать братьям себя Братством Фаворского Света, что всех вводит в прелесть, а честно назваться Школой Григория Паламы, в том числе рассматривающей и учение о Фаворском свете). Однако братьям этого было мало, так как отнималась блестка, им орали от того так долго, что и не знаю, чем дело кончилось. Надеюсь, условия патриарха были приняты.
…Что не помешало час спустя обнаружить фаворитов, проповедующих свое учение шире прежнего, и слышать радостные шепотки, как «они всех побили». Нуда бог с ними. Это не мой город.
Далее была Пасха, на которой было много пошлых шуток про яйца – как это водится всегда при наличии сего продукта в видимости.
Пасха была едина и великолепна.
Одного человека не было на ней: патриарха Иерусалимского. Про то будет мой последний эпизод.
___________________________
Загрузка... 
